Александр Генис: После слишком долгой в этом году зимы Нью-Йорк радуется весне – и обсуждает премьеры, которых так много в этом бесконечном городе. Сегодня мы обсудим некоторые из них – в первую очередь те, что связаны с русскими гастролями в Нью-Йорке.
С чего начнем, Соломон?
Соломон Волков с бородинским квартетом
Соломон Волков: Мы начнем с выступления Квартета имени Бородина в Элис-Талли-холл. Но я сначала хочу сказать несколько слов о самом квартете. Потому что Квартет имени Бородина – это имя легендарное. Он существует лет семьдесят, мне кажется, как минимум. Первый его состав включал в себя таких мастеров, как Рудольф Баршай и Мстислав Ростропович. Этого состава я, естественно, не слышал никогда, но с последующими составами хорошо знаком. Во главе квартета встал Ростислав Дубинский, выдающийся скрипач, вот он сформировал тот Квартет Бородина, который завоевал не только всесоюзную, но и всемирную славу. Дубинского сменил сначала Михаил Копельман, а затем Рубен Агаронян, мой давний приятель, мы с ним вместе учились еще в рижской музыкальной школе при консерватории. Тот состав, который сейчас Агаронян привез в Нью-Йорк, он, по моим подсчетам, уже четвертый. Должен сказать без всяких преувеличений, люди беспокоятся всегда, а вот как бородинцы играли когда-то, как играют сейчас, я могу тем, кто интересуется этим, сказать совершенно откровенно, что это великий ансамбль, иначе я не могу сказать. Это было нечто поразительное. Элис-Талли-холл считается залом, не подходящим для камерной музыки: он слишком большой, есть и претензии к акустике. Я сидел в этом концерте, никаких претензий к акустике у меня не было. Ансамбль этот играет, как бы сказать точнее, вполголоса. Главный нюанс у этого состава – это меццо форте, то есть все говорится доверительно, буквально от одного человека к другому и слышно абсолютно все.
Александр Генис: Вы когда-то говорили, что квартет – это самая требовательная музыкальная форма, что нужны специальные слушатели для квартета.
Соломон Волков: Да, симфонический оркестр тебя всегда достанет, где бы ты ни сидел в зале, а к квартету надо прислушиваться. Тут специально прислушиваться не надо было. Мне казалось, когда ансамблисты выступали, что они рядом со мной, а я сидел не в самых первых рядах. Я смотрел, как кругом люди реагируют точно так же. Зал слушал с невероятным напряжением, невероятным вниманием. Это такой нынешний стиль, абсолютно уникальный, его ни с каким другим квартетом нельзя сравнить. Нужно отдать должное Агароняну, он сформировал этот современный, сегодняшний стиль Квартета имени Бородина, у него достойные абсолютно коллеги – это Сергей Ломовский, второй скрипач, Игорь Найдин, альтист, и Владимир Бальшин, виолончелист.
Александр Генис: А что вы скажете о программе?
Соломон Волков: Программа была для меня очень интересной. Второй квартет Бородина – это особая история. Почему мне так близок этот квартет, сейчас я не буду говорить, а скажу о квартете Мясковского, который я слышал первый раз. Это последний опус Мясковского, он посмертно за него получил Сталинскую премию, а он их получил много. Это такая постромантика. Сразу после постановления 1948 года, направленного против формализма в музыке, это постановление очень многих композиторов заморозило. А Мясковский для себя сохранил заповедник мелодизма, если угодно, и этот заповедник мелодизма производит очень душевное впечатление сейчас. Я, например, ощутил в этом сходство с живописью прерафаэлитов, это такая "осень патриарха". Да, это музыка на грани смерти, Мясковский осознает, что смерть приближается, но с достоинством и спокойствием, принимает эту смерть. После этого был сыгран 13-й квартет Шостаковича, который тоже является образцом позднего стиля Шостаковича, когда он писал и думал, вероятно, только о смерти.
Александр Генис: Это мне напоминает мой любимый 15-й квартет Шостаковича, в котором самая оптимистическая часть "Похоронный марш".
Соломон Волков: Какой контраст: Мясковский принимает свою грядущую смерть безропотно, а у Шостаковича… эту музыку на самом деле нужно играть смертникам, потому что страх смерти, который в ней ощущается так, что этому нет параллели в музыкальной литературе, даже в художественной литературе, да и вообще в культуре такого ужаса перед лицом смерти, я не знаю, с чем это еще сравнить. Последний звук этого квартета – это последний писк мыши в мышеловке. Ты остаешься дрожащим в своем кресле. Замечательное, потрясающее впечатление.
