С середины девяностых годов звучала передача "Ваши письма". Последний ее выпуск вы могли слышать в прошлом месяце. Сегодня мне остается что-то сказать под занавес перед тем, как навсегда попрощаться с вами, во всяком случае, в качестве автора именно этой передачи.
Все эти годы письма слушателей были для меня одним из окон в советский мир, постепенно становившийся русским. Да, сегодня его уже можно назвать русским – русским со следами, с родимыми пятнами советского. Не раз мне приходилось читать у недоброжелателей – а их у меня, как и у этой радиостанции, было немало, есть они и сейчас – приходилось читать, что письма я оглашаю не ваши, а свои – что я их выдумываю. В ответ я говорил одно и повторю напоследок: если бы я их выдумывал, вы бы их не слушали так долго и нередко – спасибо вам – внимательно. Любая подделка в конце концов выдает себя. Да, последний раз и совсем недавно – что я выдумываю письма – мне было написано не откуда-нибудь, а с факультета журналистики Московского государственного университета. Написала преподавательница этого факультета, пожилая женщина, доцент, – написала, что она давно следит за моей грязной, подрывной работой, видит все мои уловки, все выдумки, все натяжки, то, как я все поворачиваю так, чтобы у слушателя составилось представление, что Россия – страна нехорошая, что русский народ – народ с червоточиной, чтобы, короче, отбить у слушателя любовь и уважение к России и ко всему русскому. "Уж в этом я разбираюсь", – написала она, таким образом показав мне, что как раз в этом-то и не разбирается: ей мешает патриотическая мнительность. Журналистике на факультете журналистики МГУ не учили никогда, говорю это не понаслышке – сам его окончил, но общее образование давали неплохое. Сейчас скверно стало и с этим. Высшее образование в том виде, в котором оно просуществовало в России со времен Ломоносова, похоже, сходит на нет, хотя возможностей для подлинного просвещения становится не меньше, а больше, и желающие ими пользуются.
В этом, кажется, все дело. Новые возможности, в том числе интернетные, сетевые, теснят прежнее. Старое уходит, превращаясь в подделку, в труп.
Итак, наверное, главное, о чем можно было судить на протяжении всех этих лет по письмам слушателей "Свободы", – как советский патриотизм превращался в русский. Вот в такой, к примеру. Этот пример предоставляет нам тот же МГУ – символ упавшего казенного просвещения в России. "Лично я думаю, – пишет преподаватель, – что причины русофобии две: отказ России веками следовать указаниям Запада, и вторая причина: зависть к высокому духовному и культурному уровню. Почему у них нет Достоевского, Пушкина и др.? Потому что главное там – деньги. В этом кроются все ужасы ненависти Запада – там за деньги готовы на все. А также им хочется, чтоб огромная Россия танцевала по их указаниям". С этим человеком мы когда-то учились в этом университете. Тогда там преподавался – не знаю, преподаётся ли нынешним студентам – такой предмет, как "Зарубежная литература". Было два списка произведений, которые мы обязаны были прочитать и проработать, о чем и доложить на экзаменах: обязательный и дополнительный. Считалось само собою разумеющимся, что в голову каждого из нас на всю жизнь впечатаются хотя бы такие имена, как: Шекспир, Мильтон, Байрон, Теккерей, Данте, Боккаччо, Сервантес, Гёте, Гейне, Шиллер, Флобер, Мопассан, Бальзак, Жорж Санд… Отдельно – Гегель, Кант, Юм, Адам Смит, Милль, Шопенгауэр, не говоря о Гомере, Платоне, Аристотеле, Фоме Аквинском… Если скажу, что тогда я и в страшном сне не мог представить себе, что в две тысячи девятнадцатом году получу письмо от выпускника и преподавателя МГУ, в котором будет сказано, что Запад завидует "высокому духовному и культурному уровню" русских, страдая, что у него нет Достоевского, Пушкина и других и желая, чтобы "огромная Россия танцевала" по его указаниям, – да, если скажу, что не мог ожидать ничего такого, это будет неправда. Мог, еще как мог! И не один я. Мы ведь знали в подробностях, что представляла собою, например, послевоенная кампания борьбы с "космополитизмом", когда каждый, кто хотел сохранить хотя бы свободу, если не служебное положение, должен был не просто говорить, а верить, что все достижения западной культуры, науки, техники, производства, вся западная цивилизация – ничто по сравнению с русской. Не социалистической, а именно русской, в чем и состоял подспудный смысл кампании.
Поэтому все, что я могу сказать в связи с сегодняшним письмом: такова сила любви – любви к отечеству. Она отшибает память и здравый смысл, которому она, память, обычно верный помощник, и отшибает отнюдь не у единиц. Угодная начальству сила любви к отечеству – великая сила, уж нам ли этого не знать. Такой преподаватель есть сегодня в каждом из бесчисленных российских университетов, и, пусть даже в единственном числе, он задает там тон.
