Язык войны, война языков

Во второй части этого выпуска: Воспоминания о Лондоне 70-80-ых годов прошлого века. «Мои любимые пластинки» с литератором Д. Паксом (Швеция).

Начнем с разговора о языковой политике в в странах бывшей Югославии

​

В традиционной рубрике «Родной язык» речь пойдёт о языках бывшей Югославии. Что с ними происходит в наши дни? Сказались ли войны конца прошлого века на лексике, грамматике, фонетике сербского, хорватского, словенского, македонского и других южнославянских языков? Мои собеседники - журналист, писатель Андрей Шарый и белградская журналистка Йована Георгиевски.

— Йована, вы приехали в Прагу из Сербии, но фамилия у вас македонская. Какой язык вы считаете своим родным языком?

— Сербский. Хотя, когда я разговариваю с людьми, которые тоже понимают язык — это люди, которые проживают в Боснии, Хорватии, Черногории, — вот в такой компании мы говорим, что мы разговариваем на «нашем языке». Все мои документы, конечно, на сербском. Что касается македонской фамилии, тут такая история. Мой дедушка родился в Македонии, переехал с моими родителями в Сербию. С македонцами общаться очень легко, потому что в Македонии сербское телевидение очень популярно, им легко переключиться на сербский язык.

— С точки зрения лингвистов «наш язык» — это бессмысленный термин.

— Да, но он существует. По-человечески просто «наш». Сербский лингвист скажет: сербский язык и другие языки с той же основой, но другими названиями.

— Ваш дедушка и его сверстники называли себя македонцами?

— В сербской школе он был македонец, он был парень, который приехал из другой югославской республики.

— Какая оценка в школе у вас была по сербскому языку?

— Пятерка.

— А по-русскому?

— Пятерка с минусом.

—Вы отличница?

—Да, я была отличницей.

— Андрей, вы написали несколько книг о Балканах, о бывшей Югославии, о реке Дунай и дунайской цивилизации. У вас есть личный языковой опыт на Балканах, есть своя субъективная лингвистическая карта Югославии?

— Есть, конечно, Игорь. Лингвистический вопрос является одним из таких «загвоздковых», я бы сказал, вопросов, когда ездишь по Западным Балканам. Лингвистически это называется сербско-хорватский языковой континуум, то есть территория, на которой говорят на совокупности языков, прежде считавшихся сначала сербским и хорватским, затем единым сербскохорватским языком, что было подтверждено специальным документом югославского правительства во время существования федерации Тито. Затем в силу политических причин начался процесс размножения этих языков, которых сейчас формально четыре. Спорить о том, существуют они или нет, бессмысленно, потому что они являются фактом политической жизни. Если народ считает, что он говорит на черногорском или боснийском языке, то этого достаточно для того, чтобы этот язык существовал, что бы ни говорили лингвисты. Когда ты ездишь по новым странам, прежде частями одной страны, то постоянно натыкаешься на приметы того, что было прежде единым, а теперь таковым уже не является. Язык, конечно, первая такая примета. Нет даже смысла для иностранца, который, как я, например, имеет довольно значительный опыт бытования в этих просторах, пытаться имитировать ту версию языка, которую он не учил. Когда я оказываюсь в Черногории, я не пытаюсь говорить на черногорском языке, хотя знаю несколько фонетических приемов, которые могут сделать звучание того корявого южнославянского языка, на котором я говорю, чуть более черногорским. В военное время это приобретает несколько иные черты, поскольку для журналиста появляются важные политические коннотации: откуда ты приехал, на каком языке говоришь. Часто это бывает забавно. Я как-то приехал на границу Боснии и Хорватии, это было в 90-е годы, во время войны, показал свои русские документы, и пограничник говорит мне: «А почему вы не пишете на латинице?». Я нашелся, что ему ответить и сказал: «Да потому что у нас есть кириллица». На этом разговор закончился. В общем, лингвистические развития порой играют мощную политическую роль. Конечно, это политическая история мучительного развода народов, идентичность которых не в последнюю очередь защищается их языком.

Митинг против закона о признании албанского языка в качестве второго официального, Скопье, 2017 год

— Андрей, македонцы и словенцы понимают друг друга без словаря?

— Довольно плохо, молодежь, конечно, уже не понимает, и исчез преждле государственный сербско/хорватский язык, скреплявший страну. Когда образовалось королевство Югославия в 1918 году, были попытки назвать словенский язык, который с точки зрения лингвистической самый продвинутый (потому что еще в середине XVI века, если я не ошибаюсь, начато книгопечатание на словенском языке, и возрождение славянское в Словении, как считают в Любляне, началось чуть раньше) ветвью сербского. Из этого ничего не получилось. Македонский язык ближе к болгарскому, чем к сербскому или сербскохорватскому, поэтому сейчас молодые люди из Македонии и Словении не понимают друг друга, нужен переводчик, нужно специально учить язык. Если ты говоришь на сербскохорватском языке, на сербском или хорватском языке, то тебя, конечно, поймут в любой республике бывшей Югославии, включая Македонию, за исключением Косова, включая Словению, но отвечать тебе будут на своем.

