Иван Толстой: Гость нашей студии – специалист по русско-итальянским связям историк Михаил Талалай. Сегодня его рассказ будет посвящен основательно забытой, но яркой фигуре – Льву Ильичу Мечникову.
В комментариях к книгам Льва Толстого говорится, что "Смерть Ивана Ильича" написана по канве биографии брата великого Мечникова. Об этом ли брате у нас сегодня пойдет речь?
Михаил Талалай: Нет, о другом брате. Тот же Толстой, если не ошибаюсь, описывая семью Мечникова, которую он знал, упоминает нобелевского лауреата очень положительно, а про моего героя пишет, что еще "был один пропащий", без комментариев, даже имя его не назвал. Так вот, "пропащий" брат Лев Мечников стал в последние три-четыре года героем наших исследований, я ему посвятил немало публикаторских и прочих сил. Меня привлек к мечниковским занятиям мой старший коллега, итальянец Ренато Ризалити. Он еще лет пятнадцать-двадцать тому назад заинтересовался Львом Мечниковым, стал переводить его русские тексты на итальянский. Тексты, в основном посвященные Гарибальди, объединению Италии, рассказам про Италию тех лет. Ризалити настолько увлекся фигурой Льва Ильича Мечникова, что перевел все его основные работы на итальянский язык и об этой многогранной личности говорит исключительно с восхищением, считая Льва одним из самых выдающихся русских людей 19-го века по масштабу, по проблемам, которые он поднимал, всегда удивляясь его неизвестности в России.
Неизвестности не случайной, потому что он в двадцать лет покинул родину, уже никогда не вернулся в Россию, проведя оставшиеся ему тридцать лет жизни сначала в Италии, потом в других странах. Он умер в пятьдесят лет, у него была недолгая жизнь. 2018-й – мечниковский год, потому что исполняется 180 лет со дня его рождения и 130 лет со дня его смерти. Он родился в 1838 году в Петербурге, в семье дворянина Ильи Ивановича Мечникова и его супруги Эмилии Львовны, крещеной еврейки. Учился в том же Петербурге, имел некую петербургскую формацию, но сами Мечниковы – выходцы из Бессарабии, они имели усадьбу в Харьковской губернии, где Лев проводил много времени, поэтому он рос в разных уголках России и изначально проявлял свои феноменальные способности в разных сферах. Он был отдан учиться в Училище правоведения на Фонтанке, но недоучился, ему пришлось оставить это заведение по болезни, у него было воспаление тазобедренного сустава, одна нога оказалась короче другой: ходил, используя специальную обувь, один ботинок с более высоким каблуком, пользовался тростью, имел характер вспыльчивый, был в сложных отношениях со сверстниками и со своими начальниками.
После болезни, вернувшись в Харьков, он учится на медицинском факультете Харьковского университета, затем переводится в Петербургский университет на факультет восточных языков, где учится на арабско-персидско-турецко-татарском отделении. При этом открывает страсть к живописи, поступает вольнослушателем в Императорскую Академию художеств и в будущем проявляет себя как художник, от него осталась целая серия рисунков. В 1858 году, в двадцать лет, он пленяет своими знаниями восточных языков видного деятеля генерала Мансурова, который отправляется на Ближний Восток, дабы основывать Русскую духовную миссию, такое смешанное дипломатическо-религиозно-культурное учреждение на Востоке, когда Российская империя восстанавливала свои позиции после Крымской войны. Мечников отправляется с Мансуровым, в этой экспедиции продолжает свои таланты как рисовальщик, рисует карикатуры на начальство, на того же Мансурова. Его младший коллега приносит эти рисунки на стол генерала. Мансуров, впечатленный мастерством карикатуриста, его прощает, но Мечников вызывает на дуэль доносчика. Была дуэль или нет, мы не знаем, но в итоге он уходит, поссорившись, из этой миссии, однако его принимают в другое учреждение – Русское общество пароходства и торговли. Это было очень интересное образование, получастное-полугосударственное, которое через морской и речной флот проводило российскую имперскую политику на Средиземное море, на Балканы. Мечников поступает переводчиком в это общество. Его ареал – Дунай и северное Причерноморье.