А когда передача "Ваши письма" делала первые шаги на Радио Свобода (почти четверть века назад), я получал вот такие послания: "Ваш антикоммунизм, – писал из Санкт-Петербурга Михаил Алексеевич Тимачев, – извращение советской истории угнетает, давит на уши, отталкивает. Мне жаль российскую молодежь, которой дается плохой пример пренебрежительного отношения к революции и гражданской войне, к участникам тех событий, к своей Родине". Упреков в моем антикоммунизме с годами становилось меньше, а в "русофобии", в нелюбви к России, "ко всему русскому" – больше. Читаю: "Хотелось бы понять, что вы, кто вы, Анатолий Стреляный, – предатель, изменник, перевертыш или просто заблудился и перешел в стан врагов России? Ах, Россия, Россия, теряет своих лучших сыновей! Ну, почему вы так ненавидите Россию и ее народ? Нет прекрасней страны, чем Россия, нет прекрасней и роскошней ее разноликой природы… Для осуществления своих планов Запад забросил в Россию диверсионную подрывную колонну в виде так называемых правозащитников", – писал господин Тимачев. В слова "правозащитники, русофобы, либералы" бывшие советские люди стали уверенно вкладывать тот же смысл, что когда-то в слова "антисоветчики", а еще раньше "враги народа".
Надо сказать, что русская жизнь за два десятка лет изменилась при всем том больше, чем почта Радио Свобода, намного больше. Особенно с внешней стороны, которую я, между прочим, не стал бы так уж далеко отодвигать от внутренней. Русские люди за это время успели очень многое изменить и вокруг себя, и в себе. Они допустили, прежде всего, частную собственность и как допустили! Сжились с нею, стерпелись. Я не ожидал, что фермерство, например, сельское предпринимательство в целом приживется так легко и будет чувствовать себя так свободно. Говоря прямо, я был готов, что красные петухи запоют по святой Руси. Зависть миллионов, их обиды на жизнь, копившиеся десятилетиями, свое сделают… А ведь обошлось. Обошлось! В девяносто шестом году один наш слушатель вспоминал тогда совсем недавнюю советскую бытность – ту бытность, о которой говорилось: все вокруг народное, да не мое. Читаю: "Работал я водителем-международником. Однажды привожу в Баку фильтры с Симферопольского машзавода. Нахожу завод: так и так, груз вам, говорю, доставил. Кто бы хны… Я опять: груз вам, говорю, привез. Ноль внимания. Да что они, думаю, в самом деле! Добрался до директора, открываю дверь – батюшки! Не кабинет – дворец. Хозяин в праздничном халате, на коленях у него полуголая не то секритутка, на столах коньяк, закуска – запах классного шалмана. Садись, дорогой, угощайся! Нет, говорю, спасибо, я груз вам доставил из Крыма. Ах, из Крыма! Возрадовались, обнимают, танцуют. Машину мою разгрузили. В отвал. Подписали бумагу, присобачили штамп. Видел, – продолжает автор, – как строился КамАЗ. На моих глазах похоронили в котловане прекраснейшие фермы двутаврового металла. В том же котловане – метра три, наверное, в диаметре нераспечатанный каток югославского кабеля в голубой оплетке похоронили и глазом не моргнули… Дальше уже не то что стыдно – противно жить было". Это я читал из давнего письма на "Свободу" о последних днях Советского Союза.
Человек, которому где-то за сорок, все понял из этого письма, а вот нынешнему подростку надо объяснять, и не знаешь иногда, как, чтобы дошло. Не было частного предпринимательства, не было частной собственности. Все было государственным – от бани в районном центре до автозавода. Ничто никому не принадлежало, никто ни за что не отвечал своим карманом, частнособственническая психология считалась величайшим злом и пороком, ее искореняли, удивляясь, откуда она берется: частная собственность под запретом, ее нет, а частнособственническая психология есть… Уже четверть века как частная собственность восстановлена в правах. Как только это произошло, на ничейную собственность налетели кто порасторопней и бесцеремонней. Пир этих стервятников удручающ, он таков, что небу жарко, но это другое дело. Просто человечное, не хищное предпринимательство еще не окрепло настолько, чтобы надежно защитить себя от паразитов и бандитов. Потребуется целая историческая эпоха. Она по-настоящему еще не начиналась.
Опыт всех народов показывает, что неплохо приживаются только те новации сверху, которые сравнительно легко понимает и охотно или хотя бы бездумно принимает большинство населения. Вон как легко дались такие великие дела на шестой части Земли, как роспуск СССР, упразднение КПСС, роспуск колхозов-совхозов, приватизация жилья, да и всего прочего, что попало под руку. Это и многое другое прошло так легко, что когда окинешь, бывает, это все словно свежим взглядом, то столбенеешь от удивления, почему не удалось разделение властей, власти и собственности – как оказалось, главное, что должно было бы получиться у революции такой глубины и такого размаха, хотя… что мы знаем о главном и второстепенном в замыслах истории? Вот и смотрим. Может ли быть мгновенно упразднена цензура и зомби-пропаганда во ВСЕЙ нынешней России, от Москвы до самых до окраин? Пожалуй, может. Мало для начала? Нет, скорее много, очень много, даже решающе много. Могут ли быть мгновенно проведены честные выборы в ту же Госдуму, а также во все местные собрания? Пожалуй, тоже, хотя среди избранников окажутся еще те особи. Будут ли они приняты большинством населения? Боюсь, что будут… Вы уже смеетесь? А я плачу.
