Леонид Велехов: Поговорим о Борисе Слуцком, крупнейшем русском советском поэте, фронтовике. В гостях у нас знаток, исследователь его творчества, сочинитель и исполнитель песен на стихи Слуцкого, Андрей Крамаренко.
(Видеосюжет о Борисе Слуцком. Закадровый текст:
"Я носил ордена.
После – планки носил.
После – просто следы этих планок носил,
А потом гимнастерку до дыр износил.
И надел довоенный пиджак.
А вдова Ковалева все помнит о нем,
И портрет на стене – это память о нем,
Сколько лет не забудет никак!
И не надо идти. И нельзя не пойти.
Я иду. Покупаю букет по пути.
Ковалева Мария Петровна, вдова,
Говорит мне у входа слова.
Ковалевой Марии Петровне в ответ
Говорю на пороге: – Привет! –
Я сажусь, постаравшись к портрету –
спиной,
Но бессменно висит надо мной
Муж Марии Петровны,
Мой друг Ковалев,
Не убитый еще, жив – здоров.
В глянцевитый стакан наливается чай,
А потом выпивается чай. Невзначай.
Я сижу за столом,
Я в глаза ей смотрю,
Я пристойно шучу и острю.
Я советы толково и веско даю –
У двух глаз,
У двух бездн на краю.
И, утешив Марию Петровну как мог,
Ухожу за порог".
Стих Бориса Слуцкого нельзя спутать ни с каким другим. О войне написаны тысячи стихов, но кто написал о войне так, как Слуцкий, – с такой силой переживания и одновременно строгостью словесного выражения, с такой документальной точностью и вместе с тем – насыщенностью метафорами и философским обобщением? Никто.
И обо всем он писал так, как не писал никто. И еще он писал о том, о чем не писал в то время никто.
"Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
Евреи – люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: "Евреи, евреи!"
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
"Евреев не убивало!
Все воротились живы!"
Кажется, он всю советскую эпоху во всех ее коллизиях, трагедиях, радостях, переживаниях запечатлел в своих стихах. Он так и сказал сам о себе: "История над нами пролилась, я под ее ревущим ливнем вымок…"
"А я бы о нем сказал словами Бориса Пастернака:
Он вырвется, курясь, из прорв
Судеб, расплющенных в лепёху,
И внуки скажут, как про торф:
Горит такого-то эпоха").
Студия
Леонид Велехов: Как и когда вас зацепил Слуцкий?
Андрей Крамаренко: Если сильно зацепил, то, наверное, лет десять назад, а может быть, больше. Много лет тому назад я купил трехтомник… Сначала это было очень трудное чтение: я никак не мог пробиться через все эти три тома. Но затем медленно стало приходить понимание значения его поэзии и значение вообще этой личности в истории России. Здесь немалую роль играет моя основная специальность, то есть написание песен. Написалась вторая или, может быть, третья песня, это сильно помогает проникнуться. И я стал посвящать много времени изысканиям в области слуцковедения, потому что зашла речь о поиске архива Юрия Леонардовича Болдырева. А поскольку когда-то, в далекой юности, я занимался наукой, что-то у меня стало в голове выстраиваться. Я пошел по следу, и в прошлом году я опубликовал в самых разных журналах и газетах – "Иерусалимский журнал", "Новый мир", "Знамя", "Аврора", "Дружба народов", "Новая газета", "Независимая газета" – около трехсот ранее неизвестных стихотворений Бориса Слуцкого.
Леонид Велехов: А я к Слуцкому пришел еще через его прижизненные сборники. Через собрание сочинений, думаю, трудно приходить, а вот когда сборники, газетные публикации, журнальные публикации – это становится спутником жизни. А что первое вы положили на музыку?
Андрей Крамаренко: Самое первое и случайное достаточно стихотворение, я его прочитал в каком-то журнале, было это начало 90-х годов, и написалась песня: "Распрямлю этот круг, что меня окружил,
Что вопросы мои за меня разрешил –
То-то выйдет прямая и длинная
И почти бесконечная линия!"
