- В последние годы в публичном пространстве особую роль стали играть группы оскорбленных и отдельные оскорбившиеся личности.
- Верующие и ветераны, казаки и офицеры, чиновники и полицейские заявляют об оскорбленных чувствах и требуют запрета спектаклей, книг, фильмов, наказания виновных.
- В России различные группы "обиженных" часто используются властями в идеологических целях, и это сокращает пространство свободы слова в стране.
- С другой стороны, благодаря проявлению обид голоса отдельных частных людей или групп могут быть услышаны и признаны, а их права станут легитимными.
Сергей Медведев: "Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,//Где оскорбленному есть чувству уголок!" А сейчас, похоже, этот уголок есть везде. "Оскорбленное чувство!", - кричат на нас из каждого репродуктора. Верующие и казаки, матери и офицеры, власти, чиновники и полицейские – все говорят о своих оскорбленных чувствах. Как получилось, что мы стали такими чувствительными и уязвимыми?
Обсудить эту тему мы позвали наших сегодняшних гостей - журналиста Юрия Сапрыкина и литературного критика Анну Наринскую.
Видеоверсия пограммы
Похоже, что вот эти оскорбленные чувства - феномен последнего пятилетия. Это какая-то новая чувствительность?
Анна Наринская: Это началось не у нас. Эта новая чувствительность имеет отношение скорее к Америке и Европе. Подготовка к этому шла все время после Второй мировой войны. Например, написано огромное количество по поводу вины Первого мира перед Третьим миром. Это огромный дискурс.
Сергей Медведев: Вы возводите это к волне либеральной политкорректности, толерантности, всего этого нового движения за права групп, которое появляется в 60-е – 70-е годы?
Анна Наринская: Это все уже давно пришло к праву частности. Нам говорят, что есть право человека обидеться. И для России это вещь куда менее распространенная. У нас как раз группами обижаются все – верующие, чиновники и так далее. А Америка или Европа вышли на новый уровень. Они говорят, какие последствия будут дальше у этой обиды, и это уже другой вопрос. Не на все на свете ты можешь подать в суд, хотя сейчас уже на очень многое. Когда был страшный скандал с феминисткой Беллой Рапопорт, она обиделась на компанию какого-то мыла, ей в комментариях стали писать: "Они же не сказали вам ничего обидного - чего вы обижаетесь?" На что они невероятно точно сформулировали, что "в современном мире каждый индивидуум имеет право на то, чтобы оскорбиться и переживать свою собственную оскорбленность в той мере, в которой это ему нужно".
Фактически это новое определение прав человека – право на обиду, на эмоцию и на публикацию своей эмоции
Сергей Медведев: Фактически это новое определение прав человека – право на обиду, на эмоцию и на публикацию своей эмоции.
Анна Наринская: Да. Другое дело, что это мы сейчас говорим не про Россию. Я наблюдаю за американской социальностью, там все пытаются ввести какие-то регулирования этого, потому что все бесконечно рыдают, обижаются и так далее, и надо это как-то регулировать, ведь все-таки не с каждой обидой идут в суд. Пока это совершенно никак не зарегулировано. В России все-таки в большинстве случаев обижаются люди, у которых и так все в порядке. А если мы говорим об обиде какого-нибудь афроамериканского населения в Америке, то у них в анамнезе века притеснения, супернесправедливости.
Сергей Медведев: А в России, выходит, это как бы своего рода карго-культ.
Анна Наринская: В России казаки приходят и бьют кого-нибудь плетьми, но они же еще и оскорбленные.
Сергей Медведев: Или "Офицеры России".
Анна Наринская: У нас обида – это в основном инструмент власти, хотя есть какие-то писки в соцсетях, и иногда я сама бываю этим пищащим.
Сергей Медведев: Андрей Зорин, историк эмоций, говорит, что при Карамзине сентиментализм прилетел в Россию, и все начали плакать, выявлять эмоцию. А сейчас тоже получается, что это некий импорт эмоций с Запада?