— Андрей, в Болгарии македонский язык воспринимают как диалект болгарского. Македонцы обижаются?

— Обижаются. Дело в том, что в Болгарии – это не официальная точка зрения, но все это в Болгарии знают - македонский считается западно-болгарским диалектом, загрязненным сербизмами. Но сейчас, когда уже понятно, что существование Северной Македонии является историческим фактом, с этим новым языком ничего поделать нельзя. Болгары шутят - я эти шутки слышал не раз во время последней своей поездки в Болгарию год назад – таким образом: раньше было одно болгарское государство, сейчас их два. Лингвистических различий не так много, конечно, македонцы и болгары прекрасно понимают друг друга. Но это не значит, что македонской идентичности и македонского языка славянского не существует. Я могу вам рассказать о забавном разговоре с нашим коллегой из балканской службы Радио Свободная Европа. Это очень продвинутый и умный парень, мы говорили с ним вот об этих языковых вопросах и македонской идентичности, и он показал мне свой перстень, на котором вырезан профиль Александра Македонского. И вот Зоран сказал мне: «Андрей, этот перстень подарил мне мой дед, а ему подарил его дед, который в городе Солунь (это южнославянское название города Салоники), был самым знаменитым. У нас в семье этот перстень передается от деда к старшему внуку, от деда к старшему внуку. После этого, что ты думаешь, нам нужно объяснять, что это значит - быть македонцами?».

— Йована, прежде филологи говорили о сербско-хорватском языке. Мне попадался термин в отношении сербохорватского — это, мол, «псевдоязык», придуманный ещё коммунистами, чтобы смягчить межнациональные отношения. Что стоит за этим термином «псевдоязык»?

— С термином «сербохорватский», который был, если его рассматриваем как официальный язык бывшей Югославии, существует такая проблема: он не включает в себя язык, на котором люди разговаривают в Боснии и в Черногории. Государствам, сформировавшимся после развала Югославии, сейчас важно иметь свой язык: черногорский, боснийский, сербский, хорватский. У меня есть знакомые черногорцы, которые считают, что у них всегда был свой черногорский язык, им нравится, что сейчас кто-то решил признать черногорский официальным языком. Есть и те, которые считают, что это полная ерунда: я разговариваю на сербском. Не на сербохорватском, и не на «нашем языке», да, я черногорец, разговариваю на сербском.

— «Наш язык» — это больше, чем национальность, это какая-то неуловимая общность.

— Некоторые политические деятели, правительства стран, и это было очень важно в 1990-е, пытались это представить «псевдоязыком», то есть доказать, будто нашего общего языка не существует. Есть лингвисты, которые вам скажут: да, это тот же язык, только разные диалекты. Для меня это самое логичное объяснение, которое я услышала. Да, это все один общий язык, поэтому мы понимаем друг друга, диалекты разные, слова разные, словообразование разное, но мы более-менее понимаем друг друга.

— Андрей, вы бывали во время Югославских войн в бывшей Югославии как корреспондент Радио Свобода, я до сих пор помню ваши репортажи, война сказалась на языке, на языках? Можно ли говорить, что в какой-то степени это была война языков?

— Конечно, и едва ли не в первую очередь война сильно развела эти языки, поскольку они стали и языками ненависти, в том смысле, который вкладывается в англитйское словосочетание hate speech. В период существования единой Югославии была школа хорватского и сербского литературных языков, несмотря на официальное существование сербско-хорватского языка, а война процессы лингвистического размежевания усилила. Например, в Боснии появилось большое количество тюркизмов, слов, связанных с мусульманской идентификацией. В Хорватии произошла такая, я бы сказал, шишковщина - этот язык стали очищать от того, что в Загребе считали сербизмами, взамен вводили слова, возвращавшие язык к славянским корням. С одной стороны, Хорватия вроде бы уходила от империи Тито в Европу, но свой язык делала более архаичным. Например, по-сербски «аэропорт» будет «аэродром», а хорваты ввели термин «zračna luka», «воздушный порт». «Футбол» по-сербски «фудбал», а хорваты придумали слово «nogomet».

Когда из Хорватии я приезжал в Сербию, то пытался не использовать эти слова, но иногда, конечно, в беглой речи они проскакивали, и тогда собеседники мне со значением говорили: о, да ты, парень, из Загреба! Как правило, поскольку я иностранец, да еще и русский, это не приобретало какой-то отрицательной коннотации. Центростремительный лингвистический процесс соответствовал процессам политического отдаления республик.