Когда я спел эту песню в Челябинске, ко мне подошел один журналист и сказал: "Отдельное вам спасибо за Слуцкого, потому что, на мой взгляд, это самый крупный поэт ХХ века". Тогда я подумал: ну, любит человек Слуцкого, так все и говорят – кто-то говорит, что Мандельштам самый крупный, кто-то про Гумилева, кто-то про Бродского, про Есенина, Маяковского. И не придал этому значения, я просто еще тогда мало знал поэзию, мало чувствовал. И уже в Москве, работая в театре Камбуровой, опыт стал приходить – опыт чтения стихов и написания песен. По мере накопления этого и, может быть, жизненного опыта стало приходить и понимание – какая это личность, какой масштаб.
Леонид Велехов: Среди тех, кто действительно его любит, кто его знает, кто его считает крупнейшим поэтом века, между прочим, упомянутый вами Бродский. Бродский написал: "Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов. Он с равной легкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции. Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное – конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорит языком XX века… Его интонация – жесткая, трагичная и бесстрастная – способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чем он выжил"… Как такая интонация, действительно, сложная, жесткая, прозаичная, перекладывается на музыку, на пение, в основе которого сладкозвучность все-таки?
Андрей Крамаренко: Да, есть такая проблема. Поэтому долгое время у меня, кроме этой песни, ничего не появлялось. Более того, я достаточно хорошо отслеживаю, что появляется в бардовском мире, новые имена, новые песни. И когда-то я задался целью – собрать все песни, которые (это было лет десять или двенадцать назад) написаны на стихи Слуцкого. Оказалось, что их буквально три-четыре.
Леонид Велехов: По-моему, вообще только "Лошади в океане", и все.
Андрей Крамаренко: Нет, нет. Первую песню на Слуцкого написал Анатолий Аграновский, это был год примерно 1954-й, может быть, 1955-й, при еобычных обстоятельствах… Это, наверное, один из первых бардов-композиторов, который писал на большую поэзию. И как-то будучи в компании, Борис Слуцкий прямо ему и сказал: "А вот спорим, на мои стихи не напишешь песню". Он сказал: "Хорошо, поспорим". И через месяц, когда, по-моему, они в гости пришли к Слуцкому, Анатолий Аграновский взял гитару, спел. Слуцкий приказал ему "еще раз", он еще раз спел. И тогда Аграновский спрашивает: "Ну что, выиграл я спор?" Тот говорит: "Дай я лучше тебя обниму". (Смех в студии.) А я могу спеть эту песню.
Песня Анатолия Аграновского на стихотворение Бориса Слуцкого "Сон"
"Утро брезжит,
а дождик брызжет.
Я лежу на вокзале
в углу.
Я еще молодой и рыжий,
Мне легко
на твердом полу.
Еще волосы не поседели
И товарищей милых
Ряды
Не стеснились, не поредели
От победы
и от беды.
Засыпаю, а это значит:
Засыпает меня, как песок,
Сон, который вчера был
начат,
Но остался большой кусок.
Вот я вижу себя в каптерке,
А над ней снаряды снуют.
Гимнастерки. Да, гимнастерки!
Выдают нам. Да, выдают!
Девятнадцатый год рожденья –
Двадцать два
в сорок первом году
Принимаю без возраженья,
Как планиду и как звезду.
Выхожу, двадцатидвухлетний
И совсем некрасивый собой,
В свой решительный,
и последний,
И предсказанный песней бой.
Потому что так пелось с детства,
Потому что некуда деться,
И по многим другим "потому".
Я когда-нибудь их пойму".
Леонид Велехов: Мы будем плавно в нашем разговоре переходить от песен, собственно, к Слуцкому, его поэзии и его судьбе, и обратно к песням. Вспоминая Бродского: для него интерес и увлечение его собственное поэзией началось с "Памятника", стихотворения Слуцкого, одного из лучших. И я думаю, что Высоцкий, особенно его военная поэзия, во многом вышла из Слуцкого, из этого насыщенного, при этом очень лаконичного метафоризма. А еще каких вы видите учеников и последователей Слуцкого в поэзии?
Андрей Крамаренко: Есть, что называется, формальные его ученики, то есть литстудия, которую он вел, но это все люди со своими голосами. Слуцкий не препятствовал, когда он видел, что его ученики исповедуют совсем другую поэтику. Но влияние все равно, конечно, было. Допустим, Геннадий Калашников, и особенно Олег Хлебников – я слышу там интонации.