Юрий Сапрыкин: Да, наверное, это началось на Западе. Корни языка, который сейчас очень часто используется для разговора о чувствах, не в России. Но так было всегда. Да, те чувства и мысли, которые переживали сентименталисты, какой-нибудь английский сплин, депрессия, выгорание и так далее – все это появилось не в русской культуре. Мы всегда импортируем язык чувств, а, следовательно, в какой-то степени и сами чувства из других культур. Это глобальный момент.
Мне в этой истории с оскорбленными чувствами хотелось бы выделить три момента, два из которых имеют абсолютно глобальный характер. Первый – это то, что люди объективно становятся внимательнее к собственным чувствам и свободнее в выражении этих чувств. У этого множество причин. Сейчас, если ты чувствуешь обиду, ты можешь не держать ее в себе, не подавлять ее, а высказать и найти сочувствие среди своих знакомых и коллег.
Сергей Медведев: Это как часть освобождения, выхода из той патриархальной парадигмы, которая требовала от людей конформности и репрессии чувства.
Юрий Сапрыкин: В конце 60-х годов в Британии тренер заплакал после поражения, и над ним смеялась вся страна. Сейчас футболист, который не плачет после проигранного матча, - это как будто он и не играл. Обида, которую мы видим в Фейсбуке, иногда по самому мелочному поводу, – это тоже часть освобождения эмоций. Она иногда выглядит комично, иногда люди говорят: "какие нежные все стали", - но, конечно, за этим всегда в той или иной степени стоит чувство ущемленного достоинства. Может быть, это чувство вызвано какими-то другими внешними социально-политическими и какими угодно причинами, но, так или иначе, я, пожалуй, соглашусь с Беллой Рапопорт в том, что обида не возникает на пустом месте. Если она есть, значит, у нее есть причина, и за ней стоит чувство ущемленного достоинства.
Юрий Сапрыкин
Второй момент – это то, что на основе эти оскорбленных чувств или обид, конечно, формируются вполне политические сообщества. Это тоже глобальный момент. Мы видим вокруг кризис институциональных партий, что в России, что в США, что во Франции, что в Британии, где угодно, но на основе общей обиды на кого-то создаются довольно сплоченные и очень эмоционально заряженные политические сообщества. Примеров из американской политики бесчисленное множество. В России этим инструментом прекрасно владеют не только казаки и верующие, но, например, и Алексей Навальный, который раз за разом демонстрирует в Фейсбуке, как можно мобилизовывать своих соратников, заставляя их переживать чувство обиды и оскорбления, лицемерия или несправедливости.
Анна Наринская: Люди гораздо легче объединяются против кого-либо или чего-либо. Мы можем собрать людей на митинг против Путина, а когда надо собираться на митинг за что-то, это уже гораздо сложнее.
Сергей Медведев: А не получается ли так, что у нас общество построено вокруг негатива? И на Западе, и в России идентичности, сообщества идентичностей, политические сообщества начинают формироваться вокруг обид. Вот строили коммунизм – это была позитивная программа, люди объединялись вокруг будущего.
Анна Наринская: Но его же тоже начали строить супротив безобразия, угнетения, но все равно постоянно преодолевали недостатки. Не было никакого момента даже при Советской власти, когда говорили: "У нас абсолютно все хорошо". В какой-то момент пропаганда сливалась с тем, что реально чувствовали люди. Вот комсомольская стройка: да, были люди, которые совершенно искренне туда ехали, не ели, не пили, замерзали, но делали это с энтузиазмом.
Феминистки на Западе, главные проповедницы оскорбленных чувств, они же этими оскорбленными чувствами это и исправляют. Они говорят: "Нет, мы не согласны, как хочет Трамп, как хочет патриархат, поэтому мы сейчас будем все время на все обижаться". Это тоже в каком-то смысле позитивная вещь. Вообще, любое действие – это позитивная вещь.
Сергей Медведев: Мы не можем не согласиться с тем, что сейчас, в XXI веке социальное действие и идентичность часто строятся вокруг обид.
Анна Наринская: Да, но люди, строящие эту идентичность, они же ее строят, как они говорят, чтобы в дальнейшем этих обид не было.
