Иприт в чайнике. Рабство и смерть на заводе в Чапаевске

"Бегаешь всю смену с чайником, доливая снаряды или бомбы до нормы, а в чайнике иприт плещется…"

Первое в истории человечества оружие массового поражения – химическое, а его крупнейшим в мире арсеналом обладал Советский Союз. Правда, сам факт наличия у Советской армии боевых отравляющих веществ (ОВ) Кремль официально признал лишь в 1987 году. Судя по доступным источникам, пик производства советского химического оружия пришелся на годы Второй мировой войны, к концу которой в запасниках Сталина было столько ОВ, что ими можно было обезлюдить половину континента: с 1941 по 1945 годы в СССР произведено около 122 500 тонн боевых отравляющих веществ, в том числе свыше 76 800 тонн иприта, более 20 300 тонн люизита, 11 100 тонн синильной кислоты, от 7800 до 8300 тонн фосгена, около 6100 тонн адамсита. Химическое оружие делали по всей стране, но важнейшая кузница химического меча – Поволжье. В том числе и одно из самых первых в стране предприятий – химический завод в Чапаевске, ныне обозначаемый как Чапаевский завод химудобрений. По документам же военных архивов он проходил как завод №102.

Сама история города практически и началась именно с этого химзавода. В 1909 году в Самарской губернии между сёлами Титовка и Губашево приступили к возведению завода взрывчатых веществ и посёлка при нём, а возле них – железнодорожного разъезда Самаро-Златоустовской железной дороги. Разъезд и посёлок назвали Иващенково, по фамилии начальника строительства завода, генерала Владимира Иващенко. Но завод взрывчатки не может существовать без важнейшего компонента для её производства – серной кислоты. Новому заводу для изготовления тротила ее требовалось ежегодно до 200 тысяч пудов. В 1911 году Главное артиллерийское управление (ГАУ) Военного министерства Российской империи и объявило тендер на поставку кислоты. Тендер выиграло "Товарищество химических заводов П. К. Ушкова и Ко". И в мае 1912 года близ завода взрывчатки началось строительство нового химического предприятия, которое, как и все остальные предприятия, национализировали в 1918 году. Посёлок Иващенково тогда же полуофициально переименовали в Троцк – в честь наркома Троцкого. В 1927 году посёлок получил статус города и уже вполне официально стал именоваться Троцк, но недолго: в 1929 году, после высылки Троцкого из СССР, Троцк переименован в Чапаевск. Но ещё раньше, 14 мая 1923 года, между СССР и Германией был подписан секретный договор, согласно которому на базе бывшего химзавода Ушкова в Троцке развёртывалось производство отравляющих веществ, иприта и фосгена, и создавались технологические линии по заправке произведённых здесь боевых ОВ в артиллерийские снаряды. По иприту планировалось выйти на годовую мощность в 75 тысяч пудов, по фосгену – 60 тысяч пудов, а снарядов должно было снаряжаться каждым типом ОВ по 500 тысяч единиц ежегодно. Часть этой продукции должна была уходить в Германию. Для реализации секретного соглашения 30 сентября 1923 года совместно с фирмой Штольценберга было учреждено смешанное советско-германское акционерное обществ "Берсоль" ("Берсол"). Для прикрытия же секретного проекта выпуска ОВ было заявлено, что "Берсоль" будет выпускать продукцию исключительно мирного назначения: серную кислоту, каустическую соду и минеральные удобрения.

Первые партии ОВ произвели "при немцах", но уже в 1926 году Политбюро ЦК ВКП(б) решило, что с ними пора "завязывать": советская агентура, как полагали, уже добыла в Германии всю необходимую документацию для создания своих технологических линий. И в 1927 году соглашения с фирмой Штольценберга были разорваны. Бывший завод купца Ушкова включили сначала в систему Высшего совета народного хозяйства, где он стал именоваться Госхимзавод №2. В том же 1927 году там наладили выпуск хлора, затем фосгена, в 1930 году Чапаевский завод выпустил пока ещё пробную партию иприта, пробные партии делали также в 1932-м и 1934 году, примерно тогда же стали вводить в строй линии по выпуску люизита. Вскоре секретное производство, переименованное в завод №102, перешло в подчинение сначала Наркомата оборонной промышленности, затем в ведение Наркомата химической промышленности.