Рисунок Льва Мечникова: схватка гарибальдийца с бурбонским всадником
Но, очевидно, задача скучная, поэтому Мечников, проплавав в этом пароходстве, удаляется в Венецию. Он решает стать профессиональным художником. Куда для этого ехать, как не в Венецию? И он в 1860 году оказывается в Венеции, которая находится под каблуком австрийцев. Но в тот момент – Гарибальди! Мечникову 22 года. Он заражается идеей Гарибальди – свержение иностранного ига, освобождение Италии – и уходит добровольцем в армию Гарибальди, в Армию Тысячи, которая высадилась на Сицилии, взяла Неаполь, всю южную часть Италии и обрушила великое южноитальянское королевство Бурбонов, которые тогда там царствовали. Крупный акт объединения Италии произошел в 1860 году, в нем участвовал наш Мечников. Он, правда, не попал в ту самую знаменитую Тысячу, которая уплыла из Генуи, высадилась на Сицилии, но почти сразу после успешной высадки Гарибальди Мечников уже на острове, получает красную рубашку, офицерский чин, благодаря языковым способностям, и участвует в дальнейшем походе. Даже проливает свою кровь за освобождение итальянского юга от Бурбонов, это самая крупная была битва, под Капуей. Мечников устроил там особую цепочку обороны, был замечен Гарибальди, потом лечился в освобожденном Неаполе в госпитале. Все эти яркие подробности он изложил в своем первом произведении, которое опубликовал в России. Ему 23–24 года в то время. Это произведение, с комментариями и приложениями, составило наш первый том. В итоге мы издали три тома, в петербургском издательстве "Алетейя".
Нельзя сказать, что в Советском Союзе Лев Мечников был под запретом, но удивительно, что не вышла ни одна его книга в советские времена, даже эта его гарибальдийская эпопея никогда не переиздавалась. Советские авторы ее использовали, исследовали, цитировали, называли имя Мечникова, но мы впервые переиздали первый томик под одной обложкой. Это вхождение Мечникова в итальянскую действительность под флагом Гарибальди и прекрасная литературная проза середины 19-го века, напечатанная в России в столичном журнале, но анонимно, с подписью "Гарибальдиец". После чего Мечников публиковал много – все, что мы в этих трех томах выпустили, опубликовано в России, но никогда под фамилией Мечников. Вот, почему он был забыт… Он то брал какой-то псевдоним итальянский, Бранди, например (прозрачный псевдоним – "брандо" – это "меч" по-итальянски), или Отолини, или просто какие-то инициалы. Писал много, и в первую очередь про полюбившуюся Италию. Он остался в Италии, потому что одновременно подпадает под запрет в России, ведь русским подданным не дозволялось участвовать в гарибальдийских походах. По возвращении домой его ждало бы какое-то наказание, какие-то препятствия к дальнейшей карьере были бы. Сам Гарибальди был под большим вопросом, царская Россия не признавала такие натиски, известны и другие случаи, когда россияне имели проблемы из-за контактов с Гарибальди. Наш знаменитый хирург Пирогов подвергся официальному остракизму за то, что он лечил Гарибальди, вытаскивая пулю из его ноги. Мечников понимал, что в Россию на данном этапе ему нет возврата.
Иван Толстой: Я процитирую отрывок из выпущенных под редакцией моего собеседника биографических материалов о Мечникове.
"Осенью 1863 г., – пишет Михаил Талалай, – Лев Мечников попал под тайный надзор итальянской полиции в связи с приездом во Флоренцию представительницы династии Романовых – великой княгини Марии Николаевны, дочери императора Николая Первого.
3 ноября префект Флоренции издал распоряжение – (итальянский текст в переводе Михаила Талалая):
В Комиссию по общественному надзору при префектуре
Считаем нужным заявить, что некий Мечников, российско-подданный, проявил намерение устроить покушение на Ее Императорское Высочество Великую княгиню Марию Российскую, разместившуюся со своей свитой в сем городе в гостинице Le Ville на пьяцце Манин. Означенной комиссии надлежит произвести расследование относительно названного индивидуума, сообщить о необходимости внимания к нему со стороны квартального уполномоченного и о старательном наблюдении. Об изъянах и других особых приметах, о которых сама комиссия соберет сведения и передаст уполномоченному, можем заранее сообщить, что Мечников – хромой.
В тот же день префектура издала приказ, чтобы полиция района Санта Мария Новелла организовала наблюдение и охрану территории вокруг гостиницы Le Ville, поскольку "некий Мечников, российско-подданный, вероятно, предложил совершить покушение на Великую княгиню, к которой ему не будет сложно представиться". Далее говорилось, что "особые приметы" Мечникова собираются "агентами общественной безопасности, которым поручена данная служба, а также дело изгнания из сего города означенного Мечникова.