После такой музыки Шостаковича можно, конечно, уйти с концерта в депрессии, но я ушел под впечатлением, пожалуй, даже скорее квартета Мясковского. Это для меня открыло совершенно новую страницу. Манера, с которой это было все исполнено, – графическая, это не живопись – графика скорее, чем-то мне напоминала гравюры Дюрера.
Говоря о премьерах, мы покажем сегодня редкую запись. Только что фирма "Декка" выпустила в исполнении нового состава бородинцев все квартеты Шостаковича, все 15 квартетов. В числе всем известных произведений записано произведение, которое никто не знает (если я его не знаю, то уж никто его не знает). Это найденный в архиве Шостаковича эскиз, который композитор сделал, когда начал сочинять свой 9-й квартет.
К 9-му квартету у меня особое отношение, потому что этот тот опус, который мы со своими соквартетниками возили в Комарово Анне Андреевне Ахматовой играть, это было в 1965 году. Мы тогда сыграли только что написанный квартет, он даже был не напечатан, по стеклографической копии. Шостакович начал работать над квартетом еще за несколько лет до этого, где-то осенью 1962 года, но он не использовал ничего из этого наброска, а этот эскиз сохранился в архиве и недавно был из него извлечен. Сейчас наши слушатели впервые этот набросок услышат. Каждая нота Шостаковича драгоценна, и мы так и должны отнестись к этому сочинению.
(Музыка)
Юрий Шевчук в Нью-Йорке
Александр Генис: Соломон, однажды вы сказали, что знаменитый Юрий Шевчук – это Шостакович сегодня. В Нью-Йорке этой весной был редкий случай, когда можно было услышать и Шостаковича, и Шевчука в одно время.
Соломон Волков: Это моя идея довольно давняя уже, она встречает почему-то большое сопротивление. Но для меня это совершенно очевидная вещь. Я ведь не сравниваю композиторских дарований Шостаковича и Шевчука, хотя у Шевчука очень значительное композиторское дарование, и это для меня очень важно. Сравнивая Шостаковича и Шевчука я имею в виду прежде всего социальное звучание музыки. Шостакович в моем представлении был последним музыкальным гигантом, чрезвычайно влиятельным автором, который не просто писал музыку, какая бы она ни была замечательная, а каждый раз через музыку озвучивал социально важнейшие для его времени и в его понимании проблемы. Мы только что говорили о том, что последний период Шостаковича посвящен его противостоянию смерти – но это тоже социальная проблема. Шостакович и в самых ранних своих опусах был насквозь социален, и это качество в более поздней музыке было у других композиторов утеряно, а подхватили этот социальный мотив рокеры и в первую очередь для меня, конечно, Юрий Шевчук.
Александр Генис: Раз уж вы говорите такое, то я тоже признаюсь. У меня есть лженаучная теория, согласно которой есть два писателя со сходной социальной ролью. И это при том, что их даже в нашем воображении трудно было бы посадить за один стол. Это – Солженицын и Сорокин. Мне кажется, что оба они всегда отвечали на вызовы времени. Обратите внимание, что у Солженицына очень много написано о физике, которая была первой наукой того времени, у Сорокина – это биология, генетика, генная инженерия, и это характерно. Как бы далеко они ни отстояли друг от друга, роль их социальная весьма близка.
Соломон Волков: Я совершенно с вами согласен и не вижу в этом ничего такого возмутительно и выходящего за рамки.
Александр Генис: Хорошо, что хоть мы с вами согласились. Но вернемся к Шевчуку в Нью-Йорке?
Соломон Волков: Шевчук привез очень интересную программу под названием "История звука". Он мне пояснил в беседе (мы с ним поговорили и до концерта, и после него), что это – история звука русского рока и, в частности, история звука его группы ДДТ, юбилей которое был сравнительно недавно отмечен: 30 лет. Так что это своего рода юбилейные гастроли. Шевчук показывал свое избранное аудитории. Это было зрелище необыкновенное, огромный зал.
Александр Генис: Начнем с того, что концерт состоялся прямо в центре Нью-Йорка, прямо на театральном участке Бродвея.
Соломон Волков: Огромный зал на две тысячи человек был забит под завязку, все стояли, только несколько человек, среди них ваш покорный слуга, сидели – это уже привилегия возраста. Все подпевали, все знали музыку, все знали слова. Рядом со мной стояла девочка лет 12, наверное, которая уж точно выросла в Нью-Йорке, она подпрыгивала в такт музыке и она знала все слова. Мне это было невероятно приятно еще и потому, что для меня этот концерт подтвердил актуальность творчества Шевчука. Песни написаны много лет тому назад, но их социальный месседж звучит сегодня не менее актуально, чем это было десятилетие тому назад – и это очень важно. Для рок-музыки это показатель качества. И второе: с точки зрения музыкальной, с точки зрения поэтической все это выдержало испытание временем.