Итак, жизнь в России за четверть века изменилась больше, чем почта Радио Свобода. Изменяющаяся жизнь все больше захватывала людей, многим стало не до писем, у многих появились другие интересы…
Писали же нам часто те, что хранили верность прошлому в себе и, так сказать, на себе, на своем облике, писали по советской привычке. Как и слушали… Слушали, чтобы знать врага, и писали в порядке отповеди ему. Но, конечно, посылала нам своих представителей и послесоветская жизнь. Интересно было следить, как менялись мировоззрения. Куда-то девалась одно вера – в тот же коммунизм и невесть откуда появлялась другая – в Бога. Веру в коммунизм в свое время навязывали неустанно, умело и жестоко – да, умение дополнялось жестокостью, а жестокость – умением. Что касается веры в Бога, то ее, в сущности, после распада СССР не навязывали никак, а она явилась, словно ждала своего часа.
Когда устанешь, бывает, от работы, большое удовольствие – взять первую попавшуюся книгу с полки и открыть ее наугад. И вот читаю… Это я к письму, прозвучавшему в одной из моих последних передач, – к письму женщины, как она была потрясена, когда первый раз пришла в православную церковь и там ей нагрубили в толпе. И вот читаю у Пантелеева в дневнике… Это тот писатель, которого все знают по "Республике Шкид". Всю свою жизнь в Советском Союзе он был тайно верующим, серьезно верующим православным. Записывает однажды… Дело происходит лет пятьдесят назад в Москве. Читаю: "За полчаса до проповеди в толпе, стоящей к миропомазанию, какая-то старуха, нечаянно, конечно, толкнула соседку или наступила ей на мозоль. Та не только стала громко браниться, но и ударила с размаху свою "обидчицу". "Как вам не стыдно, – сказал я негромко. – Вы же в храме, вы – христианка". – "А иди ты!" – услышал я в ответ", – пишет удрученный Пантелеев. Это в книге, которая представляет собою его посмертную исповедь. Называется: "Верую". При его жизни не печаталась… В Лавре было дело, в Лавре.
А "Иди ты!" – так это и в наши дни, так было, как мы слышали, и пятьдесят лет назад, и сто пятьдесят, при исполнении всех обрядов, в которых, пожалуй, все дело – не в самих обрядах, а в том, что называется обрядоверием. Для миллионов прихожанок и прихожан верить в Бога, в Христа – значит исполнять обряды. Вникать в заповеди Христа, следовать им, испытывать то, что называется религиозным чувством? Каждый, кто вздумает приступить с этим к ним, слышит одно: "Да иди ты!" Бог для них – это большой начальник, по приказу которого надо делать то-то и то-то: креститься, вкушать просфору, что-то петь, ну и послать на три буквы наступившую на ногу в толпе сестру во Христе. Обрядоверие. Ну, это их дела, говорю я себе. Какое еще нужно доказательство, что люди какие были тогда, такие и теперь? Ну, какие? Не стали они ни лучше, чем кому-то хотелось бы, ни хуже. Они такие, какими были всегда.
Ну, а что касается русской казенной церкви, то разоблачение ее, развенчание, осуждение и даже всяческое поношение будет важнейшей частью предстоящей депутинизации или демократизации – не знаю, как это будет называться. С возвышения поповства путинизм начался – еще, правда, при Ельцине, с понижения его, поповства, причем резкого понижения, не успеют оглянуться, как его уже не видно, – путинизм закончится. Раз это главная скрепа, раз с нее начиналось, устранением ее и закончится… Представляю себе, сколько раз телезрители услышат то четверостишие тысяча девятьсот восемнадцатого года, которое я любил, бывало, напоминать слушателям Радио Свобода. Это о попе из поэмы Блока "Двенадцать" – как не сладко ему вдруг стало в вихре большевистской революции – попу, не Блоку, хотя и Блоку, но тому по-другому.
Помнишь, как бывало
Пузом лез вперед,
И крестом сияло
Пузо на народ.
Представляю также, сколько услышат русские люди вот таких рассказов. Читаю: "Вот что мне пришлось воочию зреть, находясь на охоте около деревушки без магазина, – пишет Григорий Тишутин. – Проживающая там истинно верующая на вопрос, где можно приобрести спиртное, предложила нам оч-чень богатый ассортимент. Глаза мои округлились от увиденного. Чего у нее только не было. Начиная от спиртного разного калибра… Хлеб – свежий и не очень, сало, мясо, колбасы и прочее. Как выяснилось от соседей, это батюшка их местный ей привозит реализовывать излишки от приношений верующих. О как! Кто на что учился", – пишет господин Тишутин… Послепутинская Россия вряд ли будет демонстративно атеистической, безбожной, просто она станет еще более равнодушной к религии, отодвинет все церкви от государства дальше, чем они отодвинуты на Западе, хотя, кажется, куда уж дальше.