С другой стороны, конечно, война связанная со страданиями миллионов людей, вызвала мощные процессы загрязнения языка и одновременно – его освобождения. Потому что и сербский, и хорватский не свободны от обсценной лексики, она легко русским ухом улавливаются, это те же четыре корня, примерно те же сочетания слов. В южнославянской практике матерные слова, по моим наблюдениям, не имеют столь тяжелого веса, как в русском, ими пользуются свободнее, хотя, конечно, в присутствии дам в приличном обществе не употребляют. Я сам никогда не использую эти слова, потому что знаю, что матерящийся иностранец всегда выглядит смешно. И вот весь этот мужской потный язык солдат, с землей, с кровью, с винтовками, ворвался в прекрасную южную жизнь в первой половине 1990-х годов, да так в ней и остался. То, что еще вчера было нельзя, сегодня стало совершенно обычной вещью. Кинематограф отреагировал на это опрощение языка во второй половине 1990-х, в начале 2000-х целой волной фильмов на эти темы, в которых матерщина звучит обильно. Интернет – как и во всех других странах – также сделал использование языка более свободным, упростил стилистику, пунктуацию, языковые нормы, демократизовал язык.

— Йована, я готовился к нашему разговору. Вот что мне бросилось в глаза: если слово «Мусульмане» в Боснии и вообще в бывшей Югославии пишут с заглавной буквы, то оно означает национальность, а если со строчной, то вероисповедание. Насколько отличается, по-вашему, язык Мусульман с заглавной буквы от сербского и хорватского?

— То, как люди говорят в Боснии и пишут часто, много турецких слов или слов с арабской основой — это наследие периода, когда Османская империя владела Балканами. Результаты исламизации сказались сильнее на обществе, которое проживает в нынешней Боснии, а там больше мусульман. Я эти слова знаю тоже, только не употребляю.

— Андрей, османское и австро-венгерское прошлое сказалось на бывших республиках Югославии, сказывается? На лексике, на фонетике?

— Да, конечно. В Боснии вы услышите сотни или даже тысячи слов, которые заимствованы из турецкого языка. Много фамилий, полученных по ремеслам предков – Экмекчич, Бичакчич, Тимурджич, Мутапчич (предки одного пекли пахлаву, второго и третьего – ковали гвозди и кинжалы, четвертого – шили конские попоны). В хорватском языке довольно много слов немецкого происхождения, скажем, слово tepih, «ковер», — из немецкого. В Хорватии, – особенно представители кофейной городской интеллигенции - любят вставить в свою речь немецкое словечко. В шутку там говорят, что Вена по-прежнему остается «нашей столицей», как и во времена Австро-Венгрии.

Палаточный лагерь боснийских мусульман в Сараево в знак поддержки боснийского языка вместо сербского в начальной школе, Сараево, 2013 год

— Йована, любой язык — это прежде всего средство общения между людьми. В молодых государствах очень часто язык используется как эмблема независимости. Язык все-таки живое существо, он сопротивляется такому подходу?

— Конечно, сопротивляется. Вы можете определить границу государств, вы можете провозгласить, что теперь существуют разные языки, но вы не можете запретить людям общаться, а в этом общении, в этом контакте все смешивается. Вы не можете очистить язык в рамках одной страны от этих влияний. Влияние не всем нравится, в Сербии, особенно в Сербии и Хорватии, настаивают на употреблении определенных слов, которые считаются своими. Но есть пример, который всех ставит в тупик, это «домачица» и «кучаница», дом «кучаница» — это в хорватском, от слова «куча», это «дом» на сербском, а «домохозяйка» в Сербии — «домачица».

— Йована, в бывшей Югославии живут помимо так называемых титульных народов еще и венгры, румыны, албанцы, русины. У них есть свои языковые проблемы?

—У них свои языки. Есть две проблемы. Одна — это как сохранять язык, как его передавать детям, когда все пытаются уехать, всем хочется выучить какой-то иностранный язык, который им будет более полезен. А в школах в Сербии, насколько я знаю, особенно в Воеводине, где больше национальных меньшинств, чем в остальных регионах страны, люди могут выбрать, на каком языке они будут учиться, тогда им легче его сохранить. Это одна проблема. Вторая — это то, насколько язык, который используется в повседневной жизни в тех местах, где проживают эти меньшинства, влияет на их язык, то, как он меняется и становится более похожим на языки, которые доминируют.

Дети албанцев на занятии в школе, 2009 год, Косово

— Йована, в бывшей Югославии часто говорят о так называемой югоностальгии. Кто скорее склонен испытывать эти чувства югоностальгии, обычные люди или все-таки художники, музыканты, писатели, поскольку они лишились огромной аудитории?

