Гром в себе. Говорят друзья и ученики поэта Виктора Сосноры

Виктор Соснора – сын цирковых артистов, житель блокадного Ленинграда, партизан, на глазах у которого немцы расстреляли весь отряд, снайпер, хладнокровно стрелявший в неосторожных фрицев, сын полка, дошедший до Франкфурта-на-Одере, – на своем персональном сайте счел возможным рассказать только об одном – как он сжигал собственные рукописи. Рассказал увлекательно, со страстью. Возможно, хотел создать образ человека, идущего стремительно, не оглядываясь, сжигая за собой прошлое. Возможно, этот образ ему отчасти удался.

Виктор Соснора давно уже не появляется на людях, не участвует лично в так называемом литературном процессе, но не перестает быть нашим современником.

Прощай, Париж!
Летают самолёты, –
большое небо в красных параллелях,
дожди, как иностранные солдаты,
идут через Голландию в Берлин.

Прощай, Париж!
Я не уеду боле
туда, где листья падают, как звёзды,
где люстры облетают, как деревья,
на улицы квартала Бабилон.

Читаешь “я не уеду”, а слышишь “я не увижу” – и понимаешь, чье это торжественное эхо. Но бывает и совсем другая музыка:

За Изюмским бугром
побурела трава,
был закат не багров,
а багрово-кровав,
желтый, глиняный грунт
от жары почернел.
Притащился к бугру
богатырь печенег./
Пал ничком у бугра/
в колосящийся ров
и урчала из ран
черно-бурая кровь.

Сейчас автор этих строк стар и болен. И абсолютно глух, так что поговорить с ним невозможно. Зато можно поговорить с его близкими, друзьями, учениками. Один из его учеников, постоянно поддерживающих с ним отношения, –​ Вадим Лурье, говорит, что многие годы в Петербурге сохранялась некая особая среда, сложившаяся вокруг Сосноры, – она и сейчас сохраняется.

Вадим Лурье

– У Виктора Александровича примерно в 1979–1980 годах существовало ЛИТО, литературное объединение, но там явно ставились некие сверхлитературные задачи. Может, поэтому не сбылись мрачные предсказания – нас многие пугали, что нам грозят какие-то сложные и запутанные личные отношения, но этого не было. И спиртным мы не злоупотребляли – я не говорю, не пили – именно не злоупотребляли. Нельзя сказать, что Соснора ничему не учил – он многому учил, но в своей специфической манере. Не стихосложению – именно писанию стихов: что в них лишнее, чего не хватает, что вообще лучше выбросить. Но еще он учил и взгляду на жизнь, а взгляд был абсолютно не интеллигентный, и это подкупало. Это был контраст с Бродским и его многочисленными аватарами, которыми был набит Петербург, а тут был такой оазис чистой витальной силы. И еще привлекало, что он был аутентичный наследник Серебряного века в его футуристической части, а не в той, которая была в условном Мандельштаме – ну, как такое не любить? На ЛИТО Виктор Александрович иногда читал нам лекции – первая была о Некрасове, и я как раз в это время слушал лекцию Холшевникова о Некрасове же, о том, как у него соединены трехстопные клаузулы с двухстопным ямбом, а Соснора говорил о содержании – какая там у него лажа – о том, что сцены у парадного подъезда, например, быть вообще не могло, и какой Некрасов лицемер, какое у него все придуманное. Это был такой контраст! Потом у нас установился рутинный порядок обсуждения стихов, но их не всегда хватало, так что время от времени случались лекции и выступления, однажды он нам своего польского друга привел, иногда мог часть времени отдать какому-то мемуару, но всегда относящемуся к делу. Всех, включая Виктора Александровича, очень интересовал вопрос о Боге, и он очень ненавязчиво дал понять, что если ты без достаточных оснований написал слово Бог, то ты дурак, и стихи у тебя – дрянь.

– Вадим, вы навещаете Виктора Александровича в больнице, сегодня в нем осталось что-то от прежнего Сосноры?

