Елена Образцова: "Когда в жизнь врывается любовь, это амок"

7 июля 2019 года ей могло бы исполниться 80 лет, но до юбилея она не дожила. В самом начале 2015 года Елены Васильевны Образцовой не стало. Великая. Неповторимая. Единственная. Какими только эпитетами не одаривали ее поклонники журналисты! Но ее талант был больше самых весомых слов.

Это интервью Елены Образцовой корреспонденту Свободы стало одним из последних.

– Блокада, война... Такой опыт не мог пройти для вас бесследно? Он неизбежно впечатывается в любую биографию.

– Еще до начала блокады у меня было другое потрясение, существенно повлиявшее на всю мою последующую жизнь: когда мне было два года, во дворе на даче меня клюнул петух! Так что до сих пор я считаю это величайшим знамением в моей биографии. А про блокаду было сказано уже столько, что я бы не стала сейчас возвращаться к этой тяжелой теме. Да, мы видели много страшного, голод, трупы людей на ленинградских улицах, но в конце концов родители сумели меня вывезти в эвакуацию на одной из последних машин из блокадного города.

– Когда возникло первое ощущение своей причастности к музыке?

– В пять лет, когда впервые посмотрела фильм "Большой вальс" о жизни Иоганна Штрауса. Я немедленно решила, что тоже хочу петь, как и героиня фильма, певица Карла Доннер, сыгранная Милицей Корьюс, что буду такая же красивая, и муж у меня тоже будет не хуже. Потом я влюбилась в Лолиту Торрес в фильме "Возраст любви". Вот эти две женщины произвели на меня в детстве совершенно неизгладимое впечатление. Но вообще все детство было прожито под папины пластинки, которые он в 1937 году привез из Италии. И помню, когда мы вернулись в Ленинград из эвакуации и наша квартира оказалась занята чужими людьми, то вынуждены были выкупать у них собственную свою же мебель и вещи, но главное, этот огромный сафьяновый красный альбом с пластинками, сыгравший в моей жизни такую важную роль. И соседи нередко жаловались на меня родителям, говоря, что "эта Лялька" (меня в детстве звали Лялькой) опять делала уроки под музыку. ​

– А семья ваша была как-то связана с музыкой?

– Папа замечательно играл на скрипке и пел. Так же, как и его брат. Но профессия у него была другая, инженер. А мама была конструктором.

– Но ваш отец был против поступления в консерваторию. Почему?

– Папа говорил, что если я стану певицей, то "опозорю нашу семью" и "буду петь в кинотеатре перед киносеансами".

– Но в конце-то концов папа оценил ваш талант?

– Он не слишком много говорил на эту тему. Но помню, когда я вернулась победительницей с конкурса молодых исполнителей, дома над пианино висел плакат "Привет лауреатше!", написанный моим папой. Не скрою, было приятно.

– Но наличие голоса – это же далеко не все для певца. Какие еще качества для него необходимы?

– Если бы мне подарили скрипку Страдивари, я бы не знала, что с нею делать. И уж точно не могла бы на ней играть. Так и с этим божьим даром, дающимся нам свыше: прежде, чем кем-то действительно стать, ты должен тщательно шлифовать голос, страшно много работать над своим инструментом, чтобы сделать из него что-то стоящее. Да, очень важно освоить технику пения, но кроме того, нужно получить и фундаментальное музыкальное образование, изучать литературу, живопись и многое другое. Но самое главное – когда ты выходишь на сцену, ты должен знать, что именно хочешь сказать людям.

– Помните, как поступали? Что пели на экзамене?

– Помню, что я страшно надоела своим пением приемной комиссии. Сначала спела арию и, не увидев на их лицах особой реакции, спела еще песенку, а потом народную. В конце концов я не выдержала и попросила приемную комиссию оценить мой "диапазон голоса". Тут уже все рассмеялись, и я поняла, что, наверное, им понравилась.

– Давайте вспомним ваши первые опыты на Западе.

