Петушки как образ рая. Христианская мистерия Венедикта Ерофеева

24 октября 2018 года писателю, автору поэмы "Москва – Петушки" Венедикту Ерофееву исполнилось бы 80 лет.

Появление "Москвы – Петушков" в начале 1970-х произвело оглушительное впечатление. Сенсационность вещи была в том, что автор, всячески демонстрируя свою свободу, в то же время демонстрировал полное отсутствие каких бы то ни было альтернатив осточертевшему режиму. Враги режима выдвигали некие положительные программы, например Солженицын, – а у Ерофеева никаких программ не было.

Ерофеев – нигилист, но у него, в отличие от классического Базарова, даже лягушки не было в качестве пути к истине. Лягушкой, например, могло стать высшее образование, какой-либо культурный эрзац, вроде культурологии Аверинцева. Ерофеев же показывал, что никакая древняя Греция не спасет, что это, как сказал бы незабвенный Ильич, род духовной сивухи. И Ерофеев, человек блестяще одаренный, никакими дипломами не обольщался. Он по-своему демонстрировал тот печальный тезис, что культура – не окончательное решение, что в этом мире нет истины и незачем ее искать. Ерофеев жил среди обломков истин и бытия. Лучшее его сочинение не "Москва – Петушки" и не "Шаги командора", а записные книжки, в которых литература сведена к отдельным ярким фразам, к словечкам. Например, вакханка-пулеметчица. Или: изумруды пойдут ко дну, а дерьмо поплывет – пустое, вонючее, но поплывет. То есть истина земного бытия в основе своей – это первоэлементы, стихии, что культура не спасает, что это нас возвышающий обман. А если обман, то и предаваться ему не стоит.

Нигилизм Ерофеева – не докультурный, а посткультурный, постмодерный, как это случается у по-настоящему умных культуртрегеров. "Словечки" – это поистине то, что останется от нас в веках. Ерофеев осуществлял установку Адорно, сказавшего, что нельзя писать стихи после Освенцима. И он мне, странное дело, напоминает уже не Аверинцева, а Гаспарова Михаила, который иронически сокращал Лермонтова, настаивая, что так лучше, понятнее. То есть демонстрировал обманы культуры. И лучшую свою книгу назвал "Записки и выписки" – не возвышенный образ бытия, а его обломки, черепки, культурный раскоп. Раскапывают – могилы. Прах возвращают к праху. Жизнь истинная будет потом – в этих самых Петушках как образе Рая, где живет младенец, знающий букву ю. Вот и вся наша надежда.

Но книга Ерофеева, несмотря ни на что, есть культурный проект, то есть не на пустом месте возникла. Если у культуры нет настоящего и будущего, то у нее есть прошлое. И Ерофеев возник не на пустом месте, у него есть предшественник, есть корень. Это – Розанов. Розанов по-своему уничтожал литературу, сводя ее именно к словечкам, к записным книжкам, к принципиальной бессистемности. Ирония в том, что Ерофеев, написав текст о Розанове ("Глазами эксцентрика"), интерпретировал его неправильно, он тянет Розанова к христианству, тогда как Розанов – враг Христа, для него Христос – олицетворение сладкой смерти. Розанов же ценит радости и сладости бытия, "варенье". И Ерофеев, не поняв Розанова, в то же время его правомерно корректирует: сладость бытия – не варенье, а водка. То есть уже не духовная, а телесная сивуха. Это, конечно, головокружительный кунштюк, "мертвая петля". Вот эта глубина и высота чувствуются у Ерофеева, этим он и привлекает титанов духа вроде Бахтина или Лотмана, высоко его оценивших.

Именно такие ценители увидели у Ерофеева христианскую тему – вот это олицетворение Христа в виде алкоголика, едущего в Петушки, в небесный рай. А рай и начнется после смерти, смерть и есть путь в рай.

При этом можно определить, откуда у него если не рай, то Петушки. Это из одного текста, странно сказать, Максима Горького: у него один неграмотный сектант, пожарный Лука, говорит, что Христос жив – и скрывается под Москвой, на станции Петушки.

Умные люди говорили, что у русских – кенотическое понимание христианства и самого Христа. Кенозис – это нисхождение бытия, тяга к нисхождению, вниз. Опять же к смерти как кратчайшему – единственно возможному! – пути к раю. И возвращение Венички на полпути к Петушкам в Москву, к ранее им не виданному Кремлю – это и есть христианская мистерия. В Москве главное не Кремль, а мавзолей на Красной площади, предстоящий некоей пародийной Голгофой. Чудовищное извращение высокой мистерии. И людям, по-настоящему чувствующим литературу, от чтения Ерофеева не весело, а страшно. "Москва – Петушки" – страшная книга, ее не хочется читать. В этом отталкивании от Ерофеева – подлинное его признание, лучшая ему дань.

В России была, а может, еще и есть водка под названием "Ерофеич". Надо любую водку называть Ерофеевым.