Шаги в тюремном коридоре. Михаил Мейлах – об опере Tristia

"Люди, которые чего-то лишены, могут это что-то ценить больше нас. Объяснить нам, как важно то, что мы имеем, но не обращаем на это внимания. Тот, кто лишен свободы, может дать нам очень важный импульс к тому, чтобы мы ценили каждый божий день. Бог проявляется в самых непредсказуемых местах – бывает, что он проявляется в постели проститутки. И надо слушать этих прокаженных, которые многого лишены навсегда, но у которых остался голос, и они могут говорить. Надо услышать, что они говорят. То, что они говорят, очень сильно и очень полезно".

Так дирижер Теодор Курентзис объяснял, почему просвещенная публика, собравшаяся в концертном зале, должна слушать песни на стихи уголовников.

А на свободе фраера
Гуляют с ночи до утра.
И шмары, брат, и шмары, брат, и шмары!

Михаил Мейлах на сцене

Эта песня звучит в опере Филиппа Эрсана Tristia, возникшей сначала как хоровой цикл на стихи французских заключенных, а затем, по предложению Теодора Курентзиса, расширенной композитором. Эрсан включил в нее и тексты русских поэтов – узников ГУЛАГа. "По музыке, как и по ритмам стихов и их содержанию, песни очень разные и в чем-то контрастны по отношению друг к другу. Несмотря на различия, французская и русская части едины", – говорит композитор. Начинается опера с пролога – короткого рассказа Варлама Шаламова "Тропа", который читает поэт и филолог Михаил Мейлах. В 1983 году он был арестован, ему было предъявлено обвинение по статье 70 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда). Он был приговорен к семи годам лагерей строгого режима и трем годам ссылки, наказание отбывал в "политическом" лагере Пермь-36. Теперь здесь находится Мемориальный музей истории политических репрессий, вокруг – действующие уголовные зоны, а в ста километрах – Пермский театр оперы и балета, который возглавляет Теодор Курентзис. На Дягилевском фестивале 2016 года в Перми Tristia была исполнена впервые, затем были европейские гастроли, и 20 января прошла московская премьера – в новом концертном зале "Зарядье".

Михаил Мейлах рассказывает об опере Tristia и своем участии в ее постановке.

Михаил Мейлах в программе "Культурный дневник"

– В Берлинской филармонии, когда вы начали читать немецкий перевод текста Шаламова, я за вас волновался, потому что понимаю, как это сложно для непрофессионального артиста. Как вы на это решились?

​– Это была идея Теодора Курентзиса – политзаключенный (в моей интерпретации – живая мумия политзаключенного) будет читать текст Шаламова. Я был очень этим польщен и тронут, охотно согласился. А особой решительности мне не требовалось – помогла собственная, восходящая к петербургской, манера чтения стихов, а также опыт преподавания, многолетний профессорский опыт, так что ничего экстраординарного для меня в этом не было. Другое дело, что, хотя у меня не такое плохое немецкое произношение, именно немецкий текст (кстати, в очень хорошем переводе Габриэле Лойпольд) пришлось специально отработать.

– Сочинение Филиппа Эрсана называют и оперой, и ораторией…

​– За ним прижилось название "Оратория для хора, инструментов и солистов". Оратория – это чисто хоровое произведение. И здесь действительно очень много участвует хор Пермской оперы, один из лучших в мире – хор Виталия Полонского. Но также солисты и 12 музыкальных инструментов, очень тщательно выбранные для различных эпизодов произведения, и, наконец, моя "партия чтеца". И это не статичное исполнение неподвижным хором, музыкантами и солистами – благодаря режиссуре Нины Воробьевой и самого Курентзиса все они пребывают в постоянном движении, меняется освещение сцены (зал остается в темноте), задействованы свечи, метрономы, дымы… И для меня, в зависимости от конфигурации залов, Курентзис выбирал различные мизансцены – в Берлине я читал, ходя по проходу в партере, в Берлине и Гамбурге – по галереям, в Перми и в Москве – со сцены…

– Можно вас назвать меломаном?