Александр Генис: Меня крайне интересует ситуация, при которой на концерт рок-музыканта, будь то Шевчук или Гребенщиков, как я и сам видел, приходят сразу три поколения, даже не два, а три. Это значит, что русский рок сумел совершить прорыв в поколенческой проблеме.
Соломон Волков: Качество, это проблема качества.
Александр Генис: С литературой такого не происходит, а с роком происходит. Даже кино у каждого поколения свое, но именно рок сумел преодолеть и географические границы, и поколенческие границы. Самое удивительное, что он востребован и в русской Америке, где все свое. Русский рок способен захватить молодежную аудиторию, которая давным-давно уже англоязычная. Как вы объясняете этот феномен?
Соломон Волков: Когда я говорю своим собеседникам, что русский рок – это выдающееся культурное явление, в российской истории культуры это очень значительный вклад, на меня все смотрят как на придурка. Такого рода концерт только подтверждает мое соображение. Действительно, литературу смыло, кино уже в значительной степени последние десятилетия не участвует в дискурсе, не апеллирует к современным подросткам. Но я видел своими глазами, как подростки, живущие в Америке в русской диаспоре, воспринимают это искусство.
Александр Генис: Соломон, но это именно русский рок, он не имеет никакого отношения, никаких контактов с американской музыкой, с западной поп-музыкой, с западным роком?
Соломон Волков: Нет, я с этим не согласен, имеет, конечно же. Он начинался с заимствований, с подражаний, осваивались блюзы, осваивалась рок-н-ролльная техника. Нет, без американского, без английского рока русский рок бы не существовал.
Александр Генис: Я помню, как это все начиналось, когда я жил еще в Риге, там были три популярные рок-группы, одна называлась "Дримерс", другая "Энималс", третья – не помню, и пели они по-английски. Потом появился русский рок, который стал крайне самобытным.
Соломон Волков: Я это могу сравнить с Пушкиным, который осваивал французскую поэзию, английскую поэзию, осваивал Шекспира, все это переработал и ввел беспрецедентно русское содержание.
Александр Генис: А можно ли ввести русский рок в американскую культуру?
Соломон Волков: Опять-таки что такое американская культура? Я тоже всегда на этот счет ругаюсь со своими собеседниками. Американцы ходят на концерты Шевчука? Я говорю: да, ходят, русские американцы, жители Нью-Йорка. Какие вам еще американцы нужны? Китайские жители Нью-Йорка тоже американцы, которые платят налоги и голосуют, ходят на китайских артистов. Это право каждой этнической группировки. Русский Нью-Йорк в этом смысле не исключение, он является абсолютно интегрированной составной частью культуры Нью-Йорка.
В заключение нашего разговора я хочу поставить песню, которая, мне кажется, очень важна для Шевчука, она сугубо автобиографическая. У него, как полагается всякому большому художнику, все творчество автобиографично, но это произведение особенно сильно, передает автобиографическую подоплеку. Песня "Я получил эту роль, мне выпал счастливый билет".
(Музыка)
Александр Генис: Ну а теперь мы переберемся с запада на восток, и это относится не только к манхэттенской географии (если лучшие концертные залы города расположены на Вест-сайде, вокруг Бродвея, то музеи – на Ист-сайде, на знаменитой музейной миле Пятой авеню).
Александр Генис: В Метрополитен открылась выставка одновременно бесконечно экзотическая и беспредельно актуальная. Она посвящена самому прославленному произведению японской литературы – "Повесть о блистательном принце Гэндзи". Этот шедевр, написанный 1000 лет назад, справедливо считается первым психологическом романом в мире. Экспозиция в Мет проследила за его историей и влиянием на Японию на протяжении 10 веков. Выставку составили 120 объектов: иллюстрации к роману, рукописные экземпляры книги, шелковые кимоно на тему “Гэндзи”, лучшие образцы древней каллиграфии, гравюры укиё-э, современные манга и – изюминка выставки – старинный лакированный паланкин, в котором доставляли невесту на свадьбу.
Другими словами, кураторы восстановили уникальный мир “Блистательного принца” и погрузили в него зрителя. Но что же делает выставку предельно актуальной? Автор, придворная дама Мурасаки Сикубу, написавшая этот огромный труд.
