Дудь и Сталин

Почему и за что фильм команды Юрия Дудя критиковали и махровые патриоты, и записные либералы? Жанр "Колымы": роуд-муви, история "простодушного" рассказчика в духе века Просвещения, широкий социальный контекст повествования.

"Поп-версия ГУЛАГа" или "панк-Магадан"? Что делают Сергей Королев, Варлам Шаламов и Георгий Жженов на пространстве фильма Дудя? Кто является зрителем фильма Юрия Дудя?

Бессубъектное зло и экзотические пейзажи Севера. Сталин как Север, Север как Сталин: как накопить силу и уйти от обоих.

Советское государство и его план по террору. Нигилизм и отсутствие самоуважения как "длинное" последствие советского тоталитаризма. Почему часть героев фильма Дудя пытаются оправдать Сталина?

В клубе "Перелетный кабак" социолог Лев Гудков, глава "Левада-центра"; Ксения Сахарнова, режиссер-документалист и видеоблогер; Сергей Бондаренко, историк (Общество "Мемориал"), консультант фильма.

В записи критик Елена Рыбакова; социологи Любовь Борусяк и Ольга Здравомыслова.

Ведет программу Елена Фанайлова

Елена Фанайлова: Коротко описывая жанр фильма Дудя "Колыма – родина нашего страха", я сказала бы, что это роуд-муви, дорожное путешествие, где автор и его команда едут от Магадана до Якутска мимо маленьких поселений, некоторые из них полуразрушены, некоторые во вполне рабочем состоянии, там даже имеется шикарный санаторий, который они посещают. Очень часто в этих местах существует музей или мемориальный комплекс, и Дудь и команда встречаются с людьми, которые все это описывают и, как правило, очень хорошо знают, как краеведы, всю ситуацию. Есть двое спутников по этому путешествию в абсолютно другой мир, один из них – историк, другой – краевед, плюс два водителя. И два главных героя, или комментатора, – это Ефим Шифрин и Наталья Королева, дочь генерального конструктора Сергея Королева. Плюс еще комментатор – это Роман Романов, директор Музея ГУЛАГа.

Лев Дмитриевич Гудков считает, что общество становится сталинистским, терпимо относится к сталинизму, и он оказался в компании Максима Шевченко, Захара Прилепина, блогера Гоблина и других резко раскритиковавших фильм Юрия Дудя. Или речь идет только об одном замечании, которое вы позволили себе на "Эхе Москвы"?

Лев Гудков

Лев Гудков: Я сказал, что фильм жанрово вполне традиционный, не открывающий в этом смысле ничего нового. Меня поразило и кажется мне проблемой то, что фильм начинает обсуждение с чистого листа, как будто до этого обсуждения не было, причем делает это на довольно примитивном уровне, как лет 50–55 назад, – хороший или плохой Сталин.

Елена Фанайлова: Не на примитивном, а на педагогическом, популяризаторском. Он сразу, буквально на первых минутах, говорит: "Я делаю этот фильм для себя и для своих ровесников".

Лев Гудков: Я это все знаю, даже по родственникам, у меня дед погиб в лагере, так что для меня это не было открытием. Меня поражает связанный с этим фильмом резонанс. 13 миллионов просмотров, и это означает, что вся работа историков, политологов, публицистов, писателей, которые это осмысляли, – ноль, нынешнее поколение это не воспринимает, этим не интересуется. Это упрощенный взгляд, прежде всего с моральной точки зрения, с социальной точки зрения. Фильм в давней струе, в нашей литературе проступает сильный мотив пробуждения памяти, особенно последние десять лет.

Елена Фанайлова: Это то, с чем современная русская культура пытается работать. Это очень поколенческая вещь, и я в который раз называю книгу "Памяти памяти" Марии Степановой, которая вызвала бешеный интерес у молодых.