Леонид Велехов: Хлебников всегда как символ веры Слуцкого хранит.
Андрей Крамаренко: Евгений Евтушенко – тоже, безусловно, видим след. Я бы отдельно сказал о таком поэте, как Борис Рыжий, который, вообще, не мог встретиться со Слуцким в силу того, что он родился в 1974 году. Но вот это прямой наследник Бориса Слуцкого. И он, в отличие от многих поэтов его поколения, которые были увлечены блеском Иосифа Александровича, очень рано понял, что туда не надо идти, что нужно искать другие пути. И он уже лет в 19–20 провозгласил, что Слуцкий – его учитель. У него даже есть такое стихотворение короткое:
"До пупа сорвав обноски,
с нар сползают фраера,
на спине Иосиф Бродский
напортачен у бугра –
начинаются разборки
за понятья, за наколки.
Разрываю сальный ворот:
душу мне не береди.
Профиль Слуцкого наколот
на седеющей груди!"
Леонид Велехов: Прелестно!
Андрей Крамаренко: Когда пошли уже его основные стихотворения, мы прямо видим и какие-то интонации, и приемы, которые любил Слуцкий. И самое главное – Рыжий увидел в Слуцком огромное человеческое сердце, душа, его слезный дар. Слуцкий всех жалеет: он жалеет своих товарищей по литинституту, не вернувшихся с войны – Когана, Кульчицкого; он жалеет старух, которые остались без своих мужей и танцуют парами без мужчин; он жалеет евреев, которых уничтожали в лагерях миллионами; он жалеет…
Леонид Велехов: Он жалеет немцев.
Андрей Крамаренко: Да, даже немца, который на губной гармошке играл. Хотя он и говорит, что "мне всех не жалко, а мне жалко того, кто на гармошке вальс крутил", но на самом деле он и немцев жалел.
Леонид Велехов: А какое у него стихотворение про немку, которая отказалась уехать из Москвы, когда этнических немцев высылали осенью 41-го, тайком осталась, всю войну не выходя из дома!
Андрей Крамаренко: А "Бесплатная снежная баба", когда пленные страдают в эшелоне от жажды? Начальник эшелона им там за золотые украшения подает по стакану воды. Он его обматерил, скатал огромный снежный ком и вкатил этот снежный ком прямо в вагон! "Я заслужил признательность Италии" – есть у него такое стихотворение. И Рыжий как раз понял, что помимо дара поэтического у поэта должно быть очень большое сердце.
Леонид Велехов: Но это еще раньше Рыжего понял Эренбург, который в своей замечательной, давшей Слуцкому путевку в жизнь, статье 1956 года поэтическое происхождение Слуцкого повел от Некрасова. Сострадание отдельному человеку, самому мелкому человечку – это, конечно, от Некрасова. Это замечательная традиция русской поэзии, которую Слуцкий едва ли не первым после Некрасова подхватил в такой мере.
Андрей Крамаренко: Да, да.
Леонид Велехов: Мы говорили о последователях, а вот о предтечах. Помимо Некрасова Маяковский, конечно, футуристы, которых он любил, на которых он воспитывался.
Андрей Крамаренко: У Слуцкого много источников. Он был огромным эрудитом в области поэзии. Конечно, Пушкин. Допустим, такой коротенький стих:
"Стихи,
что с детства я на память знаю,
важней крови,
той, что во мне течет.
Я не скажу, что кровь не в счет:
она своя, не привозная,-
но – обновляется примерно раз в семь лет
и, бают, вся уходит, до кровинки.
А Пушкин – ежедневная новинка.
Но он – один. Другого нет".
Да вся наша поэзия – и Лермонтов, и Тютчев… Он Тютчева очень высоко ценил.
Леонид Велехов: Он очень любил Тютчева.
Андрей Крамаренко: А если ХХ век, то, конечно, Николай Глазков. У него прекрасное стихотворение: "Сколько мы у него воровали, а все равно всего не украли".
Леонид Велехов: Еще важное – это его взаимоотношения поэтические с поэтами его поколения, которые погибли на войне. Павел Коган, Кульчицкий, Всеволод Багрицкий.
Андрей Крамаренко: Кульчицкого он выше себя ставил.