– По заграницам я стала ездить с Большим театром, где поначалу пела маленькие партии. К примеру, партию Гувернантки из "Пиковой дамы" в Ла Скала. Но однажды, в 1974 году, Ирина Архипова, исполнявшая партию Марины Мнишек в "Борисе Годунове", не смогла выехать на гастроли в Гранд-опера. Вместо нее спела я и в один миг стала знаменитой, обо мне начала писать парижская пресса, и мои фотографии украшали все газеты и журналы. Благодаря этому через несколько месяцев я уже пела в "Трубадуре" на открытии сезона в опере Сан-Франциско, где моими партнерами были Лучано Паваротти и Джоан Сазерленд. Но самым важным моментом признания стало приглашение в Гранд-опера самого Соломона Юрока, одного из самых серьезных менеджеров нашего времени. Конечно, я никогда не забуду, как пела "Вертера" в Ла-Скала и мой триумфальный дебют в Метрополитен-опера в "Аиде". Вот эти шаги в большую музыку стали для меня решающими.​

– Расскажите о вашей встрече с режиссером Франко Дзеффирелли, когда вы снимались в его постановке оперы "Сельская честь" в роли Сантуцци. Не могу не вспомнить его слов о вас: "В моей жизни было три потрясения: Анна Маньяни, Мария Каллас и Елена Образцова, которая в дни съемок фильма "Сельская честь" сотворила чудо".

– С ним впервые мы встретились в Нью-Йорке. Нас познакомил Пласидо Доминго, и помню, я очень переживала перед этой встречей. Он жил в громаднейшем отеле, на самом верху, в большой мансарде. А когда мы вошли, первой, кого я увидела, была собака Франко. Я очень люблю зверей, поэтому они попадаются мне на глаза нередко раньше своих хозяев. Она была дивного палевого цвета, похожая на сеттера, но только вся голенькая и с фантастическими голубыми глазами. И когда я перевела взгляд на самого Дзеффирелли, то увидела, что его глаза точно такие же. А сам он вдруг закричал: "Стой там! Не двигайся!" Я в ответ даже опешила. Ответ оказался неожиданным: "Ты – копия моей мамы! Стой там, где стоишь, я еще раз на тебя посмотрю". С тех самых пор мы очень подружились, и он нередко посылает мне поздравительные письма по разным поводам, чем я очень счастлива и действительно горжусь.

Франко Дзеффирелли (1923–2019)

– Не могу не спросить вас о встрече с вашим вторым мужем, дирижером Альгисом Жюрайтисом. Трудно ли было решиться на развод? А сам он действительно был так аскетичен, сдержан, отстранен, каким многим казался? Помню многочисленные рассказы о его увлечениях йогой, вегетарианством и т. п.

– Все было очень сложно. Во-первых, я страшно любила своего первого мужа. Он был физиком-теоретиком, человеком очень умным, интеллигентным, воспитанным. Да и вообще, в нашей семье было решительно не принято разводиться. А Альгис многие годы был очень большим другом нашей семьи, часто у нас бывал. При этом ни он за мной не ухаживал, ни мне не приходило в голову с ним кокетничать. Все случилось как-то внезапно, в одну секунду, как будто ударом молнии долбануло в спину. Что касается сдержанности Альгиса, то да, он даже когда-то хотел уйти в монастырь. Но нашелся один умный монах, сказавший ему, что "не мы выбираем монастырь, а монастырь выбирает нас". Словом, Альгису было велено возвращаться к его настоящей работе, а уж Богово оставить Богу.

– Слышала, после (или во время) развода от переживаний вы даже начали терять голос?

– Голос я не теряла, просто в какой-то момент начала плохо петь. Я действительно тогда очень переживала, в том числе и за Ленку (певица Елена Макарова, дочь Е.В. Образцовой от первого брака с Вячеславом Макаровым. – С.К.), которой в это время надо было поступать в университет. Она меня со своей стороны тоже все пыталась уберечь от стрессов, хотя сама же первая и заметила: "Мама, ты что, не видишь, что Жюрайтис в тебя влюблен?"