​Только с 1941 по 1945 годы Чапаевский завод №102 выдал почти 17 тысяч тонн ОВ – это 13,86% всего химического оружия, произведённого в годы войны в СССР. В том числе: более 1542 тонн фосгена и дифосгена (18,58% всего производства в стране), свыше 10 121 тонны иприта (около 13,18% всего производства), 4359 тонн люизита (почти 21,5% всего люизита). А "попутно" ещё и свыше 906 тонн смеси иприта и люизита. Судя по доступным документальным данным, из произведённых в 1941–1945 гг. 2,6 миллиона 82-мм химических мин ХМ-82 ОТ, которые на Чапаевском и Сталинградском заводах снаряжали ипритом или смесью иприта и люизита, большую часть "заправили" именно в Чапаевске, поскольку с конца лета 1942 года и по меньше мере большую часть 1943 года Сталинграду явно было не до производства ОВ. Также на Чапаевском заводе №102 снаряжали произведёнными там же боевыми ОВ химические авиабомбы и артиллерийские химические снаряды. В частности, 122-мм АХС УД и ДД (наполнялись ипритом, вязким люизитом или смесью иприта и люизита, иприта и вязкого люизита) – 648,6 тысячи единиц, а 152-мм АХС УД и ДД (с аналогичным наполнением) – 211,7 тысячи единиц. Также на этом заводе смесью иприта и люизита начиняли 132-мм реактивные снаряды МХ-13 для "Катюш" (БМ-13). Согласно официальным данным, за выпуск боевых ОВ в годы войны только лишь орденами Ленина были награждены 62 работника Чапаевского завода №102 (эти данные приведены в издании "Город Чапаевск. Историко-экономический очерк". Куйбышев, 1988; а также в Приложении к решению Думы городского округа Чапаевск от 22 декабря 2016 года №164.).

Однако, за исключением нескольких человек из дирекции, большинство кавалеров ордена Ленина (а также и других наград) едва дожили даже до конца 1940-х годов – все они были из цехов, где собственно и выпускали иприт, люизит, фосген и снаряжали ими боеприпасы… Именно им, творцам советского химического меча, а вовсе не противнику, довелось в полной мере вкусить все "прелести" этого варварского оружия, испытав на себе его поражающие свойства. В 1992 году, подняв архивные документы о разработке и производстве советского химоружия, автор этих строк приехал в Чапаевск, чтобы поговорить с ветеранами завода химоружия. Из немногих оставшихся в живых к 1990-м годам – даже в том 1992-м, когда за слово никого не сажали, – лишь немногие согласились поведать, как именно производилось то, что так и не удостоилось даже хоть какого-то упоминания в учебниках истории. Пожилые люди, иным из которых было за восемьдесят, с опаской спрашивали: "А нас за это не посадят, в "Красный дом" не потащат?"; "Нет, ничего не буду говорить – заберут в "Красный дом"; "…Ты уж, сынок, не печатай имена-то, неровен час, придут эти, из НКВД, и посадят, заберут в "Красный дом". У нас на заводе во время войны многих за длинный язык забрали в "Красный дом", никто не вернулся". "Красный дом" – так именовали отдел Управления НКВД по Куйбышевской области в городе Чапаевске, затем – отдел уже Управления КГБ, а когда брал интервью, то в "Красном доме" был отдел уже областного управления Министерства безопасности… Как же надо было внушить страх людям, чтобы они даже в 1992 году не только боялись поведать о своих трудовых подвигах 47-летней давности, но ещё и продолжали именовать госбезопасность по старинке ­– НКВД.