Будучи энциклопедическим музеем, которому доступна любая культура, Метрополитен еще и инструмент политического влияния. Он тщательно следит за духом времени и всегда ему соответствует. Так, в ответ на окончание холодной войны, когда освободившаяся от коммунизма Россия считалась партнером, ненадолго перестав быть противником, Мет – с помощью русских и украинских музеев – устроил грандиозную выставку “Византия”, среди прочего рассказывающую о духовных корнях Руси и православия.
После 11 сентября, после налета террористов на башни-близнецы в Нью-Йорке, музей открыл новое роскошное крыло, посвященное исламской цивилизации с ее богатейшей культурой, не имеющей ничего общего с терроризмом.
Сейчас, в разгар всемирной кампании Metoo, когда повсюду заново изучается и подчеркивается роль женщин в истории, Метрополитен нашел очень остроумный подход к этой животрепещущей теме.
Паланкин невесты
Дело в том, что в эпоху Хэйан (а это триста лет с конца 8-го по 12-й век), которая считается Золотым веком архипелага, существовали две литературы на двух письменностях, разделявшихся по половому признаку. Мужчины пользовались китайскими иероглифами, женщины писали по-японски. От первых остались официальные документы и подражательные стихи. Вторые создали изумительную прозу, включая любимую в России книгу соперницы Мурасаки, другой придворной дамы – Сэй-Сёнагон, написавшей гениальные “Записки у изголовья”. Нам она известна в конгениальном переводе Веры Марковой.
Вот эта исключительная ситуация – ответ на кампанию Metoo – и позволила музею представить прекрасную выставку, которая удовлетворяет требованию момента с его неофеминистской повесткой.
Соломон Волков: Саша, вы специально занимались этой проблемой?
обложка книги
Александр Генис: Я просто очень люблю этот период. Ведь все мы выросли на книжке Сэй-Сёнагон, цитировали ее, еще когда я был совсем мальчишкой, студентом. Но в Америке я обнаружил специалиста по японской литературе, англо-американского ученого Айвана Морриса, он, к несчастью, давно умер – совсем молодым. Моррис написал книгу "Мир блистательного принца". Она была совершенно восхитительная, ибо подробно описывала этот фантастический эстетический феномен. Тогда 300 лет Япония жила в мире – это был тот самый случай, когда красота спасла мир. Нравы хэйанского двора в Киото были такие, будто их придумал Оскар Уайльд. Чиновники плясали официальные пляски, цветение ирисов было национальным праздником. Госпоже кошке подарили головной убор куродо пятого разряда. Каллиграфия считалась религией, а адюльтер считался главным развлечением и ритуалом. Все эти восхитительные подробности перечислены и описаны в этой книге. Одно наслаждение читать.
Я много лет назад привез эту книгу в Россию, уговаривал своего друга переводчика Харитонова, перевести эту книжку с английского на русский язык. Он, к сожалению, умер и не успел это сделать. Но его сын, молодой переводчик Дмитрий Харитонов перевел эту книгу, совсем недавно она вышла в Москве с моим предисловием и оказалась чрезвычайно успешной. Это тоже вид эскапизма – утопия золотого века Японии, которая создала замечательный мир, представив альтернативу нашей, западной цивилизации.
Но это альтернатива и японской цивилизации. Во времена Хэйана тысячи лет назад не было ничего того, что мы считаем собственно японским: не было никаких самураев, не было никакого дзэна, чаепития, все это пришло гораздо позже. И конечно, не было никаких харакири. Весь этот мужественный набор, путь меча пришел гораздо позже, а тогда это был не путь меча, а путь красоты. Именно этим эта выставка в Метрополитен и заманивает посетителей сегодня.
Соломон Волков: Каков музыкальный компонент этой культуры?
Александр Генис: Тут нам повезло, ведь от хэйанской культуры не осталось ничего, кроме литературы, дворцы давным-давно сгорели, никаких материальных объектов нет. Но сохранилась музыка гагаку – это придворная музыка хэйанской культуры. Ее до сих пор играют, есть специальный императорский оркестр, который занимается именно этим. Там очень странные музыкальные инструменты. Я не раз их слушал, ибо даже в Нью-Йорке есть общество любителей гагаку, они устраивают концерты в Японском доме в Манхэттене. Там они играют, например, на губном органе, очень странные флейты и ударные. Более того, сегодняшние композиторы пишут музыку для этих инструментов. Так что гагаку, наверное, самая древняя музыка в мире, которая продолжает существовать и сегодня. Если вы смотрели фильм "Сны" Акиро Куросавы, это замечательное автобиографическое кино, то вся первая часть этого фильма идет под музыку гагаку. Я думаю, что мы можем завершить нашу беседу о весенних премьерах образцом этого музыкального чуда – ископаемой музыкальной культуры.