– Он и сегодня очень часто говорит поэтическими формулами. Когда он стеснен в выразительных средствах – а стеснен он всегда, – его просто выносит в поэзию, он говорит метафорами. Поэтический склад его личности не может никуда деться.

Татьяна Ердякова уже много лет рядом с Виктором Соснорой, хотя называет себя всего лишь помощницей. И сейчас, когда Соснора уже не встает с постели, для нее он остается прежде всего поэтом.

– Да, он поэт. Даже в таком состоянии он продолжает делать жесты, актерствовать, производить впечатление, и даже когда совсем тяжело, при самых сильных болях он может такое сказать, что люди даже пытаются это записать. Однажды он страдал-страдал, а потом и говорит: ну, я же дохлая птица…

Татьяна Ердякова

– Татьяна, он же сейчас в больнице, гериатрический центр, паллиативное отделение, не очень веселое место – как к нему там относятся, знают, что он большой поэт?

– Да, он периодически здесь лежит, понятно, что персонал относится к нему, как ко всем остальным, но, конечно, он может так всех обаять, что ему просто улыбаются дольше. Кто-то из больных впервые читает его стихи, им нравится. Один сосед по палате даже сказал, что он рад, что лежит и умирает рядом с таким поэтом. А заведующий отделением, Дмитрий Михайлович Кулибаба, его давний поклонник, он его наизусть цитирует. Он был очень удивлен, когда узнал, какой у него пациент появился. Виктору Александровичу 83 года, но у него всю жизнь была страсть к самоуничтожению, так что многие удивляются, что он до таких лет дожил. Внешними событиями он уже не интересуется – он в своем мире, но в то же время – и здесь, он радуется гостям, симпатичным лицам, он борется, он совсем не овощ, у него есть свое мнение, он еще может отстаивать неприкосновенность своего тела, конфликтует с сестрами насчет уколов, говорит: как вам не стыдно! Он не закрыт, он общается, но интересуется только тем, что происходит у него в голове и рядом с ним. И еще у нас там больничный дворик очень хороший, там одуванчики, сирень, папоротники красивые, мы его вывозим туда на коляске, ему это очень нравится. В конце 2018 года у него вышел трехтомник, два тома прозы и том стихов. Там даже есть новые стихи – те, что он раньше не включал в сборники, но сейчас включил. К сожалению, еще не было презентации, поэтому трехтомник практически неизвестен. Пока шла работа, редактор постоянно присылала вопросы, особенно по прозе, и он старался отвечать. Правда, иногда говорил: а, пишите, как хотите!

– А многие друзья, ученики его помнят, навещают?

– Да, иногда бывает даже по несколько человек в день. Чаще всего приходит Елена Новикова, она всегда приносит что-нибудь, чтобы его развлечь: то листики красные кленовые, то шарики, ему очень нравится – это очень оживляет обстановку, однообразные больничные стены. А еще я обязательно должна сказать не только об учениках, но и о Марии Александровне Банкул, подруге Виктора Александровича. Они дружат уже больше пятидесяти лет, и она удивительная! Она – славист, профессор Цюрихского университета, друг Беллы Ахмадулиной и Солженицына. Мария Александровна и ее семья много лет помогают Виктору Александровичу и поддерживают его. Без их помощи мы бы ни за что не смогли обеспечить ему хороший уход и все эти лекарства. Да и вообще ничего бы сейчас не было без их помощи. И никого бы не было.

Юрий Помпеев

Культуролог, писатель Юрий Помпеев знает Виктора Соснору ровно 60 лет, с 1959 года.