В деле префектуры о Мечникове сохранился секретный "специальный рапорт" от 11 ноября 1863 г. с биографическими данными и "особыми приметами". Вот полный текст этого документа, представляющего полицейскую характеристику деятельности Мечникова во Флоренции:
Российско-подданный инженер Лев Мечников находится во Флоренции с 1860 года и в настоящее время проживает вместе с женой и сыном [Ошибка в донесении: у Мечниковых была дочь] в доходном доме Винченцо Страттези на виа Паникале №39, входящей в квартал государственной администрации Санта Мария Новелла.
Был офицером у Гарибальди во время кампаний на Итальянском Юге, и принадлежа к радикальной партии, участвовал в демократическом митинге, состоявшемся на площади Независимости в защиту Польши, где выступил с соответствующей речью.
Его поведение – тихое и спокойное, и даже в сии дни не проявил никакого раздражения по поводу присутствия во Флоренции Ее Императорского Высочества Великой княгини Марии Российской, более того, согласно специальному за ним надзору, установленному третьего числа, выяснено, что, кроме пренебрежительного о ней устного отзыва, у него при возможной встрече с указанной принцессой нет никакого намерения нанести ей ущерб.
Продолжая надзор за указанным Мечниковым, я передал в государственную администрацию Санта Мария Новелла его особые приметы, которые таковы:
Возраст – около 35 лет [Ошибка в донесении: Мечникову было всего 25 лет]. Рост – средний. Телосложение – хрупкое. Цвет кожи – белый. Волосы – светлые. Брови – такие же. Борода – во всё лицо, но редкая. Нос – регулярный. Рот – средний. Лицо – худощавое. Носит белые очки [Вероятно, имелась в виду оправа из светлого металла (не из золота)], белую соломенную шляпу. Одевается посредственно. Хромает на правую ногу.
Слежка за Мечниковым, как явствует из приведенного выше рапорта, ни в чем не подтвердила предположений о нем как террористе. Однако через несколько лет Мечникову все-таки под давлением властей пришлось покинуть Италию из-за его радикально-республиканских взглядов".
Михаил, а в каком жанре написаны эти "Записки гарибальдийца"? Это чистый вымысел или документальная проза?
Обложка книги Льва Мечникова "Неаполь и Тоскана"
Михаил Талалай: Я думаю, это документальная автобиографическая проза, вымысла там нет. Ренато Ризалити, когда переводил все это на итальянский, проверял все реалии. Естественно, там много приукрашено, потому что Неаполь, Неаполитанский залив, Везувий способствуют тому, чтобы придать всему этому какое-то повышенное и живописное значение. Эта битва с бурбонскими солдатами действительно была, но он придает ей размах большого сражения. На самом деле, все было поменьше. Там есть серия уникальных описаний встреч, в частности, его встреча с Александром Дюма. Дюма проявил необычайную интуицию и сразу же после въезда Гарибальди в Неаполь сам приехал в Неаполь и стал описывать гарибальдийские походы, какой-то журнал основал, развил невероятно бурную деятельность в освобожденном гарибальдийском Неаполе. Но Мечников первым рассказал вещи, которые до сих пор в итальянской историографии рассказывают неохотно, прикровенно, в интернете в маргинальных сусеках присутствуют эти рассказы. О чем? О том, что Гарибальди, когда на подходе к Неаполю должен был свергнуть королевское правительство, он договорился с неаполитанской мафией, каморрой, о том, чтобы они сдали королевское неаполитанское бурбонское правительство. Действительно, каморра – это было антиправительство, второе правительство. Гарибальди им что-то посулил, это действительно факт. Мечников дает несколько таких клише, как ходил в логово к этой каморре, в каком-то трактире, там хозяйничает каморристка, женщина Сан-Джованна или Джованнина, как ей повинуются другие мужчины, как она всем полуподпольным хозяйством управляет. Это действительно исторический персонаж, эта каморристка после падения бурбонского правительства получила пожизненную пенсию от нового правительства объединенной Италии. Существовала договоренность с каморрой на сдачу Неаполя. Это факт, о котором пишут неохотно, который говорит нам о проблемах, существующих до сих пор. Потому что, если им давали пожизненные пенсии, то они себя очень вольготно чувствовали и тогда, да и сейчас с этим непросто справиться. А истоки этого находятся в таких отдаленных эпизодах, как взятие Неаполя Джузеппе Гарибальди.
Итак, Лев Мечников, молодой человек, решает жить в Италии и посвятить себя делу объединения Италии. По своим взглядам он республиканец. Он переезжает в Тоскану и основывает газету на итальянском языке (он сходу овладевает итальянским), газета называется Flagello – "Бич".