Химическая каторга

"Сам я из Ленинграда, – рассказывал Борис Тимофеевич Смирнов, – а в Чапаевск попал в 1943 году, после ранения. Когда отвалялся в госпиталях, меня направили сюда, сманили обещаниями хорошего питания. Да и куда было деваться? Понял, что заднего хода уже нет, когда в отделе кадров, дав добро на оформление, у меня отобрали абсолютно все документы: паспорт, военный билет. Взамен получил заводской пропуск, отныне только он и являлся моим удостоверением личности. Но передвигаться с ним можно было только в Чапаевске, за пределы города выезжать было запрещено. Всюду были патрули, электрички и поезда проверяли нещадно. Постоянно в городе проходили облавы, меня несколько раз задерживали патрули, смотрели пропуск и отпускали: "А-а, завод Матвеева…" Матвеев – это наш директор был (с 1939 по 1942 гг. директором Чапаевского завода №102 был А. Н. Шушкин, в 1942–1943 гг. – Б. М. Барский, с 1943 по 1947 гг. – И. Г. Матвеев. – Прим. авт.). Режим секретности был просто жуткий, что даже и не знаю, где ещё такое увидишь. Помимо пропуска на завод, постоянно менявшегося, были ещё и спецпропуска – в закрытые цеха. Попробуй только сунься не в свой цех, как тебя тут же загребут: "Шпион, вредитель!" Или за длинный язык. Из моего цеха так несколько человек исчезли: чем-то поинтересовались, что-то спросили – их тут же и замели в НКВД, в "Красный дом". Больше их не видели. (Согласно доступным документальным данным, в 1942 году арестованы органами госбезопасности и осуждены 25 работников завода, а 78 уволены "в связи с чисткой"; в 1945 году органами госбезопасности арестованы 24 работника завода. – Прим. авт.)

Я работал в пятых цехах, там мы производили операции с ипритом. Например, в 51-м (первая цифра – номер цеха, вторая – номер уже подразделения цеха) заполняли ипритом цистерны. В 52-м – снаряжали большие объекты: снаряды, авиабомбы. В 53-м – мины калибра 37-мм и 82-мм. Вот я в 52-м и работал, снаряжал ипритом 122-мм и 152-мм артиллерийские снаряды, а также им же и авиабомбы – 25-, 50-, 100-, 250- (скорее всего, это всё же 200-килограммовая химическая авиабомба ХАБ-200. – Прим. авт.) и 500-килограммовые. Работали мы по определенному графику: два дня подряд по шесть часов, потом три дня отдыхаем, каждые три месяца – отпуск. Тогда нам эти условия казались просто райскими, мы даже ни на секунду не задумывались, отчего это вдруг в разгар войны – и такие льготы. Да и кормежка была неплохая: молоко давали, легко можно было и спиртом разжиться. Только когда то один товарищ вдруг внезапно умер, то другой, тогда и стало доходить, что всё это неспроста тут. Я тогда секретарём комсомольской организации цеха был, так что организация похорон на мне была, кое-что знал. Но до конца, по-настоящему так никто опасности и не осознавал. Нет, конечно, понимали, что эта штука очень ядовита, только ведь каждый считал, что уж мимо него-то точно пронесёт. Да и техника безопасности вроде бы неплохо поставлена была. Вот приходим мы на завод, первым делом скидываем всю свою одежду в раздевалке и – в чём мать родила – на медосмотр. Медсестры осмотрят, ощупают: нет ли потертостей, царапин, ведь если ранка какая есть, легче получить поражение. Поначалу стеснялись, потом привыкли – и медики, и мы. Впрочем, медики уже давно привыкли, только новички краснели. После медосмотра надевали казенное бельё: рубашку, кальсоны, портянки. Сверху – защитный костюм из импрегнированной (прорезиненной) ткани, противогаз. И в цех. А после работы всё в обратном порядке: скидываем казенное бельё – оно дальше шло на обработку, дегазировалось. Перед этим дегазировали наши костюмы защитные. Потом опять медосмотр. И в душевую: смыть пот, возможные капли ОВ…