– Я учился в Инженерно-строительном институте, у нас была студия “ЛИСИ-фильм”, мы собирались издать рукописный журнал с предисловием Эренбурга, все у нас кипело. А у Сосноры вышла первая публикация в газете “Литература и жизнь” с предисловием Асеева, и тогда мы его пригласили к себе, написали плакат: “В первый раз на факультет к нам пожаловал поэт”. Сразу было видно, уже тогда, что личность крупная и поэт очень интересный. Так вот мы познакомились и больше не расставались, сейчас вот, в день его рождения, 28 апреля, я был у него в больнице. Потом мы встречались в разных обстоятельствах, я по своим инженерным делам попал на север, в Хибины, и долго там работал, и он в трудные времена туда ко мне приезжал. В том числе после выхода в 1962 году первой книжки “Январский ливень”, на следующий год его приняли в Союз писателей, мы за него переживали, и он тоже переживал. Ведь членство в Союзе сулило нормальное жилье, а не коммуналку, которая у него раньше была. Он тогда работал на заводе, взял отпуск, приехал ко мне, жил довольно долго и написал цикл стихов, который вошел в его итоговый сборник, недавно им составленный. Хорошие стихи написал: “Там за болотом, там за бором произрастает комбинат” – в Хибинах их до сих пор любят и помнят. Начало 60-х – это же прорыв в литературе, и в поэзии, и в прозе. Как сказал Соснора, красные кляксы Матисса уже прорвались – это о знаменитой выставке импрессионистов в Эрмитаже, и было ясно, что перемены, происшедшие в обществе после смерти Сталина, уже необратимы. В Ленинграде был такой всплеск интереса к поэзии! Я жил тогда на Моховой, а рядом на Пестеля жил Гриша Ковалев, слепой юноша, он запоминал стихи, которые ему читали, абсолютно точно, так что если потом при нем ошибались, он поправлял. Костя Кузьминский, который потом эмигрировал и издал молодую неподцензурную поэзию Ленинграда и Москвы, многие стихи печатал со слов Гриши Ковалева. Это было какое-то сумасшествие: были так называемые соснорианцы, довольно много, и Гриша, к моему удовольствию, был соснорианцем, а не бродскианцем, хотя Бродский жил тут же, рядом, в доме Мурузи.

– Скажите, Юрий Александрович, вы согласны с тем, о чем говорит Татьяна, – что Соснора был склонен к самоуничтожению?

– Да, это было видно. У него был тяжелый период, когда его первая жена Марина лечилась в Бехтеревке, потом она покончила с собой. Однажды он пришел ко мне домой и прочитал новый цикл “Дева-рыба” – и я за него испугался. И тут же предложил ему поехать в Хибины, в пансионат. Да, был алкоголь и такое состояние, когда опускаются руки, теперь это называют депрессией. А вообще он всегда был независимым человеком, знающим, о чем он пишет и рассуждает. Но цензура была ему настоящей тюрьмой. Он писал циклами и книгами, а напечатать мог только отдельные стихотворения, прошедшие цензуру. Я сам как-то в архиве одного альманаха видел его рукопись, так исчерканную синим карандашом, что просто больно смотреть. Однажды наш друг, художник Миша Кулаков его сфотографировал и поместил эту фотографию на шмуцтитул, а цензуре показалось, что парень слишком красивый. Он и правда был красавец, и остается таким. Когда я бывал у него дома, я замечал, что он в присутствии гостя поддерживал некий аристократизм. За завтраком ему нравилось, чтобы яйцо всмятку было действительно всмятку. Он один из первых привез себе из Парижа кожаные штаны и другие вещи, он в них понимал толк, одевался замечательно. Но лист с тем портретом пустили под нож – цензуре не понравилось, что поэт слишком красив. Я вообще думаю, что тот издательский бум, который сейчас вокруг него происходит, хоть тиражи и невелики, – это хоть какое-то воздаяние за те муки, которые он в молодые и зрелые годы перенес от цензуры. Его тогдашние стихи и сейчас невероятно актуальны:

Ратуют они за рай,
там нектары – ложками!
Если житие – сарай,
проповеди –
ложны!