Вообще, это все напоминает историю Овода. Тоже главный герой хромал, тоже писал под псевдонимом, поэтому такой был типаж в середине 19-го века распространённый. Одновременно Лев связывается с русскими политическими эмигрантами.
Второй том Мечникова мы назвали "Последний венецианский дож", туда вошли портреты деятелей движения за объединение Италии. Гарибальди опять на первом плане, но существовала еще целая серия лиц, которые или справа, или слева работали в одном ключе. В основном, это очерки про итальянцев, но мы туда также включили единственный автобиографический очерк, который остался от Мечникова, это очерк о Михаиле Бакунине, который жил в то время во Флоренции. Очерк был опубликован уже после смерти Мечникова, в конце 19-го века, Бурцевым, который публиковал тексты о разных альтернативных политических движениях и о противоречивых личностях. И удивительно, что Мечников, которой прожил такую яркую бурную жизнь, оставил всего лишь несколько страничек об этой русской колонии анархистов. Но в переписке с Бурцевым Мечников признается, почему не пишет автобиографию. Он за собой знает качество быть очень желчным, ядовитым, раздражительным, идущим на споры и ссоры. И он пишет, что "даже про Бакунина, которого я уважаю и чту, я не могу спокойно писать, а тем более про его жену Тосю". И дальше он в очерке Антонину Бакунину обрисовал в очень неприглядном свете как расчетливую, чуть ли не коварную женщину, супружески обманувшую, в итоге, своего мужа. Очерк о Бакунине у нас идет во втором томе и заключает его.
Первая серия, с десяток эссе – это политико-культурные очерки об итальянских героях середины 19-го века, у нас малоизвестных. В Италии они на слуху, улицы по всей стране названы их именами – улица Кавур, улица короля Виктора-Эммануила… Мечникова в России печатали достаточно охотно, это был основной его заработок, он жил в основном за счет своих русских публикаций, за счет гонораров. Они узнаются и по стилю, и по повторяющимся подписям, поэтому мы собрали эти очерки, начав его с очерка о последнем венецианском доже. Эту фигуру Мечников в живых не застал – Даниеле Манин, был такой венецианский патриот, который еще до всей гарибальдийской эпопеи, в 1848 году возглавил восстание венецианцев против австрийцев. Потерпевший поражение, он был выслан, умер в изгнании, потом уже гроб его вернулся в Венецию, и он похоронен у стен собора Сан-Марко. Там даже стоит иногда караул, я встретил однажды облаченного в гарибальдийскую форму, в красную рубашку венецианца, который стоял у могилы Даниеле Манина. В каждом итальянском городе есть улица Манин. Мечников обрисовал его биографию очень страстно, с глубоким знанием дела: что читал Манин, каким идеям принадлежал, какие у него были колебания, подробный аналитический очерк. Его шутливо прозвали "последний венецианский дож", потому что он возглавил возрождённую Венецианскую республику на краткий миг – ее не было после Наполеона, только при Манине она возродилась, но была подавлена австрийцами.
Затем идет целая серия очерков, тексты Мечникова из этой же серии. У него был замысел опубликовать (который мы посмертно выполнили) полный свод – "Лица итальянского движения". И мы дали схожий подзаголовок – "Итальянское движение в лицах". Самый первый его очерк из этого цикла не сохранился, он описал попытку братьев Бандьера (фамилия итальянская) высадиться на юге Италии и поднять там восстание против Бурбонов. Это еще 40-е годы 19-го века, восстание не получилось, и их расстреляли. Такие вот мученики еще первых шагов объединения страны. И Мечников такими людьми увлекался. Этот очерк погиб, потому что он послал его Чернышевскому в его журнал, а как раз в тот момент Чернышевский оказался под арестом, журнал был запрещен и гранки были рассыпаны. Тем не менее потом он писал очень много, работа была очень увлекательная по сбору этих текстов.
Иван Толстой: Мечников напечатал только один мемуарный очерк – о Бакуниных. Вот что он писал – одному своему знакомому – о своих писательских занятиях:
"Не могу решить с какого срока, но только очень давно во мне процесс писания вызывает именно то положение, с которым сопряжён для нормальных людей процесс рвоты. Не могу, принимаясь за перо, не ощущать того, что чувствует школьник, отправляясь в скучный класс; да и это непривлекательное само по себе ощущение приправл[ено] ещё бывает отвратительнейшим полусознанием того, что кого-то надо надуть, сбить с толку, опутать. Написанная страница становится злейшим моим врагом, и даже с геройскими усилиями над собою, я не всегда могу заставить себя перечитать оконченную статью... Трудно быть искренним относительно других и рисовать не меньше, как натуральной величины тех многочисленных своих знакомцев, которые по праву могут быть названы героями, так как они несомненно сродни тем лучшим деятелям классической поры, которых имена наши дети долбят в исторических учебниках. Не поручусь, что если бы я знал лично Муция Сцеволу или Регула так же близко, как знаю С.М.[Кравчинского] или П.А.[Кропоткина], то и они вызывали бы во мне далеко не лирический восторг и вдохновляли бы не на эпические песнопения. Из этого прямой вывод, что ни в Гомеры, ни даже в Плутархи я решительно не гожусь..."