– Но ведь Лена сама очень сильно переживала ваш развод и у вас были даже некие продолжительные сложности в отношениях? ​

– Да уж, были. И только относительно недавно, после двух собственных разводов, она стала понимать меня несколько лучше. Но вообще, когда в жизнь врывается любовь, тут уже ничего не поделаешь. Это – амок.

– В отношениях со своими близкими вы предпочитаете сохранять мягкость и толерантность? Не давите на них, что нередко случается с женщинами столь же сильными по своей природе, как вы?

– Ни в коем случае! Когда Ленка на пятнадцать лет вслед за мужем решилась уехать в Испанию, для меня это было трагедией. Но я сказала: "Лена, ты должна поступать, как чувствуешь, как слышишь. Господь каждому из нас дает свою собственную жизнь, и ты должна ее прожить самостоятельно". Действительно, в жизнь своих близких никогда не надо вмешиваться.

Елена Образцова, 1979

– А что это за драматическая история с Монсеррат Кабалье, вставшей однажды перед вами на колени? И то же самое вроде бы случилось и у вас с ней? ​

– Как-то она удивительным образом спела в барселонском оперном театре Лисео "Сицилийскую вечерню" Верди. Это было так прекрасно, что тут же прибежала к ней, бухнулась на колени и сказала: "Никогда не думала, что так чисто и идеально можно петь живьем". А на следующий день я сама пела "Кармен" с Доминго. И она в ответ тоже прибежала и бабахнулась передо мной на колени. Но я-то это сделала от восторга, а она, думаю, из чувства юмора. Поэтому я сказала, что, наверное, теперь надо вызывать домкрат, чтобы поставить ее опять на ноги. Но поскольку с юмором у нее и впрямь все в порядке, то с тех пор так мы и подружились на всю жизнь. И она действительно выдающаяся певица, боженька щедро ее поцеловал.

​– Поговорим о доме. Насколько он для вас важен? И можете ли вы чувствовать себя дома, живя, к примеру, в Милане, Риме, Париже?

– Для меня очень важен дом, потому что я всю жизнь колесила по всему свету. У меня не было дома, квартиры, угла, где я могла бы закрыться и побыть одна. Со временем эта потребность в уединении превратилось для меня в какое-то безумие. Просто в определенный момент начинает страшно пугать, что всю жизнь ты проведешь в самолетах, автобусах, поездах... Первую свою квартиру я получила от Большого театра как раз тогда, когда рожала Ленку. Помню, тогда она мне казалась дворцом. Там была тринадцатиметровая комнатка и соответствующая кухонька, но я была счастлива. С тех самых пор ощущение дома для меня остается очень важным, как важны и все те маленькие штучки, которыми он заполнен. По-моему, эти игрушки меня из дому уже попросту выживают. Возможно, такая привязанность к ним появилась из-за того, что в детстве игрушек у меня не было. Кроме того, у меня четыре собаки. А уж когда приезжает Ленка со своими двумя детьми, тогда и вовсе наступает полное счастье! Сашке, старшему внуку, уже двадцать, и он под два метра ростом. А младшая, Элия, еще совсем маленькая.

И еще важно, что дом ассоциируется у меня всегда именно с Москвой. Чем больше я езжу по миру, тем больше ощущаю себя русской. Когда вижу этих несчастных бабушек где-нибудь у себя на Патриарших, возникает ощущение, что я все про них знаю, и сердце обливается кровью. Точно так же оно обливается, когда гляжу на этих приезжих мальчишек откуда-нибудь из Средней Азии и понимаю, как невесело им тут у нас живется. Западные люди (а среди них у меня огромное число друзей) все-таки совсем не такие, как мы. Можно, конечно, влюбиться в красавицу-Италию, стремиться обрести там вторую духовную родину, но жить для меня можно только в России. Нигде больше в мире я себя не представляю.

– Боитесь ли вы возраста? Боитесь ли старости? Да и есть ли она вообще? Или же она – лишь наша иллюзия, воплощение каких-то собственных страхов?