Лев Гудков: Для меня "Памяти памяти"– холодная книжка, без личного отношения. Для меня была потрясением книга Сергея Лебедева "Предел забвения". Это личное, очень глубоко осмысленное и сильнейшим образом прочувствованное произведение, для меня это образец отношения к прошлому, со всей глубиной, со всем пониманием, что прошлое не ушло, оно сидит в нас, мы только не замечаем этого.

Елена Фанайлова: По жанру это разные книги.

Лев Гудков: Я не о жанре сейчас, а о человеческом отношении к прошлому.

Любовь Борусяк

Любовь Борусяк: Большинство, по крайней мере, молодых людей не думают про Сталина вообще никогда. У них есть некое представление. Я попросила своих студентов написать эссе про отношение к Сталину, их мнения, откуда они берутся, и многие говорили: "А бабушка говорила, что при Сталине жили хорошо. Почему я не должна верить своей бабушке?" В такой модернизированной памяти есть представление о том, что тогда были те социально-политические и экономические обстоятельства, которые в дефиците. Здесь есть представление о том, что тогда не воровали, была социальная справедливость, а сейчас ее нет. И самое главное, конечно, это победа в войне, здесь можно говорить о некоторой накрутке общественного внимания к нашей силе, к нашим победам. Других-то больших достижений нет.

Лев Гудков: Нынешнее поколение, которое я вижу, категорически отказывается понимать, что это было за время, и оно воспроизводит в значительной степени все ту же структуру ментальности, морали, отношения к человеку, не осознавая этого.

Елена Фанайлова: Пару лет назад в Литве была большая и очень скандальная история, связанная с книгой Руты Ванагайте "Наши". Они с Эфраимом Зуроффом проехали по всем местам Холокоста. И всякий раз, когда возникает громкая история, у историков ровно тот же вопрос: почему эта книжка прозвучала, а мы работали 20 лет... Литовские историки Холокоста провели огромную архивную работу, а человек находит какой-то ключик, какой-то ход, после которого все общество начинает говорить про это. И тут 13 миллионов просмотров, и очень лестные для Дудя анонсы, что, наконец, у нас открывается возможность поговорить про нашу трагическую сталинскую историю. Это поп-механизм, как в нынешнем обществе вдруг начинает работать та или иная тема.

Сергей Бондаренко: Претензии Льва Дмитриевича мне напоминают скорее ситуацию поздней перестройки, когда это все начало публиковаться, и кто-то прочел Шаламова впервые, еще что-то. Была не такая маленькая группа людей, которая говорила: "Мы давно были в курсе. А вы что, были слепы все это время? Уже и Солженицына выслали, и мы все это давно прочли, мы все это знаем. Мы рады этому подъему, но нам немножко смешно, что сейчас эти люди вдруг говорят, что для них это невероятное открытие". Так ведь происходит всегда, что, если в более широкий контекст включается, например, этот фильм Юры про Колыму, это немного меняет фокус. Меня немного пугает обобщение о нынешнем поколении... Это же очень разные люди в совершенно разных ситуациях, и для многих, условно, для меня ничего нового в этом фильме Дудя нет. В вашем литовском примере есть некоторая агрессия против автора, потому что она сказала нечто, что до сих пор бывает сложно признать на разных уровнях. Мне не кажется, что кто-то в огромной степени отрицает сталинские преступления, скорее, они включаются в более нормализующий контекст и говорится, что это было, но мы все знаем почему, у этого была цена, и цена нам понятна.

Ксения Сахарнова

Ксения Сахарнова: Возможно, секрет популярности этого фильма связан именно с тем, что все изложено так просто, доступно и даже где-то примитивно, это такой ликбез. Я не стала бы рассматривать этот фильм как выдающееся произведение документального кино, у меня есть вопросы к жанру, например, там есть грубо и хаотично расставленные интервью, это можно все обсуждать, но это, мне кажется, не самое интересное. Главное, что надо рассматривать фильм в контексте той аудитории, для которой он сделан, а Дудь это заявляет в самом начале, и половина из зрителей не знает, что такое сталинские репрессии. Возможно, эти люди посмотрят, узнают об этом и пойдут сами что-то читать, и это самое важное.