Ваши письма на "Свободу" помогали мне лучше узнавать и понимать Россию. Как она устроена, что с чем там сцепляется, что как работает. Читаю: "Нет ничего гнуснее вида нынешнего начальства – решительно везде. В администрации, в церкви, в университетах... И глупы, и подло трусливы, и ни искры чувства долга. Я уверен, что большинство этой сволочи раболепно служило бы и туркам, и японцам, если бы они завоевали Россию". Это высказывание Льва Тихомирова. Одна тысяча девятьсот пятый год… Год первой русской революции. Таким начальство в глазах людей вроде Тихомирова было и тогда, сто двадцать лет назад, и за сто двадцать лет до этого, и, конечно, сейчас. Чудом кажется, что Россия обустраивается, особенно – в последнюю сотню лет, все-таки по-европейски, да, по-европейски: ведь и ее социализм представлял собою попытку осуществления одного из европейских мечтаний. Почему русский человек учится, пусть и с переменным успехом, убирать за собой, не мусорить где попало, почему он стремится получить какую-нибудь специальность и не растворяться, все-таки не растворяться, в толпе, не дает ей опутать себя скрепами, а попав за границу, старается ничем не выделяться? Только в уголовной части русского мира остается деление на паханов и шестерок, а на свободе… Там хоть и многое напоминает зону, но желающих мириться с положением шестерки все меньше.
Из ходячих, так сказать, народных выражений последних лет в письмах на "Свободу" меньше всего мне нравилось одно: "простой народ". Оно еще долго будет в ходу, хотя самого простого народа в наличии уже нет. Почему же не уходит это выражение? Одна причина обычная: работает привычка. Здесь удобный способ обозначения границы или пропасти: вот они – богатые, власть имущие и вот мы, ничего не имущие – ни власти, ни, следовательно, денег. Вторая причина. Этому уже пустому выражению не дают исчезнуть люди, которые рвутся к власти, люди, которые рассчитывают занять место нынешних хозяев жизни, рассчитывают, что достичь этого им поможет та часть населения, которую они величают простым народом. Это крикуны, демагоги, карьеристы. Это также выражение нынешней кремлевской пропаганды. Госпожа Рущина пишет о войне России против Украины: "Простому народу нечего делить". Она не подозревает, что повторяет то, что ей внушают. Это удачное пропагандистское изобретение. Отравляющее вещество. Оно неплохо работает и в Украине, поскольку на нее, собственно, и рассчитано. Там многие уверены, что война России против Украины – это война русского и украинского начальства. Или даже видимость войны заинтересованных друг в друге главных барыг. Эта брехня рассчитана на людей, которым нравится считать себя простыми, хотя какие там они простые! Почему мы, по-моему, можем с полным правом сказать, что простого народа уже нет? Потому что у каждого человека есть возможность перестать быть простым. Ничто не мешает ему стать более сложным. Человек, в чьем распоряжении есть, кроме телевизора, интернет, может при желании стать достаточно сложным за весьма короткое время. Но в том-то и дело, что при желании. Все всё понимают. И то понимают, что кому-кому, а простому народу делить всегда есть что. Это главное, чем он всегда и везде занимается с большим удовольствием. Мысленно, в мечтах, на словах, а иногда и наяву он все делит и никак не поделит, прежде всего, имущество, деньги, должности, влияние, ну, и кто более угоден Богу, кто более правильно живет.
И есть еще такое слово, как "крыша". Оно-то и подсказывает нам: чтобы лучше понять русскую жизнь, надо забыть все писаное, все казенное – и слова, и порядки. Надо вникать в неписаные и пытаться разобраться, почему они такие, а не другие, кто по ним и под ними живет, кто их охотно или через силу соблюдает, что они дают всем. Есть надсмотрщики, берущие плату за то, что защищают людей друг от друга. Крыша – одно из самых точных, содержательных слов последней четверти века. В первые послесоветские годы крыша – это было невидимое преступное учреждение, банда, шайка. Она не просто грабит предпринимателя, да и отдельного человека, а защищает его от другой шайки. Между шайками идет борьба, иногда – настоящие войны. К настоящему времени крышей в России является любое с виду государственное учреждение, призванное поддерживать порядок. Вожакам этих крыш установлена оплата – сколько они могут брать со своих подопечных и какую часть отдавать наверх. Когда это видишь, легко понимаешь, чего хочет всякий, кого обирают. Он мечтает о снижении своих расходов на крышу. Самый верный способ снижения всех и всяческих издержек – конкуренция, конкурентные порядки. Кто их может ввести и поддерживать? Мировая практика давным-давно показала: только те, кого грабят, притесняют, кого крышуют. Это люди дела. Деловые люди. Буржуазия. Именно она ставит в повестку дня то, что было названо буржуазной революцией. Восстание, бунт против привилегий, особых прав – против любого крышевания, за равенство всех перед законом. Честная конкуренция – вот цель буржуазной революции.
