"Гоголь, Гоголь, помоги…"

• Гоголевский текст – это сверхнасыщенный бульон, в который добавили еще бульонный кубик, а потом добавили все, что только могли добавить, пять часов поварили и предоставили читателю.
• Главное не в абсурдности происходящего (к этому можно привыкнуть или по-разному относиться), а то, что мы все несчастны.
• Многие его сочинения можно воспринять как историю частей тела, не только "Нос". Текст густометафоричен, в нем всегда есть подробные телесные детали.
• В гоголевских текстах все созвучно детскому сознанию, которое работает на игре, как, собственно, и гоголевские тексты, начиная с "Ночи перед Рождеством", – это же не сказка, скорее игра в сказку, в фантастику и одновременно игра в христианский текст, плюс игра с языком.
• Дело даже не в том, что "мы вышли из гоголевской "Шинели" (то есть русская литература из нее вышла), просто Гоголь создал реальность, в которой мы живем.

Тамара Ляленкова: Мы продолжаем летнюю литературную тему, и сегодня "наше все" – Николай Васильевич Гоголь, которому в этом году исполнилось 210 лет.

"Все мы вышли из гоголевской "Шинели", – сказал вроде бы Достоевский в девятнадцатом веке, а Сомерсет Моэм, писатель и тайный агент, записал после поездки в России в 1917 году: "Ревизор" в России пользуется невероятной славой. Он один заключает в себе всю русскую классическую драматургию".

Несколько позже один советский писатель, по слухам Кир Булычев, сочинил такой стишок: "Раз Пушкин и Гоголь пошли на расстрел, а вслед из окошка им Сталин смотрел…"

Насколько можно судить по числу театральных постановок, не уменьшилась популярность Гоголя и в XXI веке – а вот почему, мы и попробуем выяснить.

В московской студии преподаватель литературы Антон Скулачев, студентка университета Джона Хопкинса (Балтимор) Агата Гилман и ученик 11-го класса лицея имени Вернадского Григорий Гинзбург.

Тамара Ляленкова: Начнем мы, пожалуй, с обязательной программы. Кто-нибудь помнит свои первые впечатления от текста Гоголя?

Григорий Гинзбург: Это было еще до школы, потому что Гоголь – мой первый большой писатель, которого я смог осилить. Читал "Ночь перед Рождеством" и "Вий".

Тамара Ляленкова: Гриша, а что зацепило – язык или хоррор, который там есть?

Григорий Гинзбург: Нет, не хоррор, а сказка, которая там происходит, поскольку в реальной жизни этой сказки не было. Я какую-то сказочную суть пытался найти, читая, слушая.

Тамара Ляленкова: Агата?

Агата Гилман: В детстве почему-то я ужасно не любила, меня раздражали "Вечера на хуторе близ Диканьки". И моя любовь к Гоголю началась со "Старосветских помещиков". Я человек сентиментальный, и там поразили чуткость и трепетность взгляда, языка, которые потом проглядывали и в других произведениях Гоголя, где, казалось бы, царит едкая сатира, ирония.

Тамара Ляленкова: Такой образный, очень плотный у Гоголя языка, не всегда понятные, может быть, для современного молодого человека слова и ситуации. Но при этом все равно он цепляет. Чем, Антон, как вы думаете?

Антон Скулачев: Во-первых, мне кажется, что реальность, о которой Гоголь писал (возможно, он ее и создал), к нам гораздо ближе, чем кажется. И дело даже не в том, что "мы вышли из гоголевской "Шинели", то есть русская литература из нее вышла, просто он создал реальность, в которой мы живем.

И еще про то, почему Гоголь откликается, почему он важен в школьном преподавании – это очень созвучная подросткам линия литературы, литература про странное, про искривленное, ненормальное, а традиционная советская литература, наоборот, – про правильное, красивое, гармоничное. В гоголевских текстах все созвучно детскому сознанию, которое работает на игре, как, собственно, и гоголевские тексты, начиная с "Ночи перед Рождеством", – это же не сказка, скорее игра в сказку, в фантастику, и одновременно игра в христианский текст, плюс игра с языком. Это такое жонглирование.