Леонид Велехов: У меня такое ощущение, что он жил этим долгом – точно прямо по Высоцкому – выжившего перед ними. Он впитал и их темперамент, и их нереализованный талант.
"...Листок поминального текста!
Страничку бы в тонком журнале!
Он был из такого теста –
Ведь вы его лично знали!
Ведь вы его лично помните.
Вы, кажется, были на "ты"?..
Писатели ходят по комнате,
Поглаживая животы.
Они вспоминают: очи,
Блестящие из-под чуба,
И пьянки в летние ночи,
И ощущение чуда,
Когда атакою газовою
Перли на них стихи…
А я все твержу, доказываю:
"Заметочку б!
Три строки!.."
Писатели вышли в писатели.
А ты никуда не вышел,
Хотя на земле, в печати ли
Ты всех нас лучше и выше.
А ты никуда не вышел,
Ты просто пророс травою, -
И я, как собака, вою
Над бедной твоей головою…"
Леонид Велехов: А теперь дадим слово еще одному ценителю Слуцкого – Алексею Кирилловичу Симонову…
Алексей Симонов: Слуцкий еще по-прежнему terra incognita. Я в него ухожу, закапываюсь и где-то вылезаю с какими-то совершенно новыми стихами, которых я не помню или которых я не знал, или стихами, которые вдруг открылись мне снова в этом очередном поиске, в который я отправляюсь.
"Про меня вспоминают и сразу же –
про лошадей,
рыжих, тонущих в океане.
Ничего не осталось – ни строк, ни идей,
только лошади, тонущие в океане.
Я их выдумал летом, в большую жару:
масть, судьбу и безвинное горе.
Но они переплыли и выдумку, и игру
и приплыли в синее море.
Мне поэтому кажется иногда:
я плыву рядом с ними, волну рассекаю,
я плыву с лошадьми, вместе с нами беда,
лошадиная и людская.
И покуда плывут – вместе с ними
и я на плаву:
для забвения нету причины,
но мгновения лишнего не проживу,
когда канут в пучину".
Леонид Велехов: С легкой руки Марлена Хуциева он ведь еще и в стан шестидесятников зачислен, я имею в виду фильм "Застава Ильича", хотя он был шестидесятников старше. А какие взаимоотношения его связывали с Окуджавой, с Евтушенко, с Вознесенским, и с Беллой Ахмадулиной?
Андрей Крамаренко: Я не знаю, была ли близкая дружба, но то, что дружеские отношения были, это однозначно. С Окуджавой, как я выяснил, занимаясь архивами, они дружили настолько, что снимали совместно дачу под Красногорском. У меня даже есть гипотеза, что второй взлет, более высокая нота, которую взял Окуджава к 70-м годам, начинал он "Из окон корочкой несет поджаристой", а вот уже потом "У парижского спаниеля", "Сумерки природы" и такие сложные его песни, то это уже влияние Бориса Слуцкого. Первый учитель, наверное, по большому счету, Окуджавы, это Николай Васильевич Панченко, который в Калуге его вытащил, в Москву направил. А вот уже в Москве они познакомились и подружились с Борисом Слуцким, и эта дружба была довольно тесная. Есть такое стихотворение, в книгу я его первый раз поместил. Начинается оно: "Я проморгал футбол с эстрадою // Всю эту радость и азарт" и так далее, и там есть такая строчка: "Я в это дело влез сначала // Я Окуджаву представлял // И Киму плечи подставлял".
Леонид Велехов: Я даже не знал этих строчек.
Андрей Крамаренко: А оно малоизвестное. Я думаю, что и Юлий Черсанович не знает про это стихотворение. Надо ему сообщить.
Леонид Велехов: Слушая вас, я подумал, почему с Окуджавой сблизился… Потому что Окуджава это тоже – человеколюбие, сострадание любым муравьям человеческим…
Андрей Крамаренко: А есть еще одна причина в этом, я так думаю, предполагаю: Слуцкий очень переживал, что на его стихи трудно писать песни, что его поэзия не поется. Поэтому его притягивал окуджавский талант. Даже есть такое стихотворение:
"Таланту не завидовал. Уму –
тем более. Ни в чем и никому:
не более меня вы все успели.
Завидовал, что ваши песни пели.