Елена Фанайлова: Тем более что аудитория YouTube только сейчас начала привыкать к политическим темам из-за Навального. Было такое исследование, и есть гипотеза, что только "Он вам не Димон" и все эти обращения в YouTube Навального к молодому поколению сделали возможным появлением такого типа обращение Дудя.

Елена Рыбакова: Предлагаю посмотреть на то, что сделано в этом фильме, прежде всего в перспективе истории культуры, литературы. Повествователь в фильме – это почтенный литературный, кинематографический тип: путешественник, попадающий к диковинным существам, к великанам, лилипутам, диким людям, странным племенам, на Марс, в преисподнюю, куда угодно. Для литературы открытие возможности так говорить, смотреть на тех, кем ты совершенно не являешься, была на заре Просвещения колоссальным революционным шагом. Кинематограф тоже стал им активно пользоваться. У Дудя мы видим этот прием в чистом виде. Там есть персонаж – автор, его можно назвать нарратором, попадающий к людям, в места и обстоятельства, абсолютно на него не похожие, это нечто, с чем он не имеет никакой внутренней связи. Он не происходит от этих мест, как Гулливер не происходит от великанов или от лилипутов. Именно поэтому ему так легко дается удивление, для него здесь все чужое, он пришел, чтобы увидеть, узнать, занести в каталог. Важно подчеркнуть, что он сам не изменится после того, как он это узнает, хотя уже в начальных титрах заявлено: это все сделано для того, чтобы понять, откуда в нашей стране страх, откуда страх в поколении наших родителей. Но это желание провисает в фильме, весь его художественный строй говорит о том, что это сделано не для того, чтобы это понять, а чтобы вполне мастерски испугать и испугаться.

Елена Фанайлова: Я не напугана, честно говоря, и не вижу, что Дудь там особенно испуган. Он там вообще кайфует, едет, такой крутой хипстер, и в минус 50 ему не страшно, прекрасная экипировка. Но при этом он, конечно, показывает, что такое минус 50, бросая кипяток в воздух, который застывает, как звезды. И он возвращает все время людей, которые одеты точно так же, как и он, в Москве, в Питере, в крупных городах, к этой точке холода: поймите, как здесь, и представьте, как эти зэки чувствовали себя в ватниках, какова была цена выживания. Он как бы втаскивает в это пространство этой точкой холода благополучное хипстерское поколение. Он использует материю кино чувственно очень хорошо: пускай вам будет так же холодно.

Сергей Бондаренко

Сергей Бондаренко: По-моему, он как раз пытается соотнести себя с этими людьми и показать, что это такие же люди, как мы, просто в невероятных для нас обстоятельствах. А повествователь этим и хорош, что он сам ничего не знает. Это лучшее, что происходит, и это тоже очень правильный прием. Он задает себе эту систему координат, в которой он что-то сам понимает, ему кто-то рассказывает, он с кем-то консультируется, и таким образом, он снимает с себя ответственность, в том числе и моральную, даже этическую. Мне близок Шаламов, и я был рад, что он его практически не тронул. Мне было страшно, что он будет говорить что-то про Шаламова и я расстроюсь, потому что буду с этим не согласен. Ребята сделали все довольно деликатно, и меня, в том числе, спрашивали: "Не режет ли тебе здесь что-то глаз, нет ли полной глупости?" С журналистской точки зрения они работали очень добросовестно.

Елена Фанайлова: Поговорим о людях второго плана, о шоферах, краеведах, музейщиках. У меня гипотеза, что он хочет быть одним из них. Так устроен современный мир – благодаря сериалу "Игра престолов", из Дубровника сделали культовый город, куда едет огромное число туристов именно ради этого. Напомню, что этот город находился в одной из страшнейших блокад в начале югославских войн. Это огромная история, связанная с ЮНЕСКО, с тем, как было уничтожено наследие города. Прошло всего 15 лет, и что люди помнят о блокаде Дубровника? Хорошо, если они зайдут после этого всего антуража "Игры престолов" в Музей документальной фотографии, очень хороший, и увидят то, что происходило с городом под белградскими бомбардировками. Так все меняется за очень короткое время.