Постоянные слушатели должны были заметить, что я всегда избегал давать им советы, учить их жить. Не хотелось работать в том разделе, который был когда-то в советских молодежных газетах и назывался: "Спрашивай – отвечаем". Но сегодня на одну такую просьбу откликнусь. "Уважаемый господин Стреляный, – пишет Николай Кирпонос из Астрахани. – Я с гордостью считаю себя политизированным человеком. За это меня уважают в семье, отдают мне должное и друзья, приятели, соседи. Я с охотой рассказываю всем, что происходит в мире. Меня слушают внимательно, это мне удается. Признаться, это мне, конечно, приятно. Но прихожу домой после домино или рыбалки – и возникает иногда такое чувство, что я обманываю всех, а первого – себя. Я задыхаюсь в мусоре новостей. Я не знаю по-настоящему, как в нем разбираться, как находить рациональное зерно", – в таком духе господин Кирпонос написал заметно больше, чем я прочитал. Прихожу, пишет, домой после домино. Это, стало быть, после дня, проведенного во дворе за столом, где собираются специалисты по всем вопросам. Делать нужно то, что делают все продвинутые и умеренно политизированные люди. Первое. Обращать внимание только на самые важные события и притом такие, о которых невозможно сказать, что их не было. Например, снижение налогов в Соединенных Штатах Америки при нынешнем президенте, утверждение нового Великого Кормчего в Китае. Сюда отнесем и курсы основных валют: доллара, евро. Второе. Сравнивать, как важнейшие международные события подают ведущие средства массовой информации первой пятерки свободных стран: США, Германии, Англии, Франции, Японии. Оттуда же брать и сведения о главных событиях в мире – я забыл сразу сказать. Третье. Знакомиться с заявлениями высших официальных лиц и ведомств первой пятерки стран. Заходить на страницы президентов, премьеров, министерств иностранных дел. Это – чтобы знать, как происходящее оценивают самые осведомленные и ответственные лица и учреждения. Четвертое. Уделять некоторое внимание самым заметным международным научным собраниям. Пятое. Время от времени читать писания нескольких наиболее солидных политических обозревателей, печатающихся в заслуживающих вашего доверия изданиях. Вот, пожалуй, и все, что нужно, чтобы не утопать в мусоре мелких и выдуманных новостей и в то же время не отрываться от жизни. Да, к первой пятерке стран добавляйте ту, в которой живете. Сравнивайте, как смотрят на вещи ее руководство и общественность и как – свободный мир. Решив с завтрашнего дня следовать этому совету, вы должны быть готовы к некоторому разочарованию, если оно еще вас не постигло. Вы сразу убедитесь, что интерес к России в свободном мире не такой большой, как вам, может быть, до сих пор думалось. На Россию приходится около двух процентов мирового производства. На США – двадцать пять. Примерно так распределяется и всеобщий интерес к этим странам. Так устроены люди. От кого больше зависит, на того и внимания обращают больше.
Все эти годы не давали мне забывать об их существовании слушатели и читатели, которых я называл для себя великими или непризнанными, что одно и то же, реформаторами. Каждый из них прямо или подстрочно сообщал, что он и только он лучше всех знает, как обустроить Россию, а заодно и все человечество. Люди они безмерно увлеченные своими замыслами, напористые – и не замечают ничего, что может помешать успеху их дела. Этим они похожи на изобретателей вечного двигателя. Как невозможен, если я его выносил, выстрадал, можно сказать? Они закрывают глаза на такие обстоятельства, невыгодные для их находок, которые не зависят ни от кого. Называю их оригинальными мыслителями. Есть мыслители и есть оригинальные мыслители. Мыслитель интересуется тем, что происходит вокруг него, что и как там сцепляется, что из чего выходит. Оригинальный мыслитель интересуется тем, что происходит в его голове: какие там возникают соображения, озарения, предложения. Мыслитель – реалист, оригинальный мыслитель – утопист. Мыслитель пытается, насколько возможно, понять действительность. Для этого он к ней присматривается, исследует ее. Мыслитель говорит себе и людям: мы вот такие, наша повседневность, наша история вот такие. Оригинальный мыслитель говорит: устройство нашей жизни никуда не годится, надо исправить то-то и так-то. Мыслитель размышляет, оригинальный мыслитель гневается и сокрушается. Мыслитель всегда спокоен, оригинальный мыслитель вечно возбужден. Эту разницу давно уловили лучшие умы. Люблю ссылаться на них по поводу и без повода. Честертон – об оригинальных мыслителях, каковыми являются почти все люди: они гневаются так, будто мир еще не создан. От своего имени, а может и с чьих-то слов, добавлю, что Господь, приступая к сотворению мира, со мной не посоветовался, даже в общих чертах не поставил меня в известность о своем замысле. Мыслитель принимает как должное, что людьми движут страсти, частные интересы, опыт и знания. Оригинальный мыслитель это тоже знает, но как бы и не знает. Он поглощен тем, чем, по его мнению, должен руководствоваться человек, – не чем руководствуется, а чем должен руководствоваться.
В старой России оригинальным мыслителем номер один был Лев Толстой, номером два – Федор Достоевский. Они проповедовали не позаимствованные, а собственные и, наверное, потому не самые дельные идеи. Толстой: земля должна быть ничейной. Достоевский: Константинополь должен быть наш, а православием охватить весь мир. В Кремле, как известно, сейчас оригинал на оригинале. Люди науки за головы хватаются.