Сергей Медведев: С другой стороны, иногда из этих обид самолеты влетают в башни Всемирного торгового центра. Та же самая обида – это Россия, встающая с колен, это "Бессмертный полк".
Анна Наринская: Безусловно.
Сергей Медведев: Это запрещенное в России Исламское государство.
Анна Наринская: Здесь суперважны грань и регуляция. Да, правильно, зачем все время загонять это в себя, давайте, как нам велят психотерапевты, все выражать, проговаривать все наши травмы. Джонатан Франзен в своем романе "Свобода" пишет: как понять, что тебе дороже – свобода кошки или свобода птички? Мы все знаем, что свобода кошки кончается там, где начинается свобода птички. Но дальше должен быть кто-то, кто видит. Сейчас кошка подошла к этой грани, здесь ее свобода кончилась, и началась свобода птички. Где это происходит? В тот момент, когда кошка уже немножко тронула ее лапой, или когда уже придушила? А так кошка может все время сидеть и обижаться. Это пока еще нерешенный вопрос.
Юрий Сапрыкин: Третий пункт – очень заряженные эмоциональные сообщества часто возникают не стихийно. Мы видим, как они становятся сознательно формируемым фактором политики. Это уже банальность, но победа Трампа и победа сторонников Брекзита на референдуме – это прямое следствие очень умелого включения в электоральных массах этого общего оскорбленного чувства и перенаправление его. И казаки, и православные активисты – да, эта технология, начиная с 2012 года была неоднократно опробована властью для достижения каких-то своих политтехнологических или идеологических целей. Это хорошо управляемая стихия, и умелый манипулятор иногда способен поставить ее на службу не очень хорошим вещам. Поскольку это стихия, она на своем пути очень часто не замечает ни законов, ни политических институтов, ни экспертного знания. Она как бы девальвирует это, делает это не важным.
Анна Наринская: Да, эмоция важнее.
Существуют специально обученные, назначенные, дрессированные группы оскорбленных
Сергей Медведев: Существуют специально обученные, специально назначенные, специально дрессированные группы оскорбленных. Есть даже какие-то особые категории людей, которым дано право оскорбляться от имени коллективного тела, общества.
Юрий Сапрыкин: Все это объединяет одно – никто не узнал бы об этих историях, если бы им специально не позвонили, не принесли бы это в папочке, не сделали какие-то усилия для того, чтобы пробудить в них это оскорбленное чувство.
Анна Наринская: До последнего времени абсолютными чемпионами в этом возбуждении и использовании оскорбленных чувств были консерваторы. Это всегда была консервативная повестка, а именно чувства простых людей. А простые люди – это люди, которые утоплены в традицию: они неохотно что-то меняют. Когда им говорят: "То, что вы раньше думали, – это все неправильно, теперь надо думать по-новому", - это их обижает. А либералы – это люди, которые уважают прогресс, но совершенно не толерантны к чувствам этих людей, которые хотят, чтобы все было как при бабушке. Когда приходят новые люди и говорят: "Мы вас научим, как жить", - обычно это происходит совершенно неуважительно. Теперь же на Западе некие либеральные формации дают этому ответ – феминистки, женщины, которые вспомнили, как над ними издевались все эти поколения… Происходит балансировка.
Сергей Медведев: Прилетает с двух концов – и от ультрапатриархальных людей и от либерального сегмента.
Анна Наринская: И очень интересно, какова цена чувств в разных странах. Сейчас мы видим, что в Америке, безусловно, цена неких, условно говоря, либеральных оскорбленных чувств, чувств меньшинств выше, чем консервативное оскорбленное чувство. Они получили своего Трампа. А у нас пока, конечно, оскорбляются с результатом все-таки консерваторы. Чего мы, либералы, добились со своими оскорбленностями? Только того, чтобы убрали рекламу "Тануки". Больше у нас нет достижений.
Юрий Сапрыкин: И этот водораздел не всегда происходит между условными либералами и консерваторами или условными традиционалистами и сторонниками свободы самовыражения. Pussy Riot – это классический пример, когда люди по разные стороны этого конфликта отстаивали одни круглое, а другие красное. Для сторонников Pussy Riot важна ценность самовыражения, для консерваторов и верующих это какой-то враг, который пришел топтать их ценности, это просто угроза, которой надо противостоять.