– У меня даже есть некоторая музыкальная подготовка. Как и всех детей в интеллигентных семьях, меня в свое время обучали музыке, но в отрочестве победил интерес к языкам, к филологии. К сожалению, музыкой я заинтересовался всерьез уже в юности и погрузился в нее, когда было уже слишком поздно профессионализироваться. Впоследствии я занимался теорией музыки с Я. С. Друскиным, философом и другом обэриутов, сохранившим их архивы, которые я издал, а он был не только учеником Лосского, но в свое время учился, как и его брат М. С. Друскин, в консерватории по классу О. С. Калантаровой. В поздние годы он перевел книгу Швейцера о Бахе и написал исследование о риторических приемах в музыке Баха, изданное, благодаря Игорю Блажкову, на украинском языке.

Теодор Курентзис и Наталья Солженицына. Фото О. Шамфаровой

– Оратория Филиппа Эрсана – это сочинение о тюрьме, неволе. Как вы, бывший заключенный, воспринимаете его намерения?

​– Не только намерения, но и результат я ценю очень высоко. На концерт в Москве я пригласил Наталью Дмитриевну Солженицыну, и она сказала, что специфическая для Советского Союза тема несвободы огромного количества людей, которые были репрессированы, не совершив никакого преступления, присутствует только в той части произведения, где использованы русские тексты. Нам эта тема, конечно, наиболее близка, но чувства, которые люди испытывают в заключении: гнетущее ощущение несвободы, страдания из-за условий содержания под стражей, часто чудовищных, мечты о том, как вырваться и освободиться, – те же для всех во все времена и во всех странах, независимо от того, являются они уголовными преступниками или политическими. Мотивы неволи, несвободы – вечные как мир, вернее, как цивилизация: например, в Библии они присутствуют и в Ветхом, и в Новом Завете. В Книге Бытия подробно описывается пребывание Иосифа в древнеегипетской тюрьме, а в книге пророка Иеремии последнего за "пораженческую агитацию" при наступлении вавилонских войск опускают в яму, где он должен был умереть от голода. Замечу, что спустя два с половиной тысячелетия по такому же обвинению были арестованы в начале войны и погибли обэриуты – Введенский и Хармс, а древнеегипетские заключенные, в точности как в советском ГУЛАГе, использовались для тяжелых строительных работ – еще одно доказательство, что в мире ничего не меняется.

– Иоанн Креститель в тюрьме…

– Да, а потом апостолы и мученики… Овидий, автор "Скорбных элегий" (Tristia – это название заимствовал композитор оратории, а до него – Осип Мандельштам, чьи стихи в ней использованы), писал их, будучи выслан в места, от нас не столь отдаленные – во Фракию, это нынешняя Болгария. Узников, при этом заключенных там навеки, встречает Данте в аду – и транспарант с надписью "Ад" на древнегреческом и латинском языках выносят на авансцену в одном из самых драматических мест оратории. О Дантовом "Аде" говорится в ней в положенном на музыку стихотворении Шаламова "Инструмент": "торопливый карандаш" поэта – это

всё, что Данту было надо
для постройки тех ворот,
что ведут к воронке ада,
упирающейся в лёд.

Наконец, замечу, что, как и части "Божественной комедии" – "Ад", "Чистилище" и "Рай", сочинение состоит из 33 музыкальных эпизодов.

Оркестр Теодора Курентзиса исполняет оперу Tristia

– А в какой степени это сочинение соответствует вашему собственному тюремному опыту?

– Когда меня привезли в тюрьму, в первый день я смотрел на эти решетки и стены, и мне было очень смешно: какое я могу иметь ко всему этому отношение? А дальше все разворачивалось так, как для десятков миллионов людей, которые через это прошли. Я об этом написал в тюрьме, потом в зоне, книгу стихов, её название я заимствовал у Кручёныха – "Игра в аду", но потом Бродский, сам побывавший в советской тюрьме и Кручёныха не любивший, предложил другое, более остроумное – "Камерная музыка". В нем обыгрывается двусмысленность и слова "камерная", и слова "музыка" (на тюремном жаргоне сам этот жаргон – это "блатная музыка"). В замечательном произведении Эрсана звучат и постоянные мотивы, о которых я уже говорил и которые можно найти в стихах, написанных на разных языках, и такие, например, как мотив бабочки или свободной птицы, которая летает где хочет. Или мысли об одиночестве и о близких.