Чапаевск. Дворец культуры имени В.И. Чапаева. 60-е годы

Собственно работа заключалась в том, чтобы поднять болванку снаряда, поставить её на специальную подставку и из специального аппарата налить строго отмеренную порцию иприта – не больше и не меньше. Потом в снаряд добавляли специальный порошок – препарат, который препятствовал бы дегазации, антидегазатор. Снаряд укупоривался и отправлялся на склад. Вот я как раз аппаратчиком и работал. Сидишь в кабине, в противогазе, пот течёт, стекло противогаза запотело, ничего не видно, дышать уже невозможно – попробуйте поработать физически на жаре в противогазе и прорезиненном костюме, в сапогах! Но при этом ты должен налить в снаряд точно положенную порцию. Как правило, помню до сих пор, на боеприпас в среднем выходило 12 кг иприта. И снять противогаз, чтобы отдышаться, нельзя: в цеху парит, везде ипритные пары. Естественно, поскольку всю опасность мы не осознавали, то нередко бывало, что не выдержишь и скинешь противогазную маску на секунду-другую, вдохнешь воздух и снова за работу. Для того времени аппараты разливочные точные были, но практически невозможно было всегда точно отмеренную порцию налить – то недолив, то перелив. А у снаряда вес не должен расходиться с весьма жёсткими стандартами, в противном случае резко меняется баллистика, и снаряд в реальном бою уже поведёт себя иначе. Вот и приходилось всё отмерять с аптекарской точностью: перелил – специальным инструментом лишнее уберёшь, недолил – дольёшь. Но так как специального приспособления для выдачи мелких порций у нас не было, а сам аппарат на микропорции совершенно не был рассчитан, то приходилось доливать буквально из обычного чайника! Так и бегаешь всю смену с чайником, доливая снаряды или бомбы до нормы. В страшном сне не приснится: чайник, в нём иприт плещется!

Честно говоря, мы и сами наплевательски к этому относились, и технику безопасности нарушали довольно часто. Но вот когда привезли людей из Средней Азии (Советское название для Центральной Азии – РС)… Их же так и не смогли научить соблюдению норм техники безопасности, особенно им непонятно было, зачем противогазы нужны. Да и по-русски они не умели говорить, понимали с трудом. Вот и шурует такой узбек или таджик с чайником, бегает от снаряда к снаряду, а противогаз на боку болтался… Среднеазиаты те все погибли, ни один не выжил, каждый день мёрли. Гробовщик тогда работал в три смены, да и вообще на городском кладбище, наверное, одни наши ребята и девчонки лежат…"

Относительно количества работников Чапаевского завода №102, скончавшихся от последствий отравления при производстве химического оружия как во время, так и после войны (а также и до войны), никаких цифр официально по сей день так и не обнародовано. Но кое-какая статистика всё же доступна. В 1940 году на заводе зарегистрировано 105 случаев (в том числе смертельные) поражения работников боевыми ОВ; в 1941 году уже не менее 280 случаев таких поражений; в 1942 году – свыше 1800 случаев поражения отравляющими веществами; только за первый квартал 1943 года – 258 отравлений… Что затем было с этими поражёнными, вылечились они или нет – эти сведения отсутствуют, как и дальнейшая статистика. Однако фиксировалось и оформлялось официально, документально только то, что сокрыть было уже невозможно, то есть самые вопиющие случаи поражения и смертей. В подавляющем же большинстве люди, надышавшиеся паров ОВ, просто вскоре тихо умирали, может, даже не успев обратиться к врачам. Свидетельства об их смерти оформляли вне всякой связи с производством химического оружия. Немалую часть поражённых тут же оформляли как получивших профессиональное заболевание и увольняли, а вскоре они умирали, но уже как "вольные" люди, к заводу никакого отношения не имевшие и в заводскую статистику смертей от отравляющих веществ не попадавшие. А это тысячи людей: в 1942 году с завода уволен 1141 человек, в 1943 году – 1513, в 1944 году – 753, в 1945 году – 397 человек. Это увольнения с секретного завода, постоянно нуждавшегося в притоке огромного количества рабочих рук, с которого невозможно было уйти самому и добровольно, только если под конвоем или ногами вперёд. Как отмечено в постановлении Государственной санитарной инспекции РСФСР по вопросу санитарного состояния завода №102 от 18 мая 1943 года, руководство завода вообще не регистрирует и не расследует случаи профессиональных отравлений со смертельным исходом!