"Бакунин в Италии в 1864 году" – единственное исключение из его решения.
(……..)
Михаил Талалай с современным гарибальдийцем у могилы "последнего венецианского дожа" на пьяцце Сан Марко
"Его львиная наружность, его живой и умный разговор без рисовки и всякой ходульности, сразу дали, так сказать, плоть и кровь тому несколько отвлеченному сочувствию и той принципиальной преданности, с которыми я заранее относился к нему.
Не утаю, что при первой же встрече во мне проснулось то ощущение отчасти излишней сдержанности, отчасти неловкости, которое пробуждается во мне каждый раз совершенно инстинктивно, когда приходится иметь дело с олимпийцем какого бы то ни было пошиба. Является как будто опасение, что этот необыкновенный человек, как бы ни спускался он осмотрительно и любезно с своего пьедестала, того и гляди пребольно наступит на ногу и сам не заметит этого, – не по желанию придавить, а просто по непривычке ходить по свойственной нам низменной почве. С своей стороны, чувствуешь сразу, что у этих людей есть такой заповедный уголок, в который строго воспрещается вход обычным критическим приемам и отношениям, перед входом в который должно складывать всякий скептицизм, как башмаки у дверей мечети.
При первых моих встречах с Бакуниным, – да и позже, всякий раз, когда нам с ним случалось беседовать без посторонних, – этот жреческий элемент, элемент "первосвященника атеизма и анархии" в нем сказывался очень слабо. Как либеральный и обходительный католический епископ в обществе свободного мыслителя, Михаил Александрович, при встречах со мною, снисходительно прикрывал эту свою сторону; но существование ее угадывалось тем не менее и с первых же шагов установило некоторую грань, за которую не могло перешагнуть наше сближение.
Я знал в общих чертах, что Бакунин в Сибири женился на молодой и восторженной польке, которую я почему-то воображал себе дочерью политического изгнанника, а потому меня нисколько не удивляло присутствие Антоси, казавшейся значительно моложе своих лет, да и в действительности годившейся ему скорее в дочери, чем в жены. Впрочем, эта супружеская чета вовсе не производила того несуразного впечатления, которое обыкновенно испытываешь при виде старика, женатого на молоденькой и хорошенькой женщине, или при чтении псевдоученых эротических идиллий Мишле: "La femme", "L’amour" и т. п. В отношениях Бакунина к Антосе не было и тени ничего слащавого. К тому же он обладал физиономией, прекрасно пояснявшей известные стихи Пушкина о Мазепе и его крестнице. [цитата:
Не только первый пух ланит
Да русы кудри молодые, –
Порой и старца строгий вид,
Рубцы чела, власы седые,
В воображенье красоты
Влагают страстные мечты].
На челе Бакунина не было живописных и поэтических рубцов, но оно было своеобразно и осмысленно красиво, наперекор всем правилам классической эстетики. Все знали очень хорошо те тяжелые и большие раны, которые он успел понесть в своей долгой и непреклонной борьбе. Сам он никогда не выставлял их напоказ; но тем не менее – или, может быть, именно потому – вокруг него и была привлекательная атмосфера мученичества, выносимого со своеобразной удалью и мощью. Над его картинной и широкой головою замечался ореол бойца, никогда не помышляющего о сдаче…
В Антосе мне не понравились стальные, холодные глазки. Но в общем она обладала такою наружностью, которая объясняла мне вполне удовлетворительно ее роль подруги этого устарелого бойца. Несколько суховатая, с короткими завитыми волосами, Антося по временам казалась очаровательной девочкой, чаще смахивала на мальчика, но женщиной я ее не видал никогда.
При первом знакомстве в ней прежде всего сказывалась полька, т. е. существо, значительно больше русских способное отводить гражданским или политическим мотивам важную роль в своей обыденной и душевной жизни. Сказывались следы католического воспитания, развивающего сдержанную страстность, склонность к отречению от чувственности, или, точнее – к перенесению чувственных возбуждений в спиритуалистическую среду".