Отрывок из спектакля "Мёртвые души". Плюшкин

Фрагмент спектакля театра Донской гимназии

Тамара Ляленкова: Известно, что Гоголь писал подробно, что он хотел бы увидеть при постановке своей пьесы. Гриша, вы с Гоголем обошлись вольным образом, превратив персонажей "Мертвых душ" в циркачей, в том числе и в дрессированных животных. Вы считаете – так позволительно обращаться с классиком?

Григорий Гинзбург: Конечно, мы в Гоголе нашли все эти образы. Мне кажется, что они там очень явно представлены. Мы обязательно с опорой на текст работаем, поэтому не просто так выдумали себе цирк.

Тамара Ляленкова: В Музее Москвы недавно прошла выставка "Гоголь в Москве", где тоже попытались представить современное прочтение творчества и личности классика.

Алина Сапрыкина: Гоголь – фигура противоречивая. Мы, готовя эту выставку, поняли, что человек он был странный, очень скрытный. Кстати, его портретные описания совсем не совпадают с теми визуализациями, которые мы в видим в фильмах. Он был среднего роста, светловолосый, эпатажно одевающийся, эмоциональный, говорливый, артистичный, но при этом очень закрытый.

В нашей экспозиции есть предмет из коллекции музея, который был подарен современным художником Дмитрием Цветковым, из серии – "Маски героев". Он использовал посмертную маску Гоголя, но в такой стилистике, когда трагическое предстает в технике слегка гламурной: кровь выполнена в виде люрекса, жемчуг изображает зубы. Это такой историографический подход, когда ты рассматриваешь проблему с точки зрения того периода, когда она существовала. Парадигма того времени очень важна для того, чтобы понять, чем являлся Гоголь тогда и чем стал для нас.

Похоронили ли его живым – не думаю, это легенда. Но легенда – это опять-таки обращение к Гоголю разных поколений, разных людей. А создание такой легенды релевантно тому, что Гоголя можно понимать и таким образом.

Выставка "Гоголь в Москве" в Музее Москвы

Выставка "Гоголь в Москве" (Музей Москвы)

Тамара Ляленкова: Агата, что скажете: тексты Гоголя актуальны на сегодняшний день?

Агата Гилман: Да. После прочтения "Мертвых душ" обычно в коридорах стоят ученики и каждый спрашивает: "Ты кто из них? Я Плюшкин". Лично я – Манилов.

Антон Скулачев: Обратите внимание: можно сказать, что там все уроды, а с другой стороны, очень человечные и прекрасные!

Тамара Ляленкова: Может быть, Сомерсет Моэм был прав, все дело в драматургии? Гоголь хорошо перекладывается в пьесы и, таким образом, с ним можно работать до бесконечности. Может быть, в этом секрет его популярности?

Антон Скулачев: Мне кажется, Булгаков пытался переложить, хотя театральное решение "Мертвых душ", совершенно блистательное, основано как раз не на булгаковском, а на гоголевском тексте. Есть замечательная крымовская версия (режиссер Дмитрий Крымов) блистательная версия Коляды. Спектакль Серебренникова, на мой взгляд, один из лучших, которые есть в России. Гоголевский текст очень телесный, поэтому он легко воплощается на сцене. Вообще, многие его сочинения можно воспринять как историю частей тела, не только "Нос". Текст густометафоричен, в нем всегда есть подробные телесные детали. Наверное, еще поэтому он так интересно и часто воплощаем.

Гоголь визуально очень пластичный писатель, в барочном духе. Неслучайно он сам нарисовал обложку к "Мертвым душам" в барочных виньетках, с мельчайшими деталями. В каком-то смысле он гораздо больше фактурен, чем Пушкин. Пушкин – писатель полета, писатель глубин и воздуха. А у Гоголя воздуха, на самом деле, очень мало, несмотря на то что много простора.

Гоголевский текст – это сверхнасыщенный бульон, в который добавили еще бульонный кубик, а потом добавили все, что только могли добавить, пять часов поварили и предоставили читателю. Отчасти поэтому он легко оживает в театральных метафорах.