Если сопоставить цифры приёма-увольнения на завод, его штатной численности в те или иные периоды, можно выявить громадное расхождение данных, огромное количество людей, судьба которых непонятна и "неизвестна": в 1942 году таких "неизвестных" было около 3500 человек, в 1943 году уже свыше 3500 человек – при официально зарегистрированной и абсолютно нереально мизерной цифре смертей – 29 человек. Но при этом в 1942 году на работу принято 2788 человек, а в 1943 году – еще 2848 человек, хотя среднее количество работников завода колебалось в пределах 2400 человек, резко упав до этой цифры с 5080 человек в 1942 году. Гипотеза о том, что их мобилизовали на фронт, а поэтому численность работающих на заводе резко сократилась, не выдерживает проверки фактами. К 1942 году всех, кого можно было мобилизовать на фронт, туда уже отправили, а на заводе работали в основном девушки из окрестных деревень и те, кого эшелонами привозили из Центральной Азии.

"За смену мы выпускали 500–600 штук снарядов, наполненных ипритом, – продолжил своё повествование Борис Смирнов. – Это только наш цех, 52-й. Что в других делалось, не знали, да как-то и не было желания узнать, кому охота в "Красный дом" попадать? Позже, помимо снарядов, мы стали наполнять ипритом ещё и ракеты для "Катюш", РС-13, точнее, МХ-13 – "мины химические", калибр 132 мм. В конце войны темпы нам сбавили: стало ясно, что в этой войне химическое оружие уже не понадобится. Тогда "наверху" решили приступить к ликвидации бракованных снарядов: только в нашем цеху скопилось 170 тысяч бракованных боеприпасов разного калибра. На заводской территории, на берегу реки вырыли яму. Загнали туда 600 снарядов, предварительно откупоренных, залили в яму керосин и подожгли. И ждем, пока иприт или люизит весь не выгорит. Выжженные снарядные болванки потом отправляли на Урал, в переплавку. Так постоянно и жгли. Это только в нашем цеху, а уж как именно другие цеха избавлялись от брака, точно не знаю. Впрочем, тоже сжигали, но в других местах. Знаю лишь, что иногда ветер сносил дым от нашей ямы прямо на город – завод-то в самом центре города находился. А часть снарядов просто закопали на заводской территории, остатки иприта кое-где тоже без затей сливали в ямы. Но брака было так много, что всё уничтожить мы были просто не в состоянии. Поэтому снаряжали специальные команды, которые сопровождали эшелоны с подлежащими уничтожению снарядами куда-то в Казахстан: там у нас был крупный химполигон, на нем эти "лишние" боеприпасы и уничтожали, как именно, не знаю. Многие из тех, кто сопровождал эти составы и принимал участие в ликвидации, получили поражение, уже давно никого из них нет в живых. Да и сейчас (напомню, разговор был в 1992 году. – Прим. авт.) из тех, кто работал во время войны, в живых лишь 129 человек, а ведь ещё совсем недавно нас, ветеранов завода, было живо около четырех тысяч человек. И вовсе не в одном лишь возрасте дело – это всё последствия работы во время войны: мы же все получили "профессиональные заболевания" – поражены лёгкие, почки, печень… Тяжело дышать. И ведь у всех, кроме тех, кто воевал, пенсия обычная: никто не хочет учитывать, что мы работали на особо опасном производстве, что работали на войну. А чем мы хуже тех, кто работал, скажем, в Чернобыле? Ведь даже у шахтеров есть льготы, добились льгот и те, кто работал на предприятиях, связанных с производством ядерного оружия. А вот делавшие химическое оружие – они как бы вне закона, про них молчат, им не платят…"

Переходный шлюз в отделение расснаряжения боеприпасов и обезвреживания, 1989 год

"Лучше – на фронт!"

Ещё одна собеседница из числа ветеранов завода, согласившись говорить, категорически потребовала, чтобы её фамилии не публиковал, обозначив как Нину К.