– Очень широкий диапазон русской части – от Мандельштама до блатной песни.

– Да. И это очень интересная блатная песня. Это единственный случай, когда Эрсан использовал готовую музыку. Это песня русского вора-уголовника, можно сказать, такой элемент карнавализации в духе Бахтина. Её пела Дина Верни, русская по происхождению, подруга Аристида Майоля. Она очень эффектно распевает эту песню своим низким голосом. Такой контрастный момент, очень, по-моему, уместный, ведь в сталинских лагерях политические содержались вместе с уголовниками. А есть и песни узников, которые не являются поэтами, трогательные в своей примитивности. И напротив, есть стихи Мандельштама, Шаламова, положенные на музыку. Последнему принадлежит не только тот прозаический рассказ, которым открывается оратория и который я читаю, но еще два стихотворения – "Тост за речку Аян-Урях" и тот же "Инструмент". Есть стихотворение ныне здравствующего диссидента советского времени Кирилла Подрабинека. Так что диапазон действительно очень широк, всему находится в этой оратории место. Можно восхищаться тем, как замечательно всё выверено музыкально: выбор инструментов, партии солистов и хоровые партии, как замечательно с этим справляется Теодор Курентзис. И раньше, и теперь, когда мне по долгу службы пришлось бывать на всех репетициях, я мог наблюдать, с какой невероятной тщательностью он работает, не щадя времени.

Михаил Мейлах на сцене

– Было много возможностей показать эту постановку – в Перми, в Европе, сейчас в двух шагах от Кремля. Как реагирует публика?

​– Самый большой энтузиазм был, разумеется, в Перми, где есть своя интеллигентная публика, которую во многом взрастил Курентзис. Вообще, в России все это и ближе, и понятнее, публика более отзывчивая. В Москве тоже был очень хороший прием, но не такой горячий. В Берлине был очень теплый прием, в Гамбурге тоже. У немцев есть собственный опыт тоталитаризма и репрессий, не все его забыли. После первой пермской премьеры замечательно написал в фейсбуке Антон Батагов, прекрасный композитор и пианист, который тоже участвует в Дягилевских фестивалях. Довольно короткий пост, но очень содержательный, о музыкальной свободе и одновременно выверенности этого произведения, и о его значении. Добавлю: если анализировать его музыкально, оно очень тонко построено, есть и лейтмотив на основе стихотворения "Пересылка" поэта Фроловского, который начал сидеть еще на Соловках, там выжил, потом находился в ссылке, а после войны его опять арестовали и он погиб. У него есть стихотворение о пересыльной тюрьме с мотивом бесконечно повторяющихся шагов, и в "Тристиях" соответствующий музыкальный лейтмотив воспроизводится раза четыре-пять, а ближе к его концу это стихотворение читаю я, причем Курентзис предложил, чтобы оно читалось через мегафон, который в просторечии выразительно называется "матюгальник". В оратории множество цитат и отсылок, из неотмеченного рецензентами упомяну лишь встречающееся в музыке постромантизма (Малер, а впоследствии и Шостакович) разрешение нагнетаемого в финале крайнего драматизма – в примиряющем его окончании. Здесь, вслед за душераздирающими "Тост за реку Аян-Урях" на слова Шаламова (XXIV), "К годовщине ареста" (XXVII) и упоминавшейся уже "Пересылки" (XXХ) оратория завершается музыкальными эпизодами на тексты Мандельштама ("Щегол" и "Заблудился я в небе…", XXXI–XXXII), а в самом последнем (XXXIII) использован хайку удивительного заключенного-француза, осуждённого на долгий срок, выучившего в тюрьме японский язык и писавшего на нем стихи, в переводе –

Ни ненависти, ни боли,
Дзен есть дзен.
Ни цепей, ни решеток.

– В Перми существуют два центра притяжения туристов: театр, который возглавляет Теодор Курентзис (я знаю людей, которые приезжают на его постановки из других городов буквально на один вечер), и лагерь Пермь-36, хорошо вам известный, ныне музей ГУЛАГа. Они существовали до последнего времени в параллельных мирах и вдруг сошлись в опере Филиппа Эрсана. Как это получилось?