Все, буквально все, что до сих пор предлагали оригинальные мыслители в трактатах, посылаемых на Радио Свобода, подлежало исполнению, по их замыслам, государством, то есть чиновником. Это при том, что никого так не порицали до сих пор слушатели "Свободы", как чиновничество. Мы знаем, что бурный рост этого племени в России приходится на царствование Николая Первого. И сразу оно было загружено делопроизводством по самое не могу – примерно так, как сейчас, может, немного меньше. Тогда же оно сообразило вариться в собственном соку: устроиться так, чтобы различные конторы работали не на общество, а друг на друга, не соприкасаясь с окружающей действительностью. Отчасти это и спасало от них общество. А они, в свою очередь, спасались от общества канцелярской тайной. Под ее покровом тоже вершились такие дела, как будто сегодня. Историк Ключевский в одной своей лекции приводит показательный случай. Было открыто дело против некоего откупщика. Оно разрослось до нескольких сот тысяч листов. Одна выжимка для доклада высшему начальству составила пятнадцать тысяч листов. Для отправки ее в Петербург из Москвы наняли несколько десятков подвод. По дороге без вести пропали все бумаги вместе с подводами и извозчиками. Царю очень хотелось, чтобы в России, наконец, воцарился строгий порядок. Порядок он понимал точно так, как его понимают и сейчас: чтобы каждый сверчок знал свой шесток, чтобы ничто не делалось само собою, чтобы на все требовалось разрешение, чтобы нигде не было самотека. Каждым проявлением жизни в государстве кто-то должен ведать. Отсюда слово "ведомство". Никто не смей шевельнуться без ведома начальства. Николай Первый, напуганный декабристами, считал беспорядком наличие малейшего свободного, не подлежащего руководству, местечка на теле его империи. Именно из слепой жажды порядка и вырастает вера в чиновничество.
Мы расстаемся с вами в очень интересные и тревожные дни. Вчера еще безоговорочный, без лести преданный казенный патриот, крымнашист, ненавистник Запада теперь пишет: "Хозяева страны, уже именующие себя новой аристократией, хотят передать ее своим наследникам. Губернаторов с их отпрысками в компанию не берут. Вместо этого пытаются заручиться поддержкой молодежи, но подпирают сроки. Власть слабеет не по дням, а по часам. Нарастает недовольство населения. Молодежь может не успеть стать новой опорой Кремля. Этим пытаются воспользоваться люди, зовущие Россию к бунту". Слышали? Такой почти мгновенной потери веры в Кремль не испытывали и советские люди.
И чует мое сердце: Россия еще наплачется с некоторыми защитниками трудящихся. Уж кто-кто, а эти первыми и во всю силу своих легких воспользуются дарами свободы. Все отнять и поделить – этого требовать, скорее всего, не будут, но чего-то в этом роде – сколько угодно. Благо, опыт в мире накоплен огромный. Он и сегодня выходит то одним, то другим боком то здесь, то там. Недостатка в предвестниках нет и в России. Кого-кого, а желающих, например, "усилить контроль за работодателями, чтобы не нанимали нелегалов", хватает. Попробуйте сказать почти в любом собрании, в любой компании, что в приказном порядке устанавливать обязательный минимум зарплаты – это отнюдь не самое лучшее, до чего додумалось человечество, – вас почти наверняка упрекнут в нелюбви к этому самому человечеству.
Причем, такие вещи, как минимальная зарплата, напоминает господин Львин, они особенно болезненны в странах, где есть высокоразвитые и отсталые районы, сравнительно состоятельное большинство населения и бедные меньшинства. Человека, согласного получать меньше минимума, работодатель не может нанять, потому что должен был бы платить ему столько, сколько установлено властью, а это ему не по карману. Отсюда – безработица, левая занятость, социальная напряженность, общее замедление хозяйственного развития. Конечно, в пользу рабочего можно почти до нитки обобрать предпринимателя, сила есть, ума не надо, но в таком случае он не сможет наращивать производство или просто разорится.
В те далекие времена, когда я верил, что может быть устроен социализм с человеческим, то есть, не капиталистическим, лицом, – в те времена на меня сильно действовали такие произведения мировой литературы, как, например, знаменитая драма Гауптмана "Ткачи". Действие происходит в сороковые годы позапрошлого века в Германии. Показано, как нарастает недовольство обездоленных рабочих, как они решают в конце концов растоптать своего эксплуататора-фабриканта. Он, по их мнению, не хотел, а на самом деле не мог платить им столько, чтобы они не бедствовали со своими многодетными семействами. Он не только пытался объяснить им свое трудное положение, но и резал им кое-какую правду-матку о них самих. Вы, мол, кричите, что вам детей кормить нечем, а сами пропиваетесь до креста. И второе. Скоро по миру пойдете не только вы, а и я, потому что меня подпирает конкурент. Он использует для своей наживы не вас, а новые машины, которых у меня нет и которые не пьянствуют, не гонят брак с похмелья и не прогуливают. Я, конечно, считал этого фабриканта негодяем, хищником, эксплуататором, одним словом, но его высказывания все-таки в голове засели и время от времени слегка смущали меня, нарушали стройность моей социалистической мысли. Должны были пройти годы, чтобы мне стала очевидной правда этого фабриканта. Удел его несчастных работников от этого не стал в моих глазах легче, но драма Гауптмана превратилась для меня в трагедию. Трагедия – это когда у каждого своя правда. Положение ткачей к нашим дням стало вполне благополучным, и совсем не потому – совсем не потому! – что интересы труда перед капиталом мужественно и умело отстаивали их профсоюзы и партии, а потому что не сидели сложа руки инженеры, изобретатели, ученые и не били баклуши предприниматели.