— Югоностальгию испытывают и те, и другие. Общая составляющая — такой космополитский дух в бывшей Югославии, по нему скучает обычное население. Конечно, легко идеализировать прошлое.

— Многие люди отождествляют свою юность, когда они были счастливы, с политикой. Люди любят свою юность, а говорят, что они любят Сталина.

— Реже вам расскажут о том, что они любят Тито, чаще вам расскажут о том, что они чувствовали просто себя спокойнее.

— Почему вы выбрали русский язык своей профессией?

— Я хотела читать определенные произведения в оригинале. Почему не Шекспира? Потому что я английский изучала с детства, я могла читать Шекспира в средней школе, а Пушкина не могла, мне хотелось влезть поглубже. Я просто хотела стать более самостоятельной.

— Андрей, вы учились в Институте международных отношений, почему вы выбрали балканистику? Вы не жалеете?

— Я не выбирал балканистику, в Институте международных отношений я учил испанский и английский языки и ещё подучивал еще французский. Но жизнь моя журналистская сложилась так, что в начале 1990-х я уехал в Хорватию, не говоря фактически на тамошнем языке, который мне пришлось быстро выучить. Пожалуй, из всех языков, которые я знаю, хорватский – мой самый любимый. Это очень твердый язык, но в то же время вполне музыкальный. Дело даже не в том, что я хорошо по-хорватски говорю, - конечно, я говорю с ошибками, с акцентом - но сам процесс хорватского разговора доставляет мне большое удовольствие, он в моей голове как-то правильно поется. Может быть, потому что Хорватия — моя первая большая заграница.

— Андрей, во время войны сербские солдаты чувствовали ваш хорватский акцент?

— Да, чувствовали. Если я приходил на сербский пропускной пункт, то говорил, что я русский журналист, и можно было вообще ни на каком языке больше не говорить, пропускали сразу, если были в порядке документы. Вообще, как и повсюду в мире, иностранец, старающийся говорить на местном языке, и в бывшей Югославии вызывает симпатию, к нему всегда относятся доброжелательно. Но вот я помню один забавный разговор в Доме цветов — это место, где в Белграде похоронен маршал Тито. Я приехал туда уже из Праги, кажется, в конце 1990-х или в начале 2000-х годов. И вот там стоял офицер с лицом кагэбэшника, он охранял мертвого маршала. Был дождливый осенний день, никого в то время маршал особенно не интересовал. Я завел было разговор с этим малым, он вполне добродушно откликнулся, но как только я сделал первую ошибку, употребил первое хорватское слово, то увидел, как лицо его резко поменялось. Человек прямо-таки окаменел, видимо, оказался офицером старой закалки – никак не мог понять, откуда в Белграде взялся русский, который говорил на загребском варианте «нашего языка». На это довольно часто обращает внимание простой, что называется, народ: таксисты, солдаты, завсегдатаи баров. Ты пьешь с человеком пиво, а он выясняет, почему мы употребляешь странные для него слова? Но если ты берешь интервью у политика, вряд ли на твой диалект обратят внимание.

— Но Тито был хорватом.

— Тито был ребенком из смешанной словенско-хорватской семьи. Однако он персонаж в первую очередь югославской политической истории, поэтому он ассоциируется с сербской имперской силой. В разных республиках бывшей федерации к нему относятся по-разному, в последние годы в Боснии, в Черногории, да и в Македонии (территориях, которые в социалистический период развивались «опережающими темпами») популярность Тито растет. А офицер, который охранял могилу вождя в Белграде, конечно, был сербом, вот он и напрягся из-за моего диалекта.

Далее в программе:

Воспоминания.

Зиновий Зиник

В мрачной фантастической повести «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» Роберт Льюис Стивенсон так описывает оттенки сумерек лондонского района Сохо конца XIX века: «…то вокруг смыкалась мгла уходящего вечера, то её пронизывало густое рыжее сияние, словно жуткий отблеск странного пожара, то туман на мгновение рассеивался совсем и меж свивающихся прядей успевал проскользнуть чахлый солнечный луч. И в этом переменчивом освещении унылый район Сохо с его грязными мостовыми, оборванными прохожими и горящими фонарями, как казалось мистеру Аттерсону, мог принадлежать только городу, привидевшемуся в кошмаре». У Сохо несколько обличий и образов. Лондонский писатель Зиновий Зиник — завсегдатай пабов и клубов Сохо уже более тридцати лет. Лондон – один из героев его прозы, которую Зиновий Зиник пишет по-русски и по-английски. Ему есть что вспомнить и о чём рассказать.

«Мои любимые пластинки» с писателем, переводчиком, звукорежиссёром Дмитрием Плаксом (Швеция).