Бывалоча, любимая родня,
застольничая, выспросит меня,
и отповедь даю ей тотчас с жаром,
что связан с более серьезным жанром.
А между тем серьезней жанра нет.
И кто там композитор, кто поэт –
неважно. Важно, чтобы хором дружным
ревели песню ураганом вьюжным.
А кто поэт и композитор кто –
не столь существенно. Они зато,
в сторонке стоя, – вылезать не надо, –
безмолвно внемлют песни водопаду,
покуда текст и музыку поют".
Вот это он о себе сказал. Это он стоит и "безмолвно внемлет песни водопаду". И он понимал, что есть две музыки – есть музыка вербальная (музыка слова, внутренняя), а есть музыка музыки. Кстати говоря, как композитор я ощущаю этот конфликт. Почему трудно писать на хорошую поэзию? Чем лучше поэзия, тем труднее туда вплавлять какие-то мелодии. Там своя, вербальная музыка. Но если удается, что-то происходит – тогда рождается нечто третье.
Леонид Велехов: Между прочим, прекрасный пример того – творчество всеми нами любимого Никитина. Он извлекает из самого стиха музыку. Другой мой собеседник, Александр Журбин, хороший композитор, мне говорил, почему музыку можно писать на хорошие, можно на средние, но нельзя писать на прекрасные стихи. Потому что, как он выразился, в песенном стакане должно быть поэзии наполовину для того, чтобы композитор мог туда долить своей музыки.
Андрей Крамаренко: Пример, когда композитор взялся за практически нерешаемую задачу – за стихотворение "Голос друга", посвященное Михаилу Кульчицкому. Что получилось – вам судить…
Звучит песня "Голос друга"
"Давайте после драки
Помашем кулаками:
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои.
Готовились в пророки
Товарищи мои.
Сейчас всё это странно,
Звучит всё это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов –
Фанерный монумент –
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.
За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мёртвые,
Во здравие живых!"
Леонид Велехов: Какое чувство вины, ответственности перед этими своими погибшими товарищами он испытывал, что он решил от их имени написать. Это же монолог мертвого. Это же совершенно шекспировский ход, который до него в советской поэзии применил только Твардовский – "Я убит подо Ржевом", одно из лучших его стихотворений, – а потом во многом из этого Высоцкий вышел. Неслучайно в "Павших и живых" звучало это стихотворение. Снова – Алексей Симонов.
Алексей Симонов: Он был сердцем этого времени. Слуцкий был мозгом этого времени. Слуцкий был частью этого времени. И поэтому его прокол… у него, в общем, в жизни проколов было немного, поэтому они так хорошо помнятся. Прокол, который ему все ставят в вину, – его выступление на собрании, посвященном осуждению Пастернака за прием им Нобелевской премии. Он единственный, кто всю оставшуюся жизнь об этом помнил. Он единственный, кто поставил себе это в вину и не отказывался от этой вины. Он единственный, кто говорил:
"И если в прах рассыпалась скала,
И бездна разверзается, немая,
И ежели ошибочка была –
Вину и на себя я принимаю".
Леонид Велехов: Еще одна тема в его творчестве, мне кажется, очень важная – еврейская тема. Поэтов, евреев по крови, у нас много было, и самых замечательных…
Андрей Крамаренко: Но так вступиться за эту нацию или, как он говорил, "Ношу в себе, как заразу, // Проклятую эту расу". Кстати, когда я в архивах сидел, я нашел оригинал этого, первый вариант этого стихотворения. Там примерно те же слова, только слово "евреи" было заменено на "халдеи хлеба не сеют". Пытался маскировать, а потом отбросил, потому что знал: все равно не напечатают. И оно было напечатано уже, по-моему, чуть ли не после смерти его. А в списках, конечно, оно ходило…
Леонид Велехов: Об этом или о стихотворении "Бог" Ахматова ему сказала, что нет дома, в котором бы не было этого стихотворения, на машинке перепечатанного или от руки переписанного. Это действительно и сталинская тема, и еврейская тема, а в стихотворении "Бог" сплетенные вместе "А мой хозяин не любил меня"… Это вы не поете, нет?
Андрей Крамаренко: Нет, этого еще… Рано.
Леонид Велехов: Мы-то с вами знаем, а зрителям и слушателям расскажем, что его двоюродный брат в Израиле дослужился до главы Моссада.