Обложка книги Льва Мечникова "Последний венецианский дож"
Михаил Талалай: Как дальше развивалась личная жизнь и биография Мечникова? Он в основном во Флоренции, в Тоскане, редакция находится в Сиене. Он очень близок к кругу художника Николая Ге, который становится его личным другом, он много знает о жизни русских художников за границей. Тут же он знакомится с почтенной русской дамой Ольгой Ростиславовной Скарятиной, которая была замужем за богатым сибирским золотопромышленником. И хромой Мечников, невзрачный на вид, без средств к существованию, уводит ее и женится на ней. Это был большой скандал и в России. Как ни странно, об этой истории писали в советские времена – через Герцена, потому что на заднем плане у всей русской эмиграции, как точка отсчета, как мерило присутствовал Герцен. Скарятина, которая бросила мужа и муж забрал детей, была на грани самоубийства и написала письмо Герцену с сообщением о своей душевной драме. Герцен ей написал очень интересный ответ, который в советские времена был опубликован, и там возникал прикровенно образ разлучника Мечникова. Они остаются вдвоем в Италии.
Сам Мечников свою историю обрисовал в своем первом художественном романе (потому что он еще пытался быть литератором) "Смелый шаг" – это шаг его будущей жены Скарятиной, которая смело, а то и скандально преодолела условности света. Этот роман мы еще не переиздали, он у нас стоит в планах, потому что, хотя сам Мечников перенес действие романа в Петербург, но реально все это происходит во Флоренции, так что все это развивалось в итальянской среде.
Следующий роман Мечникова посвящен жизни русских художников за рубежом, преимущественно в Париже, где он бывал тоже наездами. Этот роман тоже никогда не переиздавался. В основном это наблюдения за Николаем Ге и прочими. И третий роман (уже Мечникову под пятьдесят лет, он уже покинул Италию) – "Гарибальдийцы". Он написан под псевдонимом, и долгое время не было известно, что это Мечников, но мы сейчас убеждены. Публикация подписана "Виторио Отолини".
Мы думаем в будущем объединить эти три художественных произведения Льва Ильича и дать их следующим томом.
Итак, он живет во Флоренции со Скарятиной и попадает под колпак уже итальянской полиции. Я перевел на русский донесение итальянских шпиков, которые следили за всей этой компанией. Документ обнаружил и опубликовал Ренато Ризалити, а я перевел на русский. Даже для либеральной Тосканы, которая в то время была Великим герцогством, она тогда еще не вошла в состав объединенной Италии, но это было продвинутое государство, где была отменена смертная казнь, впервые в Европе, Мечников перерастал все возможные рамки. Это и анархизм, а вместе с Бакуниным он вступил и в масоны. Среди исследователей Бакунина обсуждается, зачем ему было масонство… На заднем плане там поляки проходят, потому что русские политэмигранты поддерживали польское движение за воссоздание польской государственности и оказывали ряд услуг польским революционерам. В целом это был подрывной элемент, который не нравился тосканскому правительству, не нравилось и периодическое издание Мечникова "Бич", где он призывал к республиканским принципам. В итоге его вынуждают покинуть Тоскану и Италию. Мечников проводит в Италии в результате всего пять лет, но он сумел так много написать, что мы собрали полных три тома.
Он уезжает с супругой в Женеву, в Швейцарию, куда стекались разного рода политэмигранты, и тут уже начинается его карьера как ученого. Он ищет заработки. Его главная тема – это итальянская жизнь, Швейцария как страна не находила такого отклика в русской периодике, и он начинает работать как автор социологических и географических этюдов, пишет на французском для французских изданий. По заданию французских изданий он путешествует по белу свету в разных миссиях – в Америке, в Испании, совершает кругосветное путешествие. Затем узнает, что в Японии нужны учителя иностранных языков, но требуется знание японского. Он на спор с кем-то за полгода учит японский язык и уплывает в Японию. Живет там, получает неплохой гонорар. Это 1870-е годы. В Японии он овладевает фотографическим искусством и становится одним из первых европейских фотографов, которые фотографировали Японию. Он написал по возвращении на французском языке книгу "Японская империя", она еще не переведена на русский язык, и продолжает работать в основном на Парижское и Женевское географическое общество, пишет опять-таки про любимую Италию. Эти очерки, которые вошли в третий том про Италию, были написаны уже вне Италии, но он следил, читал итальянскую литературу. У него есть серьезный трактат "Политическая литература в Италии", от Макиавелли до 19-го века. Блестящий анализ! Есть эссе о современных итальянских художниках, за которыми он по репродукциям следил.