Лев Гудков: Я и хочу сказать про само социальное явление – вытеснение, сопротивление. Это не только наше, сильнейшее сопротивление принятию вины за войну, вытеснение коллективной травмы есть и у немцев. Прошлого не существует, полная слепота. То же самое в Германии, в Польше, то же Ваганайте описывает, и это же проявляется в реакции как бы неожиданности. По нашим опросам, о репрессиях знают. 68% говорят, что Сталин – преступник, он виновен, но это вытесняется, потому что с этим жить нельзя, тогда надо смотреть совершенно по-другому на советское прошлое, на собственную идентичность, на собственное понимание. И начинает работать механизм вытеснения – приуменьшается число жертв и прочее. Люди при этом понимают, что это был за режим, и не хотят в нем жить. Наследием тоталитаризма является сильнейший нигилизм, то что Бродский назвал антропологической катастрофой, отсутствие всяких оснований для самоуважения и вытеснение чувства вины, стыда, принятия ответственности. Но самое главное – это неспособность к сочувствию, к включению в то, что было тогда.

Ольга Здравомыслова

Ольга Здравомыслова: У большинства такая позиция: не грузите нас, это все слишком тяжело, и лучше поменьше про это. И найдена такая позиция: было много плохого, ужасного, не надо это повторять ни в коем случае, это все очень мрачное, но в то же время страна развивалась, а главное – она победила в войне. Популярность Сталина в значительной степени держится на идеологии великой державы, одержавшей величайшую победу в ХХ веке, которая стала ключевой сейчас. Это реально огромная проблема, потому что мы победившая страна, а не проигравшая.

Лев Гудков: Сталинистская или околосталинистская, советская версия – Сталин виноват, но без него не было бы победы. Это пожилые, малообразованные люди, периферия, и мы видели это в фильме. Молодых это не интересует абсолютно, вот что важно, полная индифферентность.

Ксения Сахарнова: Тем не менее, к могиле Сталина идут и молодые тоже, несут гвоздики.

Лев Гудков: Это крохи, маргиналы.

Елена Фанайлова: То есть в социологическом смысле те молодые люди, которые идут поклоняться Сталину, это не серьезный процент.

Лев Гудков: Есть выражение: я не хочу это читать, это слишком тяжело.

Сергей Бондаренко: То есть люди знают и помнят про репрессии, но удивление вызывает то, что Дудь берет эту тему, что важный для большого числа людей персонаж вдруг говорит, что эта тема для него важна.

Елена Фанайлова: Я думаю, он эту тему легитимировал, снял ту часть страха, о котором говорит Лев Дмитриевич, часть сопротивления.

Лев Гудков: Это не страх, это чувство дискомфорта, некоторой неловкости.

Елена Фанайлова: Он показал, что так можно. И мне очень интересны два его шофера, с которыми он там разговаривает. Они знают все про то, как люди замерзают, как медведи себя ведут, там куча такого мощного контекста. Эти придорожные кафе, этот живой язык дальнобойщиков – это все тоже про человека, и важно, что появление этих персонажей говорит нам о человеке там. Ты легко можешь себе представить, что русские мужики были такими же или похожими в период репрессий, только у них айфонов не было.

Лев Гудков: За этим не нужно даже далеко ехать. В 50-е годы я жил на Клязьминском водохранилище, и размывались эти могилы, вылезали по обе стороны канала. Местное население знало об этом, это почти черта Москвы сегодня.

Сергей Бондаренко: То, что не обязательно ехать на край земли, а прямо в двух шагах от вас то же самое, а вы не знаете об этом, вы живете в этом – другая тема.