– Страха перед старостью у меня нет, я уже старая. Единственно, о чем можно тут сожалеть, что годы уносят здоровье. А так я люблю этот мой возраст, он приносит мудрость. Мне важен весь опыт, полученный мною благодаря узнаванию мира, каких-то жизненных ситуаций, общению с людьми. Я вспоминаю все книги, мною прочитанные, и музыку, мною прослушанную, зверушек, которых удалось спасти и вырастить. Благодаря всему этому ко мне пришел внутренний покой и философское отношение к жизни. Правда, жалко иногда думать, что скоро и помирать...

– Театр, в том числе и оперный, предполагает какую-то не просто жесткую дисциплину, но порой и ломку, внутреннее насилие со стороны постановщика. Вам приходилось терпеть нечто подобное?

– Мне сейчас даже смешно об этом слушать! Да, поначалу у меня было немало стычек с режиссерами, но потом, когда помудрела, то сказала себе: "Надо всегда им говорить "да", но делать при этом по-своему". А если мне предъявляли какие-то претензии, я просто делала вид, что забыла "их пожелания". Мне кажется, что нужно всегда стремиться выразить самого себя, а не то, что хочет режиссер. Иначе зачем я, спрашивается, на сцене?!

– Но бывали все-таки случаи каких-то откровенных конфликтов?

– Был очень смешной случай, когда один французский режиссер ставил со мной "Кармен" в Марселе. Кстати, пели мы там тоже с Пласидо Доминго. Так вот, режиссер все время заставлял меня чистить ножом когти, натурально изображая жизнь в горах. При этом я пыталась ему напомнить о том, что вообще-то мы не в горах, как у Проспера Мериме, а на сцене и что заниматься этим здесь – безобразие и дурной тон. А я тогда была тощенькой-тощенькой, и для солидности мне поддевали нижнюю юбку. Так вот, режиссер все время искал, к чему бы во мне придраться. В результате на генеральной репетиции, где была вся местная пресса, он остановил вдруг оркестр и заорал на меня из зала. Но ведь на генеральной-то он обязан молчать! В лучшем случае может записывать в блокнотик свои замечания. А он заорал что есть мочи: "Dove vostra sotta gonna?! Где ваша нижняя юбка?!" И тут я не сдержалась и задрала на сцене юбку! В результате на следующий день все газеты вышли с Кармен с задранной на сцене юбкой. Зато после премьеры я пришла домой с огромной охапкой цветов, среди которых была чудесная корзина, а в ней записка от злополучного режиссера: "Я у ваших ног!"

А еще был смешной случай в Германии, куда я приехала петь "Аиду". Немецкого я не знаю. Режиссер на репетиции все пытался мне что-то объяснить по-немецки и спрашивал: "Fershtehe? Понимаешь?" Я отвечаю, что понимаю, а сама думала: "Да что он там мне нового может сказать об "Аиде", которую я без него уже сто раз пела?" В итоге пою знаменитую сцену проклятия жрецам и падаю. В зале – громовая тишина, хотя я точно знаю, что спела классно. Я в принципе всегда знала, когда плохо пою, а когда хорошо. Словом, сердце мое так забилось в тревоге, что, думаю, слышно было даже в зале. Открываю глаза, а там видны сапожки моего партнера, певшего партию Радамеса, знаменитого тенора Карло Бергонци. Выясняется, что режиссер хотел от меня, чтобы я после сцены со жрецами попросту убежала, а не падала, потому что смены декорации не было. И всю следующую сцену я была вынуждена ползать перед публикой, изображая адские страдания. Слава богу, под конец я все-таки нашла себе подходящее место, встала и спела прощальную фразу.

​– Известно, что сцена провоцирует в людях немало пороков. Один из самых скверных из них – это зависть. Приходилось ли вам от нее когда-либо защищаться?

– Зависть меня никогда не волновала. Равно как и ревность. Более того, я никогда о них не задумывалась. Самый скверный из известных мне сценических пороков – это непрофессионализм. Ужасно, когда ты оказываешься на сцене рядом с профессиональным калекой.