В последних статьях он приближается к новой, очень важной для него, очень продуманной теме, которая сейчас позволяет его позиционировать как отца геополитики. Если вы откроете разные электронные энциклопедии о Мечникове на разных языках, там пишется, что он – предтеча геополитики. Потому что, как человек с таким масштабным кругозором, он стал задумываться о ходе истории, у него возникли свои собственные теории о формировании государственности и нации – от территории к народу, от народа к государству. Считается, что Лев Николаевич Гумилев знал хорошо труды Мечникова, его теория этногенеза истоком имеет эти последние труды Мечникова, собранные в книгу на французском языке, которая стала на Западе очень известной, под названием "Цивилизации и великие исторические реки". Это сложное произведение, где идет анализ развития человеческой цивилизации через водные ареалы. Через реки, моря, океаны большие образования, типа царств и империй, выливаются в свободные народы, которые получают умения, в результате коммерции, по освоению водных путей, получают навыки солидарности. Для него вообще был очень важен принцип человеческой солидарности, ведущей к прогрессу.
Там, конечно, теории более сложные, книга это еще не вполне достигла русского читателя, она была переведена на русский сначала фрагментами в начале 20-го века, потом в 1920-е годы, а затем ее благополучно забыли, потому что сам Мечников с такой пестрой биографией, с такими увлечениями, с такой картиной человеческого развития в Советском Союзе был не у дел. Но сейчас она переиздана. Мечниковым увлекся мой коллега географ Владимир Евдокимов, который нам очень серьезно помогал, чтобы проследить потаенные перемещения Мечникова из одного государства в другое, разные его писания на разные темы.
Лев Мечников "Записки гарибальдийца"
Иван Толстой: Еще одна цитата из воспоминаний Льва Ильича Мечникова:
"Во всё время военных действий я мало видел Гарибальди, и видел обыкновенно в очень трудные минуты. До тех пор я знал его по рассказам, по печатным известиям и по фотографическим портретам, которые тайком покупал в Венеции за большие деньги. Я никогда не предполагал, чтобы фотография, это механическое передавание действительности, могла так переиначивать личность человека. Тем не менее, увидя в первый раз Гарибальди, я спрашивал сам себя: но что же общего между этим прекрасным, выразительным и почти женски-нежным лицом, и тою грубою суровою физиономией гверильяса, которой снимок и тогда еще лежал в моей записной книжке?
…Что Гарибальди сын ницского рыбака – это всем известно. У Гарибальди осталось навсегда самое отрадное воспоминание о той поре его жизни, – единственной, когда он жил для себя, – когда в рыбачьей лодке с несколькими сверстниками, сыновьями окрестных рыбаков, гулял он по Ницскому заливу, беззаботно отдаваясь впечатлениям. Я помню, однажды, в небольшой приморской деревушке Калабрии, несколько гарибальдийцев занимались, в виде развлечения, опасной ловлей пилы-рыбы (pesce spada). Гарибальди, с борту бригантина, следил за ними с приметным удовольствием, и в душе, кажется, проклинал свои серьезные занятия, мешавшие ему принять участие в этом увеселении.
С очень ранних лет Гарибальди приобрел много практических и технических познаний в морском деле, и вероятно, надежды его отца, желавшего пуще всего на свете видеть своего сына искусным моряком, совершенно бы исполнились, если бы не особенная случайность. Гарибальди очень рано начал мыслить и рассуждать, и в детской голове носились порой мысли, достойные более зрелого возраста. Благодаря усердным занятиям математикой, в которой он делал большие успехи, порядок скоро водворился в его мечтаниях; они приобрели мало-помалу положительный характер, и притом не замедлили получить очень определенное направление. Гарибальди жил лицом к лицу с несчастиями, порожденными жалким административным и политическим положением своей родины, которую он любил со всей пылкостью своего нрава, со всей горячей преданностью uomo di popolo [человек из народа].
… Я расскажу здесь один частный факт из его личной жизни. Это брак его с Анитой.
Находясь на службе Уругвайской республики, Гарибальди, со своим небольшим флотом, которого экипаж составляли большей частью итальянские эмигранты, занял порт Лагуна, с целью поднять бразильскую провинцию Санта-Катарину, чтоб отвлечь силы Бразилии. Вся морская сила, бывшая под его командой, состояла из трех небольших кораблей, с которыми он долго крейсировал вдоль берегов и постоянно беспокоил неприятеля. Когда, наконец, с одним из них он задумал возвратиться в Лагуну, большой бразильский бриг атаковал его и старался перерезать ему дорогу. Не без труда удалось ему наконец войти в этот порт, и он воспользовался короткой стоянкой там, чтобы сочетаться с Анитой, которую он любил давно. Анита не замедлила явиться на корабль своего жениха, где должна была совершиться свадьба.