Конечно, эти стихи поднимали социальное настроение. Он был поэтом протеста, поэтом внутренней свободы, которая вспыхнула тогда в людях нашего поколения, правда, потом ее тушили всякими гидрантами. Но приходилось ему тяжело – и не только от цензуры. Он тяжело переживал самоубийство своей жены Марины. Живя на хуторе в Эстонии, он “потерял живот”, как он выражался. То есть так пил, что почти умер. Его еле откачали, и он возродился – но уже без слуха, даже швейцарский слуховой аппарат не помог. Тем не менее поэзию он определял, “как гром в себе”, он его все время слышал и сохранял. Ему была свойственна гиперболизация жизни, и так же он относился к разным литераторам – он и классиков не щадил, от древних греков до Льва Толстого, разве что о Гоголе худого слова не сказал. И о современниках, которые его поддерживали, – о Слуцком, Симонове, Мартынове, Асееве. Мне он приносил свои стихи, у меня даже сохранилось несколько его переплетенных циклов. Мне нравился его юмор и злая ирония, проявлявшаяся даже в пафосных строчках. Всегда, во всякой литературе есть люди, которые стремятся выразить себя и веление Творца, и люди, которые пишут на злобу дня, на запрос, за деньги, их всегда больше, они активны и агрессивны, и Виктор Александрович всегда это чувствовал. Я тут вспоминаю 60-е годы, развернувшуюся тогда дикую травлю Лили Юрьевны Брик, а Соснора в начале пути принадлежал к группе, с ней тесно связанной. Ее травили, пытались даже обвинить в смерти Маяковского, и Соснора был невольно в этот круг вовлечен. В Ленинграде был первый секретарь обкома Толстиков, и вот, ему приходит бумага от главного французского коммуниста Мориса Тореза: Соснору приглашают в Париж читать лекции – Толстиков за голову схватился, а как откажешь Торезу? Соснора всегда был очень социален. Одно время, еще в начале пути, он писал песни, одна была известная: “Летел Литейный в сторону вокзала, // Я был без денег и без башмаков”, и там есть такие строчки –

Шатаясь, как устои государства,
Я выхожу один из кабака,
Я пропил все – и бобочку, и галстук,
И память о любви наверняка.

И это он писал еще в 50-е годы! Бобочка – это рубашки такие мы тогда носили. Он и сам пел, голос у него был замечательный – да он и стихи свои тоже практически пел.

Сергей Степанов

Переводчик Сергей Степанов, собиравший итоговый трехтомник Сосноры, когда-то ходил к нему в литобъединение.

– Когда он заболел, мы ездили к нему в Тарту всем ЛИТО. Пока он приходил в себя, я вместо него руководил ЛИТО около года, потом он вернулся. Когда занятие в ЛИТО заканчивалось, мы с ним вдвоем шли гулять, и таких долгих прогулок было много – от ДК Цурюпы на Обводном канале, где было ЛИТО, до улицы Росси, где у него была комната в коммуналке. И во время этих прогулок он вещал Бог знает что, выдумывал, фантазировал, всегда очень интересно и парадоксально. Я все думал: надо бы записать, да не собрался. Зато потом нашелся другой человек – Овсянников, – который так же с ним гулял, эти разговоры записал и издал, правда, Соснора был очень против. Но это было уже после того, как он меня из ЛИТО выгнал – да, случилось такое невероятное событие, видимо, он понял, что мне не надо больше заниматься стихами, и я это расцениваю как спасение – я ушел в переводы, и все стало получаться совсем на другом уровне. Я сначала обиделся, а потом мы снова стали общаться. Я думаю, что это великий русский поэт. Он очень менялся на протяжении жизни, от книги к книге, дал русской поэзии новые пути, протоптал дорожки, дал – вслед за Хлебниковым, Цветаевой, Мартыновым технические образцы. В последний его трехтомник мы собрали все, и прозу, и стихи, но там, конечно, больше Таня, его жена, собирала, чем он сам.

Евгений Антипов

Поэт, эссеист, староста последнего ЛИТО Виктора Сосноры Евгений Антипов познакомился со стихами Сосноры в 1973 году. По его словам, каждую новую книгу поэта он принимал с большим внутренним сопротивлением, но потом оно перерастало в восторг.