В последние годы стала, как никогда, наглядной разница между Россией и Украиной. Украинский комсостав такой же алчный и неотесанный, как русский, но не пакостит за пределами страны и прислушивается, пусть вполуха, к Западу. Население Украины чуть более хозяйственное и трезвое. Оно не услаждается высоким мнением о себе, не мечтает о расширении занимаемого им пространства, не хочет помыкать соседями и не смотрит на первое лицо снизу вверх. Люди с казенным оружием в руках в Украине не будут стрелять в бунтовщиков, о чем открыто предупреждают власть имущих. О русском оружии можно гадать, будет ли оно работать против народа. Об украинском известно точно: не будет. Это табу. Чтобы руководить человеком, оно не нуждается в его раздумьях. На то оно и табу. Население России держит перед мысленным взором целый иконостас врагов, именно иконостас – враги ему нужнее, чем святые заступники. Украинскому населению наоборот, друзья нужнее, чем враги, оно как-то обходится вовсе без врагов, не очень охотно считая врагом даже захватчицу Россию. Остается понять, почему украинская старшина, готовая, как и встарь, продаться тому, кто больше даст, а это все еще Россия, не уступает ей страну. Она, украинская старшина, вынуждена барахтаться в русле, которое проложил для нее Майдан Четырнадцатого года. Она это русло, ведущее на Запад, замыливает, но выйти из него не может. Русские вельможи тоже хотели бы двигаться в ту сторону, но сила вещей пока держит их в другом, в имперском русле. Огромная разница!
За все эти годы – с середины девяностых, я не получил ни одного невраждебного письма от человека, чьи взгляды противоположны моим. Что это за взгляды? На Запад, на мир, на Россию, на ее прошлое и будущее. Людей, которые не согласны ни с одним словом, звучащим на волнах "Свободы" об этих вещах, – таких людей много. Сначала они были за исчезнувшую советскую власть – исчезнувшую в жизни, но оставшуюся в их душах, потом – и вплоть до сегодняшнего дня – за путинизм. Мы, русские, лучше всех, нас все обижают. Все, то есть Запад, особенно американцы, они пытаются нас поработить посредством своей дурацкой демократии, но мы не поддаемся и не поддадимся. Вы там, на Западе, молитесь на свою демократию, на права человека, а для нас это обман и/или пустой звук, мы молимся на отчество, у вас свои скрепы: деньги, а у нас – свои, это славное прошлое наших дедов, это позор наших врагов в прошлом, да, их позор – тоже наша скрепа, для вас там нажива превыше всего, а для нас – справедливость, доброта, человек человеку – друг товарищ и брат, а не хозяин и работник, не продавец и покупатель.
Вот от людей такой веры я, повторяю, не получил за все годы ни одного невраждебного, спокойного письма, ни одного слова, которое показывало бы, что человек настроен говорить серьезно, ответственно, по делу, а не ругаться. Вот так на сегодняшний день, и странно даже вспоминать, что в России так было не всегда. Да, не всегда русские образованные люди – сейчас говорю о них – чьи взгляды на Россию и Запад были противоположны, считали врагами друг друга. Это было, как мы знаем, почти двести лет назад, когда мыслящая Россия разделилась на славянофилов и западников. Славянофилы видели спасение Росcии в том, чтобы держаться подальше от западной порчи и питаться собственными славянскими, русскими народными соками, народными обычаями, нравами, понятиями. Западники, как и теперешние их единомышленники, были уверены, что добра не будет, если Россия замкнется, не пойдет по пути Запада и вместе с ним, если личность в ней не будет стоять выше государства, если права человека, законность не будут пустым звуком. Но тогда эти люди, западники и славянофилы, не считали врагами друг друга. Они уважали друг друга, любили даже друг друга. У них, как писал Герцен, билось "одно сердце", ими владела "одна любовь", хотя и "не одинакая" – это была страстная, безотчетная, врожденная любовь "к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума". Ну, а со временем дружба, взаимное уважение сменились враждой. Люди стали не говорить друг с другом, а кричать друг на друга, как теперь по московскому зомбоящику. Кажется просто сказочной история Чаадаева и Пушкина. Они были задушевные друзья. Пушкин во всей России никого так не уважал, как Чаадаева, первого русского философа, ни с кем ему не говорилось так хорошо. И вот Чаадаев написал свое первое Философическое письмо. В нем он доказывал очень спокойно, веско, что Россия, она даже не ноль, а что-то с минусом, что ничего хорошего в ней и с нею не было, нет и никогда не будет – это, мол, прореха на человечестве и никогда она заделана не будет. Пушкин же считал, что Россия – это не прореха, не что-то с минусом, а что-то такое большое, с таким плюсом, что у человечества от нее будет только дух захватывать, и Запад еще не раз утрется. Короче, Пушкин, прочитав произведение Чаадаева, должен был бы вызвать его на дуэль. Это была бы сто какая-то дуэль в его жизни. А он пишет ему самое теплое, дружественное, спокойное письмо, в котором не говорит, что Чаадаев – враг и негодяй, нет, он, по мнению Пушкина, просто ошибается. И они остаются задушевными друзьями. Это в то время, как Чаадаева за его взгляд на Россию царь объявил сумасшедшим.