"Я пришла на завод ещё до войны, мне ещё и шестнадцати лет не было. Мы уже тогда вовсю гнали иприт и фосген, налаживали выпуск люизита. Работа была тяжелейшая, даже и не припомню в своей жизни ничего тяжелее этой. Я попала в четвертые цеха – там как раз и выпускали люизит, а это еще более жуткое отравляющее вещество, чем иприт. К концу смены мы просто падали с ног. Приходишь в раздевалку, снимаешь там резиновые сапоги, а из них выливаешь литр жидкости – это был пот. Люди гибли всё время, по несколько человек за смену. Но уйти с завода было невозможно! Только разве в случае острого отравления – это равносильно той же смерти… Так что поистине счастье для меня, что война началась – я тогда буквально насилу умолила, уговорила военкома забрать меня на фронт. Что я здесь погибну, если останусь, мне было ясно, так уж лучше фронт – там хотя бы шанс был выжить! И ведь выжила, а когда вернулась, то никого из подруг по этой душегубке в живых уже не застала…"

Еще одна женщина-ветеран – Мария Т.: "Нас, девчонок, на заводе было полно – четырнадцатилетних, пятнадцатилеток… Все пришли в основном из окрестных деревень. Да и как не прийти? Там голод, а тут одежду дают, общагу, паёк неплохой, режим вроде щадящий. Только вот кладбище пополнялось непрерывно. "Всё для фронта, всё для победы!" – так нам постоянно говорили. Помню, как директор завода, Барский его фамилия, нам прямо так и говорил: "А чего вы хотите? Там люди на войне погибают, а вы тут мне пижонить будете?!" Но, ладно, мы-то, дуры, сюда сами пришли, как бы добровольно, но большинство работников на завод попало не по своей воле, людей пригоняли сюда буквально силком, отовсюду, целыми эшелонами. Кого-то из заключения, из лагерей везли, много было тех, кто по состоянию здоровья для фронта оказался негоден, но их тоже мобилизовали – и сюда. Эшелонами гнали людей из Средней Азии – вот уж кто мёр как мухи, узбеки они были или туркмены, уж не знаю. Один раз завод даже просто встал: эшелоны с пополнением запоздали, а на самом заводе некому уже было работать, только калеки и остались… Барского тогда сняли, директором нового назначили, Матвеева. Подтянулись новые составы из Средней Азии, и завод снова заработал. По-моему, эти бедные среднеазиаты все навеки у нас и остались – в братских могилах на кладбище. Да если и нас особо не старались щадить, то уж их и подавно, побегает недельку – с ипритом в чайнике и без противогаза – и всё…"

Записал тогда и воспоминания Натальи Михайловны Годжелло, поработавшей на Чапаевском заводе инженером по технике безопасности:

"Производство боевых ОВ было организовано в Чапаевске задолго до войны. Завод, в принципе, был не очень большой. Производили там иприт, люизит, фосген. Производство иприта налаживали ещё немцы, в 1920-е годы. Я попала на завод осенью 1941 года, во время эвакуации из Москвы. Тогда я работала в НИИ-42 Наркомата оборонной промышленности, там занимались разработкой новых боевых ОВ, выпуском их опытных партий, ну, и испытаниями, конечно. Сейчас это ГосНИИОХТ, Научно-исследовательский институт органической химии и технологии. Так вот, часть сотрудников нашего НИИ эвакуировали и разбросали по разным производствам – налаживать выпуск ОВ там, где его не было, или подкрепить персонал уже работающих производств. Кто-то поехал в Березняки, кто-то – в Дзержинск, а меня направили в Чапаевск. Там ещё не было налажено непрерывное производство, лишь время от времени выпускали заказанное количество отравляющих веществ. Производство было очень тяжелым, сам метод выпуска иприта таил в себе много опасностей и каверз. Часто приходилось вскрывать аппаратуру, чтобы очистить её от осадков серы. Уже здесь была опасность получить поражение от капель иприта. Иприт мы гнали из этиленовой основы, но это значит, что был доступ к спирту. Соблазн был большой, нетрезвых хватало, а когда ты пьян – тебе и море по колено, и кажется, что можно без противогаза обойтись. Требования по технике безопасности ужесточились лишь тогда, когда пошли массовые поражения работников – очень много людей стало выходить из строя. Тогда-то и ввели обязательный медосмотр, душ, спецпитание, стали более тщательно подходить к дегазации рабочей одежды".