Андрей Крамаренко: Он сначала воевал просто обычным пехотинцем в 1948–1949 годах. А потом пошел по служебной лестнице, но мозги-то были, видимо, "слуцкие".
Леонид Велехов: И фамилия у него была Слуцкий, Меир Амит – это он уже взял, когда они переехали в Палестину.
Почему я еще затронул эту тему… Уехал бы он на исходе своей жизни, когда заболел, в Израиль. Его бы там приняли с распростертыми объятиями. И лечили его, и носили бы на руках… А он поехал в Тулу к брату Ефиму. И вы, кажется, даже потом были, когда уж Слуцкого не было в живых, потому что я видел видеоролик.
Андрей Крамаренко: Да, я был в гостях у Ольги Ефимовны – это дочь Ефима, племянница Бориса Слуцкого. Был я у нее в гостях и в этой квартире, в которой он провел последние четыре года своей жизни. Маленькая комнатка метров, наверное, восемь, шкаф с книгами, все впритык, кровать. И Слуцкий заканчивал свои дни в этой маленькой комнате, не написав за последние девять лет ни строки.
Леонид Велехов: Действительно, ни строки? Ничего не написал, да?
Андрей Крамаренко: Да. Есть там одно стихотворение, у меня есть подозрение, что у него стоит дата (там не разобрать) 1977 или 1978 года, но только одно. А так – нет. Как он сказал Самойлову: "Когда умерла Таня, я написал за три месяца двести стихотворений и сошел с ума". Это была тяжелейшая депрессия, и на органическом уровне какие-то изменения произошли в мозгу, и он потерял поэтический дар: просто строчки перестали складываться, слова перестали складываться в строчки. Это еще дополнительно усугубляло его депрессию. Но, конечно, самое начало этой его болезни было раньше: из армии его комиссовали фактически инвалидом. Ему дали инвалидность второй группы.
Леонид Велехов: Как он говорил – инвалидность, которую давали "обрубкам", "самоварам" несчастным.
Андрей Крамаренко: Да, "досрочная ранняя старость, похожая на поражение". 26 или 28 лет ему было, когда он написал это стихотворение. Были две операции, две трепанации черепа. Просто сумасшедшие головные боли, бессонница. Он провел на диване у родителей два года в Харькове, как потом он писал, "пытался читать, но к середине книги уже забывал то, что было в начале, отбрасывал книгу, отворачивался к стене". И вышел он из этой болезни благодаря поэзии. В какой-то момент он решил: "все-таки я должен что-то написать". За месяц он сложил четыре строчки, и он понял, что это победа, и с этой победой отступила боль.
Леонид Велехов: И он ведь отказался от инвалидности. При том, что она давала ему пенсию.
Андрей Крамаренко: Стыдно ему было. Потому что он приходит на комиссию: люди без рук, без ног, калеки, а он, здоровый, красивый, пришел подтверждать свою инвалидность. Он просто перестал ее подтверждать. Но, видимо, все-таки потом это сказалось. Боли продолжались, но при них можно было жить. Вернулся дар. Бессонница продолжалась. Он нашел средство, как бороться с бессонницей. Даже не как научиться полноценно спать, а как восстанавливать организм при этой бессоннице. Он вычислил экспериментально, что он должен проходить в день, по-моему, 23 километра. И он исходил всю Москву – каждый день 23 километра. Поэтому, когда он назначал кому-то встречу на другом конце Москвы, он говорил: "Так, мы встречаемся с вами в 18 часов 14 минут". И все говорили: "Почему 14 минут, а не 15?" У него все измерено было шагами, он исшагал всю Москву. Он вычислил и эмпирическим путем нашел такое лекарство.
Леонид Велехов: А работоспособность была колоссальная!
Андрей Крамаренко: Ни дня без строчки.
Леонид Велехов: Расскажите об этих бездонных архивах, которые в несколько приемов, в несколько человеческих жизней как бы вычерпывались. Был Болдырев Юрий Леонардович, который был его душеприказчиком…
Андрей Крамаренко: Это было второе рождение Слуцкого как поэта. Если первое рождение, ну, наверное, можно приписать "вину" Илье Эренбургу, то есть вот эта знаменитая статья, и он сразу стал… мгновенно стал известным, проснулся, что называется, знаменитым. Буквально тут же его приглашают в Союз писателей почитать свои стихи. И на секции Союза писателей после первого же прочтения стихов вот этого малоизвестного фронтовика встает секретарь Союза писателей Светлов Михаил Аркадьевич и говорит: "По-моему, всем ясно, что пришел поэт лучше нас".