​– Действительно, они таким удивительным образом сошлись. Теодор Курентзис сам обратил внимание на этого композитора, на эту вещь, которая первоначально существовала на основе только французских текстов, сам предложил композитору дополнить его русским материалом, чтобы получилось всеобъемлющее произведение. Cам композитор придает очень большое значение прозаическому вступлению, которое я читаю: это короткий рассказ Шаламова, который называется "Тропа". Его герой уже не за решеткой и не в зоне, он в ссылке где-то в сибирской тайге. Рассказ о тропе, которую он сам протоптал возле своей избушки и на которой к нему сами собой приходят стихи, но после того, как по ней прошел чужой человек и оставил на ней следы своих сапог, стихи перестают писаться. И это та последняя свобода, которой он лишился, пока его оттуда не "перевели". Собственно, вся оратория – о значении поэзии, искусства в условиях несвободы. Потому что той свободы, которую дает творчество, пусть даже примитивное или такое замечательное, как стихи Мандельштама, – этой последней свободы, сродни бердяевской "несотворенной свободе", лишить невозможно. Есть подобные строки и у меня:

Хана я не боюсь, перед ним не склонюсь,
не рассыплюсь в промученной оде.
Вы – точите ножи, я – пока еще жив –
пропою о нездешней свободе.

Я свободен везде, на земле, на воде,
я свободен и в вашей темнице,
и из пеней моих прорастающий стих
перехватят небесные птицы.

Михаил Мейлах

– Вы помните музыку, которая звучала в лагере? Наверное, это была советская радиоточка, которая передавала классические концерты?

– Классических не упомню. Я помню мороз 52 градуса, нас ведут на работу, а из репродуктора раздается кокетливый голос Руслановой: "Ах, Самара-городок, беспокойная я, беспокойная я, да успокой ты меня" (репродуктор, вопреки опасениям, особенно не докучал, хотя в зоне находилось порядка 70 зэков и в ментах не было недостатка, там стояла какая-то особенная, мертвенная тишина). Однажды передавали по телевидению концерт Hortus Musicus Андреса Мустонена, с которым я дружу с молодых лет. Я просил, чтобы мне дали его послушать, мне не разрешили, потому что там дозволяется только первая программа (сейчас эта первая программа благополучно ожила в тех, советских формах). Нет, музыки, к сожалению, почти не было, и это одно из существенных лишений, можно было только вспоминать любимые произведения. Изредка по воскресеньям показывали фильмы, обычно советскую дребедень, но однажды показали "Вассу" по посредственной пьесе нашего отца соцреализма, а этот фильм, тогда недавний – шедевр Панфилова с Чуриковой в главной роли, в изумительном оформлении в стиле belle époque Двигубского, кузена Марины Влади, – трудно было бы придумать что-либо более контрастное к лагерному сарай-баракко (была такая шутка по поводу советской архитектуры).

– А любительские концерты?

– Нет, что вы, какие там любительские концерты. Вообще условия были спартанские.

Михаил Мейлах на сцене

– Меня удивило, что вы приезжаете в Пермь столько лет и очевидно испытываете симпатию к городу, хотя, казалось бы, самые жуткие воспоминания связаны с этими местами…

– Каждую весну, уже много лет, приезжаю на Дягилевские фестивали, пишу в фестивальных буклетах о произведениях, исполняемых Курентзисом, – последние годы это был Малер. Ещё я люблю сплавляться на байдарке по уральским горным рекам. А в Пермь-36 я ездил до разгрома музея, пока существовала "Пилорама" – место встречи старых зэков, старых диссидентов друг с другом и с молодежью, с гостями. В зону я ездил с особым, конечно, чувством, но не рвал на себе одежды, не рыдал. Наоборот, было очень интересно туда вернуться и посмотреть на места, с которыми столько связано. Параджанов, кстати, говорил, что лучшие свои дни провел в тюрьме – без потока совершенно ненужных людей можно было спокойно писать, рисовать (не наш случай – конфисковалась любая запись), то же самое говорил о своей ссылке Бродский. Тем не менее, когда я спустя много лет впервые там оказался и безмятежно отдавался ностальгическим воспоминаниям, например, о полностью сохранившемся карцере: ну, холод, ну, жидкую баланду дают через день, зато один! наконец один, а не бредешь с толпой людей, которым свет не мил, в рабочую зону, и вообще никто не заставляет в карцере работать… – вдруг стал надрываться мой мобильный телефон. Звонила жена из Франции: "Где ты? что с тобой происходит?» Какие-то до неё, видимо, долетели флюиды.