– Вы всю жизнь любите эксперименты, зачастую на грани хулиганства. Что дает вам такой опыт выпадения из привычных поведенческих стереотипов и рамок? К такого рода экспериментам относится, к примеру, работа с режиссером Романом Виктюком?

– Виктюк тогда меня просто спас, я очень страдала, когда Альгис умер. Тогда меня буквально насильно потащили на спектакль Виктюка "Саломея". А после я пришла за кулисы и спросила Романа, не хочет ли он поработать и со мной. Тот сказал: "Я подумаю". А недели через две он явился ко мне в дом практически со всей своей труппой, и началась читка пьесы "Антонио фон Эльба" Р. Майнарди. После окончания читки единственным моим вопросом был: "Когда начинаем репетировать?" Виктюк был страшно изумлен, что я не спросила его о гонораре. Вот эти-то виктюковские мальчишки как раз и спасли меня от моего горя. А потом меня все тот же Виктюк пригласил в театр Сатиры, предложив сыграть в спектакле по пьесе А. Николаи "Реквием по Радамесу". Это – рассказ о трех актрисах, оказавшихся в доме ветеранов сцены и благодаря общим разговорам вдруг обнаруживших, что были влюблены в одного и того же человека, некоего Радамеса. Там есть и горечь, и страдание, и одиночество... Кроме того, я с удовольствием попела классический джаз (Д. Эллингтона, В. Дюка, Дж. Гершвина) с квартетом Игоря Бутмана и Денисом Мацуевым, который назывался "Джаз на троих". К сожалению, я все это забросила, потому что в какой-то момент поняла: чтобы петь джаз, надо знать что-то еще, иметь какой-то иной опыт, которого у меня нет.

​
– Что случилось еще с одним проектом, который Виктюк планировал ставить с вами, – "Венера в мехах" по знаменитому роману Леопольда фон Захера-Мазоха?

– Он начал со мной репетировать эту пьесу, а потому как-то вдруг резко остыл к ней. Не помню, что уж тогда случилось – то ли ему надо было куда-то уезжать, то ли срочно подвернулась другая пьеса. И это при том, что я уже успела посетить в Нью-Йорке секс-шоп, накупив там кучу причиндалов для будущего спектакля. А потом долго не знала, что с ними делать, и в итоге пристроила в ванну на даче – пугать гостей.

– А как вам нравятся нынешние новомодные эксперименты на оперной сцене?

– Я уже однажды попыталась поработать с Дмитрием Черняковым на его постановке в Большом театре "Руслана и Людмилы", где должна была петь партию Наины. Тогда наш роман не сложился, но вообще, мы подружились. Он – большая умница и очень знающий человек, и от этого его личная трагедия как автора становится еще больше. К примеру, зачем в "Руслане и Людмиле" выпускать на сцену голых теток? За таким нехитрым развлечением можно сходить и в другие места. Цель этого может быть только одна – шокировать трудящихся, падких на такие незатейливые, в общем-то, гадости. Это и есть – секрет нынешних "кассовых" спектаклей. Проблема в том, что Черняков – действительно очень умный, что только усугубляет его вину перед оперой. Я считаю, это грех. Что касается Василия Бархатова, то я слушала его постановку "Летучей мыши" Штрауса в Большом театре. У меня создалось впечатление, что он пытается соединить политику с музыкой, а это абсолютно не нужно. Хотя в свое время его постановка в Мариинке "Енуфа" Леоша Яначека (он тогда только начинал) меня впечатлила.

– В своих интервью вы не раз говорили, что каждый день сдаете экзамен Господу Богу. У вас с ним и впрямь столь интимные отношения?

– Во всяком случае, я понимаю, что все те тяготы и страдания, которые даются мне Господом, случаются в моей жизни не зря. И никогда не стоит пищать, жаловаться, кого-то обвинять, а надо говорить Ему: "Спасибо, что дал только это".