Елена Фанайлова: "Мемориал", в том числе и ваши молодые коллеги, очень много работает над этим. Есть и шаламовские экскурсии, и экскурсии по каналу имени Москвы, масса работы проводится.

Лев Гудков: И это принципиально важно, это необходимо.

Елена Фанайлова: Только это не так развлекательно, как посидеть у монитора и посмотреть кино.

Ксения Сахарнова: Здесь было важно сделать что-то, что увлечет эту аудиторию. Я, например, устроила дачный просмотр этого фильма, на котором присутствовали представители трех поколений – до 30, после 30 и после 60. Все смотрели одинаково увлеченно. Мои родители много знают про сталинские репрессии, и им было интересно посмотреть на Колыму, увидеть эти пейзажи, этих людей. Моя сестра, которой 27 лет, сказала: "А что, Королев был в лагере?" – а она интересующийся, читающий человек. Я сотрудничаю с музеем истории ГУЛАГа, туда водят очень часто экскурсии школьников, и девять из десяти человек не знают вообще, что такое ГУЛАГ, и для этих людей проделана большая работа. Поэтому я обеими руками за этот фильм. "Мемориал" делает огромную работу, акция "Возвращение имен" проходит каждый год, но все равно этого недостаточно.

Елена Рыбакова

Елена Рыбакова: Дудь педалирует тему экзотического, это понять нельзя, потому что все это нечто нечеловеческое – нечеловечески страшное, нечеловечески красивое, нечеловечески далекое. И это прямо противоположно тому, как работает в кадре Клод Ланцман. Во всем, что делает Ланцман, подчеркнута обыденность, привычность, абсолютное отсутствие экзотики. И здесь чрезвычайно важна разница в том, как устроены взгляды двух этих документалистов. Один все время подчеркивает экзотическое, не наше, не похожее на нас, другой все время говорит о том, что это было здесь, это было с такими же людьми, как мы, они так говорили. Наша человеческая природа предала нас, и мы стали убивать друг друга, и нет ничего, что позволило бы объяснить, почему это было – весь его фильм об этом. Это тот важный фон, на котором фильм Дудя – сделанный человеком совершенно другого поколения, другой истории, визуальной культуры, культуры переживания – я не могу не воспринимать эту работу, не оценивая ее в категориях – хорошо или плохо.

Елена Фанайлова: Это очень важный контекст – история знаменитого фильма Клода Ланцмана "Шоа". Это историческая реконструкция не самой катастрофы, Второй мировой войны, а диалоги с людьми, выжившими в лагерях, бывшими кто-то жертвой, кто-то зондер-командой, кто-то настоящими палачами, которые были еще живы в 80-е, когда Ланцман снимал. Но это очень лестное сравнение для Дудя.

Сергей Бондаренко: Тут главная разница в том, что Дудь через две недели выпустит еще один фильм, может быть, еще более амбициозный с точки зрения продакшена, сложности съемок и так далее. То есть он сделал это по-своему неплохо, поставил галочку и двинулся дальше. Для Ланцмана это было дело всей жизни, десятилетий.

Елена Фанайлова: Справедливости ради скажем, что Елена говорит о себе как о зрителе Ланцмана, и люди не могут не проводить параллели.

Лев Гудков: Мне очень важно, что Дудь говорит об этом как об иррациональном процессе, как бы о бессубъектном зле. Все в некотором смысле жертвы, и непонятно, почему это произошло, почему такое отношение к людям – миллионы людей сгноили.

Елена Фанайлова: Он дает нам понять ужас этого времени.

Лев Гудков: Частично, да. Но природа этого зла не ставится под вопрос, и у него в голове этого нет. Двадцать миллионов прошедших лагеря, два миллиона погибших, Дудь называет эти цифры, а кто это, почему это?

Елена Фанайлова: А у вас самого какой на этой ответ? Он может быть? Вопрос существования зла в ХХ веке – большой вопрос.

Лев Гудков: Как социолог, как политолог я сказал бы, что есть ответы на это, масса исследований, начиная от работ Ханны Арендт и прочие, но мы просто не хотим этого знать.