– Соснору иногда ругали за неточность метафор, но ведь метафора может быть хоть и формально неточной, но психологически достоверной. А есть вещи, которые стоит проверить с калькулятором. Вот он пишет в стихотворении “Читая Леонардо дневники” – “прошло шесть тысяч лун, и вот…” Берем дату смерти Леонардо – 2 мая 1519 года, прибавляем 6000 лун и получаем 1983 год – год создания этого стихотворения, вот такие случаются попадания. Общение с ним было специфическим. Зимой он жил на даче в Комарово, ездить в город было далеко, и занятие в ДК Цурюпы начиналось с того, что я шел в буфет, покупал бутылку лимонада и бутерброд, он это съедал и выпивал, а потом начиналось занятие. Он был похож на восточного гуру, которого все слушают, а понимают по-разному. Истинный смысл понимают только особо посвященные. Я помню, бывало, на ЛИТО приходит девочка или мальчик, читает вполне качественные стихи, и вдруг он говорит своим специфическим голосом: “Вам надо печататься”. Автор рад, а все понимают, что это вежливая форма отказа, мол, иди-ка ты отсюда. Когда я пришел в ЛИТО, там как раз был новый набор: примерно раз в 5 лет он почти всех выгонял и набирал новых, обновлял кровь. Что давали эти занятия? На штампы, на банальности становилось невозможно смотреть без физического отвращения. Он не от юношеского нигилизма разносил классиков, а потому что нужно здраво смотреть на вещи: ну, есть классик – и что? Он был простым человеком, а когда его некое политбюро от литературы включило в учебник 7-го класса, мы уже не имеем права о нем рассуждать? О самом Сосноре часто говорят, что он сломал традицию, но он ее не ломал, он ее продолжал – как гениальный поэт. Он невероятно разнообразен ритмически, даже разнообразнее Цветаевой. Я помню, на занятии он однажды сказал о ритме, о музыке: “Ритм – то есть поэзия”. И еще он интересен как философ: никогда не знаешь, чем он закончит стихотворение. Я уверен, что он владел энергетическими практиками – я это знаю, потому что на себе испытал. Ирония его никогда не покидает – даже сейчас, когда он в таком плачевном состоянии. И скепсис некоторый, а может, здравый смысл. Помню, как-то в интимной обстановке он говорил, что диссидентство – это все ерунда, самое опасное для них, – и тут следовал жест пальцем куда-то вверх – чего они не переносят, – это эстетика. А борьба правого-левого – это все слишком просто: “Труднее жить, бороться проще”.

– Наверное, поэтому цензура так свирепствовала, ведь никакой прямой крамолы в его стихах не было?

– То-то и оно, казалось бы, все чисто, стихи вроде бы правильные вполне, нравственно здоровые, часто патриотичные, откуда тогда этот шквал синих пометок? Помню, как-то к нему подскочила девочка и говорит: Виктор Александрович, вы столько раз были за границей, в Париже, почему же вы там не остались? Тогда мы почти все думали, что если творческий человек вырвется на Запад, он должен тут же перепрыгнуть оградку и остаться творить в свободном мире. А Соснора той девочке ответил: а вам что, там медом намазано? Фраза вполне рабоче-крестьянская, и от Сосноры услышать ее было неожиданно. Сейчас-то мы все уже поездили и понимаем, что везде есть своя специфика, а тогда мы об этом и думать не хотели. А он это сразу уловил. И еще я хочу сказать о его поэтике – мне кажется, он возродил стихотворный пафос, дискредитированный советской риторикой о великих стройках. И еще: он, конечно, трагический поэт. Помню, мы сидим в какой-то компании, он тогда не пил. И он начал составлять пирамиду из фужеров – все выше и выше, все смотрят, волнуются, что упадет, и я тоже. Ага – он в меня тычет пальцем – не выдержал! Это шутка, но это метафора склонности к риску.