И с тех времен – времен Пушкина, Чаадаева, Герцена, русская культура, если брать ее видных деятелей, больше не явила такого образца взаимного уважения людей противоположных взглядов на самое главное, на святое. Причины мы знаем или нам кажется, что знаем – исторические причины. Они зарождались уже тогда, при Пушкине. Карамзин всей душой стремился к серьезному дружескому разговору с декабристами. Он был монархистом, за царизм, а они собирались царя убить и свести под корень все, что было от царизма в стране. Карамзин говорил им, что он тоже республиканец в душе, но считает, что до республики Россия еще не доросла, они же не хотели его ни слышать, ни видеть, на полях его произведений писали: "Дурак" или "Старый болван".
И вот сегодня, когда нынешние славянофилы и западники, как образованные так и те, что слов этих не знают, когда они в лучшем случае не замечают друг друга, а за глаза отзываются с пренебрежением, когда славянофилы, бывает, пишут на западников самые настоящие доносы властям, а западники говорят не с ними, а о них – исследуют их, как злых животных, представителей животного мира, – вот я пытаюсь представить себе, как мог бы выглядеть спокойный дружеский деловой разговор образованных представителей этих двух вечных русских партий. Западника назову отщепенцем – слово верноподданнической пропаганды при царях, а славянофила – охранителем. Для современного отщепенца превыше всего демократия, для охранителя – мощь и слава России. Вот их вообразившимся мне разговором я и закончу эту передачу, последний раз сидя перед микрофоном Радио Свобода. Слушайте, о чем и как они говорят. Это совсем недолго.
Охранитель – отщепенцу:
– Вам нужна великая демократия в России, а нам – сама Россия: не великая, а просто Россия, потому что просто Россия и есть великая.
Отщепенец:
– Да, демократия развалит Россию. Двадцать лет назад демократизацию для того и пресекли, чтобы остановился распад России.
Охранитель:
– Вы это понимаете? Не ожидал. Это делает вам честь.
Отщепенец:
– Но Россия развалится и без демократии – может быть, даже быстрее. Ни сталинизмом, ни путинизмом распада не предотвратить.
Охранитель:
– Боюсь так думать, но иногда само думается именно так, по-вашему. Не предотвратить. Но что же делать?
Отщепенец:
– Ничего. Ни вы, ни я ничего не сделаем. Но думать от нечего делать нам не возбраняется. Думать, например, о том, от какого из распадов будет меньше беды: от демократического или сталинско-путинского.
Охранитель:
– Неужели так-таки ничего и не зависит от меня, по крайней мере?
Отщепенец:
– Все, что может каждый из нас, – не называть черное белым хотя бы наедине с собой. Вот перед нами – отборные, представительные, законченные лица путинизма. Можно ли на них смотреть без отвращения, тем более, когда нам известны их частные дела, а не только государственные? По-моему, без отвращения смотреть на них не может человек любого мировоззрения, если он сам не вор и не бандит.
Охранитель:
– А на лица русской демократии без отвращения смотреть можно?
Отщепенец:
– Но эти лица не правят страной. Если же станут править, то не столько, сколько захотят. Не до посинения, не до гробовой доски. Сменяемость властей. Разделение властей. Верховенство права. Мы же с вами это проходили, сдавали…
Охранитель:
– Вы опасный человек. Слушая вас, можно сделаться демократом.
Отщепенец:
– Вы тоже хорош. Слушая вас, можно сделаться охранителем. После встречи с вами мне иногда кажется, что я, верный друг демократии, лучше вас представляю себе, какой неприглядной рожей может обернуться наша родная русская демократия, если ваш Бог, в которого не верю, своим попущением позволит ей явиться на Русь.
Охранитель:
– А мне иногда кажется, что я, любящий все, кроме демократии, лучше вас представляю, какой мерзкой рожей может обернуться в своем развитии нынешний изм, если Бог, в которого верю, оставит России желанное мне недемократическое правление.
Ну, вот друзья. Этим выдуманным разговором я и завершаю свою последнюю передачу на волнах Радио Свобода. "После "Ваших писем" – так назвал ее я, автор – Анатолий Стреляный. Это была первая и последняя передача с таким названием. До этого вы могли слушать передачу "Ваши письма". Первый раз она прозвучала в середине девяностых годов, последний ее выпуск был в прошлом месяце. Благодарю тех, кто слушал ее все эти годы – таких людей, кажется, было немало. Сегодня, скорее всего, моё последнее появление перед микрофоном "Свободы". Все началось когда-то случайно, заканчивается по естественным причинам. Спасибо вам – и будьте здоровы.