Предприятие по уничтожению химического оружия,1989 год, Чапаевск

Согласно материалам комиссии, обследовавшей завод в мае 1942 года, в первом квартале того года в цехе №4 (производство люизита) было 66 случаев отравления, в цехе №5 (заливка иприта и смесей иприта и люизита в боеприпасы) – 102 отравления. Вентиляции в цехах фактически не было. Неочищенные сточные воды (с ипритом и люизитом) сбрасывались в реку (и вообще куда угодно) – очистной станции не было. Зафиксирована массовая течь уже укупоренных химических снарядов и авиабомб. В ипритных цехах везде несмываемые остатки продуктов дегазации. В пятых цехах из-за негерметичности аппаратуры зафиксирована чрезвычайно высокая концентрация отравляющих веществ. Зафиксирован розлив ОВ в боеприпасы из чайников, кружек и жестяных консервных банок. В цеху №26 абсолютно всё покрыто слоем пыли белого мышьяка.

Другая московская комиссия, обследовавшая завод в Чапаевске уже весной 1943 года, выявила чудовищные превышения норм концентрации иприта и люизита даже по стандартам того времени. В переводе же на современные нормы концентрация ОВ в цехах была превышена в 2000 – 5000 – 22 500 раз, в раздевалках – в 550 раз, в мужском санпропускнике – в 4500 раз, в женском – в 300 раз, на складе раздевалок – в 500 раз…

Наталья Годжелло помнит те условия работы: "Так как я была инженером по технике безопасности, меня поразило, что хотя над химоружием работали давно, но последствия его воздействия на здоровье, оказывается, практически не изучены – никого это и не интересовало! А ведь иприт, формально относящийся "лишь" к классу кожно-нарывных ОВ, поражал практически весь организм. Он проникал даже через резину защитных костюмов и масок противогаза. Когда я впервые пришла на Чапаевский завод, обратила внимание на странную вещь: лето уже давно прошло, на дворе поздняя осень и ни у кого в городе загара уже нет, но у работавших на заводе мужчин лица загорелые. Оказывается, хотя защитную одежду каждый сдавал на дегазацию, но подобранную по лицу маску все прятали в свой шкаф, маски фактически не дегазировались, и там накапливались частицы иприта, постепенно пропитывая её, проникая на кожу лица. И вот этот "загар" – ипритное поражение! Душ тоже не особо помогал: с кожи смывалась лишь половина иприта, с головы и шеи, как оказалось, он и вовсе не смывался. Да ещё и бельё нательное впитывало в себя пары ОВ. На некоторых заводах в соответствии с нормами техники безопасности после смены отработанное бельё собирали и стирали. На Чапаевском – стирали, но иприт, конечно, весь не вымоешь, к тому же поражение рук получали ещё и прачки – стиралось-то всё вручную. Но поражалась не только кожа, дальше поражались мозг, внутренние органы…