Тамара Ляленкова: При такой плотности текста и его прямо-таки физической осязаемости сам Гоголь становится мифом еще практически при жизни. Пушкин с этим немножко опаздывает, потому что "Пушкин – наше все" начинается гораздо позднее. Но до сих пор это такая пара на литературном Олимпе. Загадочная история: два мифа живут так долго и вместе.

Александр Архангельский: Канонизация Пушкина сформировалась поздно. Пушкинская речь Достоевского, речь Тургенева, миф о примирении непримиримых врагов перед именем Пушкина. То есть Пушкин был превращен в бога.

А вот Гоголь – яркая демоническая, хотя и религиозно-проповедническая, но демоническая фигура. Пушкина действительно разделили, и досталось всем по кусочку, то есть причастились. То есть он был возведен в боги, а боги далеко. Здесь же – гоголевское кружево, внутри которого мы находимся. В этом смысле Гоголь, конечно, ближе к мифологическому сознанию. Канонизация и мифологизация – это разные вещи.

Мы знаем, насколько Гоголь был мрачный человек. Но одно дело какой был человек, а другое дело – как это считывается. Гоголь слишком горячий, чтобы его обожествлять, он дымящийся. За него не схватишься, вокруг него ходишь кругами.

Григорий Гинзбург: Если объяснять Пушкина и Гоголя с позиции театра, то Пушкина приятно читать: даже если слова непонятные, все равно их понимаешь. А у Гоголя – наоборот, если не понимаешь слово, то лезешь в словарь. И Пушкин после своих всех ссылок в театре больше не появлялся, к тому же все его драматические произведения имеют очень сложную судьбу, адекватное сценическое воплощение им до сих пор не нашлось. А у Гоголя – наоборот. Гоголь очень театр любил, хотел сам ставить и был хорошим комическим актером. Мне кажется, что в этом дело.

Тамара Ляленкова: Что кажется актуальным на сегодняшний момент лично вам?

Агата Гилман: Безусловно, возвращаясь к абсурду и запутанности жизни (недавно я перечитывала "Записки сумасшедшего") – абсолютная нереальность реального и реальность нереального. Недавно на каком-то федеральном канале рассказывали, что при задержании Голунов был пьян, а на экране показали справку о том, что он был трезв. Помните, как в "Записках сумасшедшего" герой убедился, что Испания и Китай – это одно государство? А те, кто считает, что это разные земли, ошибаются. Такая абсолютная абсурдность и при этом стремление видеть прекрасное.

Когда я читаю о всяких бюрократических идиотизмах, очень часто думаю об Акакии Акакиевиче. Потому что в отличие от некоторых других маленьких людей, к нему я питаю любовь, нет омерзения, и даже жалости мало. Его сложно пожалеть как бездомную собаку. И как автор разбирает, условно, физиологию такого типа человека, тоже чудовищно интересно, и сегодня можно применять эту логику, скажем, в отношении чиновников.

Григорий Гинзбург: Лично я уже привык к абсурду, который творится вокруг меня. Я тоже совсем недавно думал, что самое живое, современное в Гоголе. Мне кажется, что Невский проспект: два молодых человека бегут по Невскому проспекту, а в итоге оба оказываются несчастными. Главное не в абсурдности происходящего (к этому можно привыкнуть или по-разному относиться), а то, что мы все несчастны.

Антон Скулачев: Но при этом при всем Гоголь сумел нас поднять над. И это его удивительная особенность: он сосредотачивается на маленькой

булавке, и одновременно он способен поднять над. Хоть герой знаменитого шукшинского рассказа и недоумевает, что это в этой Руси-тройке подлец Чичиков сидит, но мы-то вместе с этой тройкой летим! И Гоголь создает текст, где мы одновременно вместе со свиньей в грязи с арбузными корками и цыпленком, которого она ненароком съела, буквально ощущаем эту муху, которая Чичикову в ноздрю попала, и в то же время способны воспарить. Помните его знаменитое: "Вдруг стало видимо далеко во все концы света". Это писатель, у которого получилось создать сверхтекст, то есть текст, который больше чем текст. "Мертвые души" – он хоть и сжег, но все равно у него получилось создать сверхтекст.