Леонид Велехов: На такое великодушие, действительно, нужно сподобиться.
Андрей Крамаренко: Только Слуцкий потом таким же был великодушным по отношению к своим собратьям по перу.
Леонид Велехов: И опять – Алексей Симонов…
Алексей Симонов: Когда меня спрашивают – "Как вы относитесь к Сталину?" – я отвечаю Слуцким, я говорю:
"Сталин взял бокал вина
(может быть, стаканчик коньяка),
поднял тост, и мысль его должна
сохраниться на века:
за терпенье!
Это был не просто тост
(здравицам уже пришел конец).
Выпрямившись во весь рост,
великанам воздавал малец
за терпенье.
Трус хвалил героев не за честь,
а за то, что в них терпенье есть.
– Вытерпели вы меня, – сказал
вождь народу. И благодарил.
Это молча слушал пьяных зал.
Ничего не говорил.
Только прокричал: "Ура!"
Вот каковская была пора".
Страстотерпцы выпили за страсть,
выпили и закусили всласть".
Леонид Велехов: Ничего ведь не устарело. Сколько стихов, сколько прозы советского времени ушло в небытие – у Слуцкого ничего не устарело!
Андрей Крамаренко: "Люди сметки и люди хватки
Победили людей ума –
Положили на обе лопатки,
Наложили сверху дерьма".
Сегодня написано? В 1958 году!
"Потребности, гордые, словно лебеди,
парящие в голубой невесомости,
потребности в ужасающей степени
опередили способности".
Сегодня!
"А надо было жить по совести.
Старинный способ надежен и прост.
Тогда бы потребности и способности
не наступали б друг другу на хвост".
Леонид Велехов: Каждый раз хочется зааплодировать поэту.
Андрей Крамаренко: Да.
"Начинается повесть про совесть.
Это очень старый рассказ.
Временами, едва высовываясь,
совесть глухо упрятана в нас.
Погруженная в наши глубины,
контролирует все бытие.
Что-то вроде гемоглобина".
Леонид Велехов: А военная тема, у него это стихи, которые мы все тысячи раз слышали – и "Кельнская яма", и "Лошади в океане", и "Политрук" – и каждый раз, когда звучат, мурашки по спине бегут.
Андрей Крамаренко: Кто-то назвал поэзию Слуцкого историей в стихах, а кто-то называл современной библией. Причем, он для любой религии – и для атеистов он годится: пожалуйста, бери, читай, учись уму-разуму, становись человеком. Эту книгу я бы мог назвать "Будь человеком".
Леонид Велехов: Я бы хотел, чтобы вы напоследок снова взяли гитару и из самого чего-то дорого и важного для вас спели.
Андрей Крамаренко: Давайте попробую. Понятно, что у Слуцкого, как правило, пафос такой гражданский, пафос…
Леонид Велехов: …мужской очень.
Андрей Крамаренко: Да. Он политрук. И в стихах политрук. Но иногда пробивались у него, конечно же, и такие стихи.
"В этот вечер, слишком ранний,
только добрых жду вестей –
сокращения желаний,
уменьшения страстей.
В слишком ранний вечер этот,
отходя тихонько в тень,
применяю старый метод –
не копить на чёрный день.
Будет день и будет пища.
Чёрный день и – чёрный хлеб.
Белый день и – хлеб почище,
повкусней и побелей.
В этот слишком ранний вечер
я такой же, как с утра.
Я по-прежнему доверчив,
жду от жизни лишь добра.
И без гнева и без скуки,
прозревая свет во мгле,
холодеющие руки
грею в тлеющей заре".
Леонид Велехов: Он родился 7 мая, накануне Дня Победы в войне, на которую Слуцкий ушел в июне 1941-го и прошел ее до конца, а потом написал о ней стихи такой силы, какая, пожалуй, никому больше не далась.
Звучит песня "Ночной снегопад"