Есть еще одна важная линия – это линия противостояния каких-то больших низовых сообществ элитам. Что такое на самом деле Трамп? Это человек, который говорит: "Вот смотрите, все эти вашингтонские умники клинтоны, банкиры, МВФ вас обманывают. Они притворяются экспертами, профессионалами, а на самом деле набивают себе карманы, угнетая вас, лишая рабочих мест, населяя страну мигрантами", - и так далее, и так далее. Это примерно то же самое, что зрело в 90-е годы в толще народной как раз по отношению к сторонникам Чикагской экономической школы из правительства.
Анна Наринская
Анна Наринская: С другой стороны, это то, что пытается сделать Навальный. Он показывает дворцы представителей власти и ожидает, что наконец-то люди, которые живут на 12-25 тысяч рублей в месяц, скажут: "Какого фига?!". Но ведь этого не происходит.
Сергей Медведев: Это вопрос о сословно-иерархической организации российского общества.
Анна Наринская: Мне кажется, что у Навального эта пропаганда пока что не работает по-настоящему.
Сергей Медведев: А работает обратная обида. Получается, что вот эта абсолютизация обиды создает гораздо более репрессивное и подцензурное общество, где у власти полностью развязаны руки и есть идеальный политтехнологический инструмент – обида.
Анна Наринская: Вы совершенно правы, это поразительно, каким перевертышем это сработало. Если сейчас взять большинство антиутопий, которые рассказывают о том, какой страшный тоталитаризм будет в будущем, от романа "Мы" до Хаксли и так далее, - что там рассказывается? Что зарегулирована сексуальная жизнь. К чему нас сейчас ведут самые либеральные, самые левые, свободомыслящие интеллектуалы мира в США? К зарегуляции сексуальной жизни: люди должны чуть ли не подписывать что-то… Это ровно такой же перевертыш.
Сергей Медведев: Стерилизация общества.
Анна Наринская: Да. Все книжки говорят: тоталитаризм – это когда эта сфера вдруг оказывается зарегулированной. Теперь нам вся либеральная западная общественность и весь либеральный Голливуд говорит: нет, настоящая свобода и демократия – это как раз когда это полностью зарегулировано. Здесь очень много перевертышей.
Сергей Медведев: Распространение обиды связано и с соцсетями – там гораздо легче формируются группы обиженных.
Юрий Сапрыкин: Не подлежит сомнению вот эта виральность, с которой распространяются конфликты или какие-то точки всеобщего обсуждения. Это уже многократно зафиксированный феномен и хорошо известный нам жанр. Есть разные конспирологические теории на тему того, что загадочный алгоритм Фейсбука специально это все нам показывает и разжигает, чтобы набрать побольше просмотров и показать нам побольше рекламы, потому что ничто так не удерживает человека у экрана, не заставляет обновлять страницу, как ощущение, что в интернете кто-то не прав. Это главный драйвер и главный стимул притяжения к социальной сети. Но тут интересно было бы посмотреть, какие есть у этого социальные причины, не связанные с сетями? Если эти кампании оскобленных чувств так хорошо работают, то почему люди готовы обижаться?
Сергей Медведев: Вот этот терапевтический поворот, который произошел в современном обществе: человек предстает как сумма своих травм, как жертва какого-то абьюза. Это главная платформа идентичности в наши дни.
Юрий Сапрыкин: Когда человек обижается и публично выражает свою обиду на то, что кто-то непочтительно упоминает его в Твиттере, что на самом деле стоит за этим чувством ущемленного достоинства? Действительно какой-то там vanity search, в котором обнаруживаются твитты с твоей фамилией, или просто твоя базовая социальная ситуация, в которой у тебя нет гарантированной работы, зарплаты, жилья, пенсии? Я описываю нормального московского 30-летнего пользователя Фейсбука, который обижается на то, что с ним как-то невежливо поговорили мессенджеры.
Сергей Медведев: Вы описываете подпольного человека Достоевского.