Карцер в пермском политическом лагере строгого режима ВС-389/37

– Лагерь сначала был превращен в музей усилиями энтузиастов, а потом фактически у них украден. Знаю, что вы с горечью смотрите на то, что происходит сейчас. Разные мнения существуют, кто-то говорит, что ничего страшного не случилось, что музей примерно такой же, каким он был в начале 2000-х годов. Какое у вас впечатление?

​– Камни и постройки, конечно, остались те же. Была опасность, что он превратится в антимузей, местные власти собирались сделать из него музей доблести чекистов и вертухаев (был выставлен, среди прочего, скандальный материал на тему положительного значения шарашек для обороноспособности страны), а неместные "изготовили и распространили" по все той же первой программе фильм о том, что там сидели одни изменники да военные преступники (Сталин с Жуковым в их число не попали). Но здесь помог, как и в других подобных случаях, директор Эрмитажа Михаил Пиотровский, который добился введения этого музея в Совет музеев, и теперь уже местным властям до него не дотянуться. Тем не менее те же местные власти выгнали замечательных супругов Шмыровых, которые его создавали, заменив их малограмотными людьми без какой бы то ни было музейной подготовки: новая директриса спущена из местного правительства, а монструозная базарная баба, пролезшая туда по недоразумению в качестве научного руководителя, – это скверный анекдот. Все в музее теперь делается абсолютно непрофессионально, и это очень грустно.

– Вы там не бываете в последние годы?

– Нет, я с ними разорвал отношения после того, как сначала я, к сожалению, согласился исправлять их фактические ошибки в интересах посетителей. Но директор прислала новогоднее письмо, выражая надежду, что я буду с ними сотрудничать в рамках программы увековечения памяти о жертвах политических репрессий, указанной партией и правительством. А тогда как раз начиналось дело Дмитриева. Я ответил, что никакие рамки для меня не приемлемы, и если раньше указывалось, не меньше какого числа заключенных надобно расстрелять (а в ответ приходила льстивая просьба еще добавить), то теперь, очевидно, приходит развёрстка, не больше какого числа жертв можно увековечить. И на этом с ними простился, что вызвало большой скандал.

– Представить себе в 1984 году, когда вы находились в лагере Пермь-36, что спустя три десятилетия вы окажетесь на сцене Пермского оперного театра, будете читать Шаламова, а в зале будут сидеть бывшие секретари комитета комсомола…

​– В то время это себе представить было бы трудновато, ведь тогда я был уверен, что зона – это уже навеки. Потому что тем, кто не признал себя виновным и не раскаялся, обычно давали новые сроки. И вдруг неожиданно для нас (предперестроечной болтовне никто не верил) Тэтчер с Миттераном выколотили из Горбачева, который хотел с ними закорешиться, чтобы он выпустил для начала политических заключенных. А потом, в 2009 году, произошла совсем уж удивительная история: Пермская опера, можно сказать, буквально слилась с зоной. Произошло это так. На одном из Дягилевских фестивалей я познакомился с английским оперным режиссером Майклом Хантом, которого повезли посмотреть эту вторую пермскую достопримечательность. Когда мы вечером встретились, он спросил меня, бывал ли я там. Я отвечал утвердительно. Он спросил: с экскурсией? – "Нет, по Делу". И когда он понял, по какому Делу, это настолько его поразило, что он решил на территории зоны поставить оперу – конечно, "Фиделио" Бетховена, действие которой происходит в тюрьме и вокруг нее. Я отнесся к этому как к прекраснодушной утопии, но, к моему удивлению, на следующий год этот безумный план был им осуществлен совместно с главным режиссером театра Георгием Исаакяном. Это был такой тур-де-форс – солисты переходили с одного участка зоны на другой, за ними оркестр и хор, а за ними зрители. А еще через год Исаакян поставил на сцене пермского театра оперу "Один день Ивана Денисовича", которую недавно возобновил на Камерной сцене имени Покровского в Москве.