Ксения Сахарнова: Но, может быть, дальше будет какое-то движение, люди захотят узнать, пойти к первоисточникам.

Лев Гудков: Есть масса работ прекрасных историков. Сорокин издал "Историю сталинизма" в 200 томов.

Елена Фанайлова: Так кто виноват – Сталин, советский народ? Кто отвечает за репрессии? Сейчас это очень много обсуждается: Довлатов сказал про миллионы доносов, и кто были эти люди... А законно ли было принимать и рассматривать эти доносы?

Сергей Бондаренко: Движущей силой террора является государство, плановость террора и так далее. Донос определяет многое, это важная часть, но не он побудительный мотив.

Лев Гудков: А я рассмотрел бы это немножко по-другому. Тоталитаризм возникает в разных культурах и в разных странах, но в одних случаях есть сопротивление к этому, а в других люди оказываются беззащитными. Надо искать в самих себе причины отсутствия иммунитета к террору, а это гораздо более серьезная проблема, чем Сталин виноват и прочее. Логика машины, которая раскручивала репрессии, понятна, понятно, и как сегодня менты работают и провоцируют за палочки, как в деле "Нового величия", институт работает на себя. Но почему нет сопротивления? Фашизм возникал во многих странах, в том числе и в Великобритании, в Америке, но почему в одних случаях возникает сопротивление, а в других случаях нет?

Сергей Бондаренко: Справедливости ради, сопротивление было. В начале 30-х годов были восстания в деревнях против коллективизации, и статистика вся опубликована, это росло по экспоненте. Для меня это вопрос о том, что мы про это не говорим достаточно внятно. Всех растоптали до такой степени, что истории людей, которые сопротивлялись, во многом не написаны. И что еще хорошо в этом фильме, это чувство освобождения, которое дает Дудь. Он разрешает как бы другим людям этого не знать, он говорит: я ничего про это не знаю, но я сейчас проеду и что-то расскажу вам. Может быть, это и поверхностно в чем-то, но в небольшом рассказе о репрессиях охватить все очень сложно. Есть творческая задача у человека – он должен за два часа проехать по Колыме, и ему нужно максимально здорово выложиться, чтобы дать в конце результат.

Ксения Сахарнова: Может быть, в ответ и другие фильмы родятся – мы сейчас копнем глубже, сделаем интереснее. И другие фильмы действительно есть, просто они не получают широкого охвата, ни один документальный фильм не может рассчитывать на широчайший показ. Например, есть прекрасный фильм "Варлам Шаламов. Опыт юноши", где есть глубокий анализ того, как формировалась система ГУЛАГа, но его показали на фестивалях – и все, никто его больше не видит.

Елена Фанайлова: Есть поразительный фильм с участием Георгия Жженова – "Георгий Жженов. Русский крест". И это означает, что все-таки в какой-то части общества это знание существует, в том числе и в форме культуры. Культура нуждается в бесконечной повторяемости, потому что информация исчезает абсолютно. В этом смысле напоминание Дудя я считаю очень полезным. Его можно как угодно критиковать с точки зрения содержательности, поверхностности, называть его фильм поп-версией или панк-версией трагической истории, но лишь бы она была.

Елена Рыбакова: Одними и теми же словами в этом фильме говорят о Сталине и о Севере как таковом. Это не курьезное совпадение, не случайное. В фильме две сюжетные линии, два разнородных пласта материала, и можно смело говорить о двух самостоятельных картинах, объединенных в одну. Фигура повествователя, который смотрит и на то, и на другое, и на сталинскую историю с Колымой, и на сегодняшних жителей этих мест, объединяет эти два фильма, два пласта, в один, и именно здесь становится возможным этот переход, это абсолютное отстранение Сталина от себя. Он как Север, он такое место, из которого можно вырваться, накопив в себе ту силу, которая позволит об этом не знать. В этом смысле фильм Дудя оказывается более мощным высказыванием, чем самому автору хотелось бы. Он невольно, явно идя вразрез с желанием автора, оказывается на стороне тех, кто действительно открыто декларирует готовность забыть о сталинских ужасах. Таков его художественный язык, он говорит больше, чем сказано прямо, так бывает всегда с любым художественным текстом.