Юрий Сапрыкин: Мы сейчас говорим о частных обидах, которые становятся публичными.
Сергей Медведев: То есть базовые социально-экономические условия производят ресентиментного человека.
Юрий Сапрыкин: Да, мы, конечно, очень склонны все технологизировать и говорить: "Мы нормальные люди, но Фейсбук нас испортил".
Обида - это, может быть, и хороший, но очень опасный инструмент
Сергей Медведев: Но изначально есть индивид, который за этим стоит.
Юрий Сапрыкин: За этим стоят какие-то более глубокие вещи, которые не сводимы к социальным сетям.
Сергей Медведев: С одной стороны, социальная среда и новые технологии, а с другой стороны, новая антропология…
Юрий Сапрыкин: Или ощущение некоторой нестабильности твоего положения, твоей устойчивости, твоего человеческого достоинства в современном мире.
Сергей Медведев: Может быть, в связи с таким поворотом раскрепощения личности человек получил право транслировать свою эмоцию, а тут еще пришла соцсеть, и все это превратилось в грозную силу. К чему это все ведет в современной культуре? Включается внутренний цензор. Я чувствую, как это новое пространство обиды и явление этого обиженного человека сократило пространство свободы слова. Это хорошо – такое цензурированное общество?
Анна Наринская: Все-таки оно не такое цензурированное. Мы же жили 30 лет назад, когда не было Фейсбука, и мы разговаривали исключительно на кухне. Вот эта путаница между тем, что такое твой дневник, что такое интимность и частная жизнь, что ты пишешь у себя на странице, и это читает бесконечное количество людей, а при помощи скриншота даже могут передать… Может быть, мы придем к большей осознанности относительно того, что частное, а что не частное. Но, честно говоря, при всех перегибах на местах… Я говорю о Западе, у нас это откровенный инструмент политической работы с народонаселением.
Сергей Медведев: Полицейская дубина.
Анна Наринская: Я считаю правильной идею о том, что людей надо меньше обижать. Общий месседж пока еще симпатичный. Я вижу всяких писателей в Фейсбуке, которые позволяют себе просто невероятные вещи в русской его части. Если бы они немножко больше держали себя в руках, может быть, было бы и лучше. Мы часто не можем дойти до новой и очень важной вещи, которую мы вообще не обсудили, - это обесценивание. Это куда более опасная вещь. И она, например, скоро приведет к тому, что прямо отрицательные рецензии писать нельзя, потому что ты обесцениваешь работу людей. Давайте быть внимательными к чувствам друг друга. Ничего такого ужасного и опасного я в этом не вижу.
Юрий Сапрыкин: Это приведет к какому-то новому балансу, к тому, что голоса каких-то групп, частных людей или каких-то меньшинств будут услышаны и признаны, их права станут очевидными, легитимными и зафиксированными как минимум в общественном сознании. Но в этом новом балансе все равно есть вещи, которые придется защищать, исходя из самых светлых либеральных идеалов: право на частное мнение, право на презумпцию невиновности, право на экспертное знание, которое не обязательно является продажным и лицемерным, как бы ни обижались на него те или иные группы и личности. Это все вещи, которые в процессе выстраивания этого нового баланса очень часто оказываются поставленными под сомнение или оказываются под угрозой. Надо каким-то образом проводить здесь барьер.
Сергей Медведев: Наши гости меня немножко переубедили. Я начинал скептически, чувствуя, что это какая-то огромная репрессивная машина под названием "обида", которую использует и общество, и государство против свободы слова. Но, может быть, здесь действительно намечается какой-то гигантский антропологический поворот, при котором люди получают право говорить о своих эмоциях и делать большие социальные истории своих эмоций. Единственное, это не должно превращаться в дубину государства. Не должно появляться специально назначенных обиженных групп, которые вещают от имени общества, запрещают спектакли, выставки, вводят цензуру, и уж тем более не должно быть обиженных государств, которые берут в руки либо ядерную бомбу, либо самолеты и начинают заниматься терроризмом. Обида - это, может быть, и хороший, но очень опасный инструмент. Давайте об этом помнить!