– Странный опыт, когда твои мучения, твоя разрушенная жизнь вдруг превращается в произведение искусства?

– Разрушается личность у тех, кто пошел на сотрудничество с органами. А стойким оловянным солдатикам, как мой следователь называл тех, кто на это не идет (у него было кое-какое чувство юмора), может, наоборот, даваться некоторая сила и своеобразная свобода. Все это очень точно описано формулой, которую я слыхал от одного бывшего зэка: это опыт, на который он никогда бы не согласился, но испытав его, никогда бы от него не отказался. О "затхлом воздухе свободы, о вольном холоде тюрьмы" говорится в стихах Георгия Иванова. Солженицынский герой доходит до того, что высокомерно отказывает "вольняшкам" в существовании у них бессмертной души, каковая есть только у зэка, что, однако, согласуется с евангельскими словами: "Кто хочет душу свою (в значении земной жизни) сберечь, тот потеряет ее (в значении бессмертной души)". Вспомним и о контрасте, согласно Толстому, между декабристами, вернувшимися ясными и бодрыми из 30-летней ссылки, и светскими людьми, растратившими эти годы понапрасну. Нечто подобное случилось и с Бродским, когда он всего лишь спустя два года вернулся из ссылки и не нашел с кругом старых друзей общего языка.

Музей Пермь-36. Жилой барак

– В музее Пермь-36, помимо всего прочего, есть ощущение игрушечности этого лагеря. Ты представляешь себе Аушвиц-Биркенау, что-то гигантское, зловещее, и вдруг маленькие домики, крошечные комнатки, нет ужаса…

​– Конечно, по сравнению с Аушвицем или Колымой это был оздоровительный комплекс "Ватутинки": я, работая в зоне кочегаром, физически очень окреп. А окрепнув, неделю умирал от перитонита в чусовской больнице, куда меня не хотели везти с аппендицитом – меня чудом вытянули обратно на этот свет замечательные тамошние хирурги. А прелестный армянский мальчик повесился, не выдержав бесконечного карцера, холодного и голодного: хорошие, что называется, игрушки, или палка о многих концах. Впрочем, некоторая миниатюрность зоны объясняется тем, что, во-первых, в отличие от сталинских лагерей, политических заключенных содержали отдельно от уголовников, чтобы те не распропагандировали последних, и во-вторых, избегали их помногу накапливать – для них в те годы существовало три зоны: одна в Мордовии и две на Урале, и зэков постоянно перебрасывали из одной в другую. Кстати, у Бродского есть чудная строчка – всего лишь про зимнюю Ялту: "Везде есть жизнь, и тут была своя", а Буковский пишет, что в тюрьме человек тоже неминуемо обживается, вокруг него появляются какие-то предметы, совершенно незначительные, но все-таки какой-то маленький быт. Очередная мини-катастрофа наступает, когда дверь распахивается и раздаются слова "такой-то – с вещами": значит, что даже этому мини-быту конец, вас будут долго куда-то везти, и опять всё сначала.

– Сохранились вещи, которые были с вами в тюрьме?

– У меня сохранились стихи, там написанные, – это главное, что от нее осталось. Вот одно из первых, написанных в тюрьме после большого перерыва. Оно воспроизводит одновременно мотивы пушкинского стихотворения "Андре Шенье" и стихотворения Набокова, который их обыгрывал

Как над стихами силы средней
эпиграф из Шенье…

Набоков

Тюрьма. Рассвет. Явленье Музы.
Шильон… Шенье… Вийон…
(Читатель ждёт уж рифмы "узы").
– Comme un dernier rayon…*

Не "подвиг силы беспримерной",
не "часа смерти жду",
не "звёздный ужас", не Inferno,
а так – игра в аду.

Явленье Музы запоздалой
спустя двенадцать лет.
– Фамилия! Инициалы!
Который тут поэт?

-----
* Как последний луч… (Шенье)

​