С противогазом же рабочие вообще обращались вольно. Летом стояла страшная жара. Вот, выскочит аппаратчик изнемогший из прокалённого цеха, скинет противогаз, глотнёт воздуха и обратно. Но на дворе – те же пары иприта или люизита, хотя и меньше. Нет, сознательно технику безопасности никто не нарушал, её старались соблюдать. Но ведь считалось, что опасно только попадание иприта на кожу, а когда выколачиваешь реактор от застывших остатков серы, то и опасность вроде бы минимальна – ведь на кожу-то иприт не попадает. Вот и сдергивали противогаз, чтобы хоть чуть-чуть подышать, но пары-то иприта никуда не делись, ими пропитан и реактор, и цех. Несколько раз не удавалось проследить, чтобы люди не скидывали противогазы – летальный исход. Так ведь даже если и соблюдаешь правила, всё равно "свой" иприт получаешь. Доза ОВ в организме накапливалась незаметно, по мелочам, вот постепенно все старожилы завода и "зарабатывали" себе инвалидность. Сначала начиналось легкое покашливание, потом боль, потом всё обострялось, поднималась температура… И в конце концов человека приходилось переводить на инвалидность, а то и вовсе наступал летальный исход. Но кто объяснял людям, что иприт не просто кожно-нарывной газ, а ещё и общетоксическим действием обладает? Никто… Его же пары поражали всю слизистую оболочку: глаза, нос, горло, лёгкие… Уже позже решили прекратить наработку иприта по устаревшему методу, стали везти в Чапаевск иприт из Дзержинска, производимый по методу Зайкова. Разворачивать его производство в Чапаевске было сложно и долго, да и мощности в Дзержинске были больше, процесс его производства там наладили непрерывный, потому и стали сюда возить в снаряжательные цеха, где разливали по снарядам и бомбам. Это намного облегчило проблему техники безопасности: уже ни реакторы не надо было выколачивать, ни дегазацию производства в столь большом масштабе проводить, поражений стало много меньше. Хотя, конечно же, утечки и у нас остались, и там, в Дзержинске, они тоже были, там тоже очень много людей пострадало. Зато вот начальство у нас умное было, прекрасно понимало всю опасность того, что может случиться – лично с ними, если они надышатся паров. Потому оно даже и не ходило в цеха, даже в противогазах и спецкостюмах! Все распоряжения наше руководство отдавало только через посыльных или по телефону, из кабинета. Один мой знакомый начальник даже за процессом производства лишь через окно наблюдал. Рабочие же вынуждены были работать в этом аду…"

После паузы Наталья Михайловна с горечью произнесла: "А ведь из моих сверстников, с кем вместе работала тогда на заводах химоружия, нет никого, все довольно скоро умерли, многие в страшных муках. А из тех, кто работал там в 1941–1943 годах, вообще не выжил никто, только пришедшие после 1943 года дольше протянули…"

А ещё ветераны посоветовали мне сходить на кладбище, взглянуть на массовые захоронения, на их даты и на возраст упокоившихся там людей. Сходил – сплошь 1941-й, 1942-й, 1943-й… И возраст практически один и тот же, от 15 до 22 лет… Фактически здесь лежит весь состав завода, полностью погибавший из года в год. Тысячи…

Биоконтроль боеприпаса до и после его обезвреживания, Чапаевск, 1987 год

Токсичное прошлое, отравленное настоящее

Завод между тем продолжал гнать отраву и после победы. Ещё в феврале 1956 года, в дни работы XX съезда КПСС, на заводе №102 в Чапаевске продолжали действовать мощности по производству 14 175 тонн иприта и 4440 тонн люизита в год. Вязким люизитом и ипритом (но уже новым, более совершенным и долгохранимым) и тогда продолжали заполнять 122- и 152-мм химические артиллерийские снаряды, а также 82-мм химические мины. А 18 июня 1959 года вышло ещё одно закрытое совместное постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР, в котором ставилась задача наращивать мощности по производству не только нового химического оружия, но даже устаревших ОВ первого поколения. Потому Чапаевскому заводу предписывалось сохранить производство люизита и наполнение им 122- и 152-мм химических артиллерийских снарядов. Мощности по выпуску люизита сохраняли в Чапаевске аж до 1988 года…

Долгое время Чапаевск именуют не иначе как "мертвым городом", "городом мертвецов", городом с токсичной историей и отравленным прошлым, без настоящего или будущего. Той отравой в Чапаевске и поныне пропитано всё, от стен зданий до почвы, грунтовых вод и речки Моча. Высокая смертность. По данным на 1992 год практически все дети там были хронически больны, в основном – поражение легких и иммунной системы. Лишь 8% родов тогда можно было отнести к нормальным, остальные – патология, так или иначе связанная именно с той самой боевой химией. И лучше с тех пор не стало. Не случайно ещё в 2008 году тогдашний мэр Чапаевска Николай Малахов, отчаявшись, даже предложил ликвидировать смертельно больной город, расселив 70 тысяч его жителей, дабы спасти их от вымирания.