Между тем сильный бразильский флот, почти по следам маленькой флотилии Гарибальди, вошел в Лагуну и открыл убийственный огонь по отважным крейсерам.
Это была свадебная музыка, вполне достойная новобрачных. Надежды на победу было мало, и Гарибальди позаботился о спасении своих товарищей. Когда последний из них уже оставил корабль, Гарибальди поджег его своей рукой и, вместе с Анитой, вскочил в шлюпку, в которой они благополучно достигли берега под выстрелами неприятелей. Из двенадцати офицеров, бывших на корабле, уцелел один Гарибальди…"
Михаил Талалай: И в этом году мы завершили нашу трилогию, которую мы назвали "Итальянской трилогией Мечникова". Последний том назван по титулу одного его эссе – "Неаполь и Тоскана". Почему Неаполь и Тоскана? Это внутри Италии очень разные, далеко расходящиеся культурно и исторически реалии. Тоскана, укорененная в века, с Древнего Рима, там Данте, Ренессанс и прочее, и хаотичный, почти арабский средиземноморский Неаполь – это два разных народа. И Мечников в этой статье показывает первые наработки на подходе к своим геополитическим теориям. Он проводит мысль, которую спустя сто лет итальянцы будируют, что итальянцы, как нация, получатся единой, если и неаполитанцы, и тосканцы будут чувствовать себя итальянцами, будут хорошо понимать друг друга и не ссориться. Пока до этого дело не вполне дошло. И туда же мы включили другие его очерки – культурологические, географические, антропологические и прочие. То есть не портреты деятелей, а описание зон, краев, регионов, но в новом мечниковском ключе.
Изначально, когда вышел первый том "Записки гарибальдийца", на его обложку художник издательства "Алетейя" Иван Граве поставил картину "Сражение краснорубашечников", и корешок естественным образом получился красным. Когда я разглядывал первый том и думал о том, что впереди будет еще пара томов, я подумал, что этот красный цвет может в итоге стать одной из составных частей итальянского флага. Поэтому я художника попросил второй корешок сделать белым. А когда мы вышли на третий том – "Неаполь и Тоскана", там было что-то зеленое на обложке и получился зеленый цвет. И если вы сейчас поставите эти три тома вместе, получится итальянский триколор.
Я, со свойственным мне подходом, искал и могилу Мечникова. Он умер в Швейцарии, в городке Кларан, уважаемым человеком, он там преподавал и был уже известен своими крупными трудами. Но могила не сохранилась, на Западе идет ротация кладбищенских участков. Мне прислали документы о захоронении. Речь идет о 1888 годе. И рассказываю я об этом потому, что сотрудник муниципалитета Кларана мне прислал приписку: "А до вас уже интересовались могилой Мечникова, хотели найти и принести цветы". И он тут же мне сообщил, кто именно искал – это были японцы, которые благодарны Мечникову за его книгу "Японское царство".
Иван Толстой: Это тот самый Кларан, который мне лично известен как Кларанс?
Михаил Талалай: Да. На конце "с", но не знаю, произносится ли.
Иван Толстой: Я слышал, что произносится, но я еще тот швейцарец. С другой стороны, именно в Кларансе покоится прах Владимира Набокова. Набоков жил в гостинице в Монтре, умер в клинике в Веве, а похоронен на кладбище в Кларансе.
Михаил Талалай: Да, это все те же мечниковские места.
Иван Толстой: Михаил, я не могу вас не спросить, были ли у такой невероятной широты интересов человека, просто ренессансной личности, как Лев Ильич Мечников, взаимоотношения или переписка с семьей? Например, со своим великим и самым известным из братьев Ильей Ильичом?
Михаил Талалай: Мне эти письма не попадались. Наверняка какие-то сношения были, но, может быть, семейство как-то опасалось, имея в виду, что Мечников не мог вернуться. Потом уже официальное пошло расследование в России, и он не имел возможности вернуться. Наверняка эти отношения были, но их не афишировали. Я нашел некоторые письма Мечникова с его издателями, в частности, в рукописном отделе петербургской Публички, я даже опубликовал сканы пары писем. Тут кое-что мне известно из эпистолярной области, а с нобелевским братом или другими родными – пока нет.