Елена Фанайлова: К вопросу о последнем сталинском блоке, он на меня произвел очень большое впечатление, этот вот его опросник.

Ксения Сахарнова: Я испытала такую же реакцию, когда женщина, которая рассказывала о том, как волосы примерзали в бараке, вдруг на вопрос: "Как вы относитесь к Сталину?" ответила: "Замечательно!". У меня была реакция: вы же из этих мест, и как вы можете не соединять это? Это же происходит сейчас, когда говорят, что Путин не знает о том, как живет Россия. И дочь Королева рассказывает: "Мы все плакали, когда Сталин умер". Это сложная эмоция, но в ней, по-моему, все же перевешивает осуждение Сталина, и это небезнадежно. А с молодыми ребятами там, по-моему, все нормально.

Елена Фанайлова: У Ефима Шифрина абсолютно антисталинская позиция, молодежь тоже реагирует нормально, да.

Сергей Бондаренко: Мне тоже кажется, что это довольно сильное место в фильме. Люди знают, но они реагируют на это по-разному. Я не очень согласен, что это перемещает фокус. Это не отстраненная от нас фигура, а нечто, что находится в нас самих, это наше собственное отношение к этой фигуре, каким образом мы интерпретируем то, что случилось. В фильме этот вопрос довольно ясно звучит, он сам по себе очень глубокий, и хорошо, что он там декларирован, но никак не объяснен. Фильм сделан хорошо, потому что там есть голос нарратора, но он осознанно пытается не давать никаких оценок. Единственное, у него есть оценочное вступление и ударный финал. Там нет того, чего авторы фильмы боялись, ударного, кондового, настоящего антисталинизма, который, может быть, разделяется нами на 100%, но когда он звучит категорическим рупором, он воспринимается очень тяжело и совершенно неоднозначно. То есть существует некая свобода. Мы скажем просто, мы что-то упустим, мы выскажем свое личное отношение, а дальше мы оставим это вам, нравится это вам или нет, хотите вы про это подумать или не хотите.

Лев Гудков: Тут более сложная конструкция. Сталин ведь не изолирован, он идет в сочетании с войной, с тем, что "иначе мы легли бы под американцев", и с ценой этого дела. Все вместе образует важный механизм обесценивания человеческой жизни и поддержки мифа о государстве как единственной ценности, гарантии выживаемости народа, страны, и ради этого можно делать все что угодно, и даже загнать двадцать миллионов в ГУЛАГ. Тут все время подспудно стоит вопрос: хорошо или плохо, сколько это стоит? Мы не осознаем, как воспроизводится эта тоталитарная структура сознания, и это очень важно. Хорошо, что фильм появился. Но для меня самое важное то, что он скрывает в себе, те проблемы воспроизводства тоталитарного сознания, которого мы не чувствуем. Нет объяснения, почему это возникло, но это не в одном фильме должно быть.

Елена Фанайлова: Не в одном фильме, не в таком формате, и у нас все-таки есть надежда, что как упомянутые образцы от Ханны Арендт до Руты Ванагайте открыли новые возможности для Сергея Лебедева, для разговора, так и фильм "Колыма – родина нашего страха" сделает это. Я считаю, что все важные смысловые вещи, которые связаны с фильмом Дудя, мы проговорили. Это и необходимость возвращения к теме репрессий, и провалы в исторической памяти, и новые формы и жанры, при помощи которых тяжелая, неприятная, но необходимая историческая информация доходит до сознания людей, особенно молодых. Вопрос о том, что делать с трагической историей ХХ века, по-прежнему является главным вопросом русской современности, как и важнейшего из искусств – кино.