В эмиграцию и обратно

Читать и слушать первую часть беседы.

Иван Толстой: В английской глуши, в двух с половиной часах езды от Лондона, мы беседуем с журналистом, политологом, человеком, живущим в тиши и в гармонии с мирозданием. Сегодня – беседа вторая: английская бабушка (жена дедушки-министра Максима Литвинова), мать (художница и переводчица), Анна Ахматова, Иосиф Бродский, дружба с семьей Солженицыных, издательство "Ардис" в Мичигане, случайное открытие прозаика Саши Соколова, работа на Би-би-си – и Back in the USSR.

Маша Слоним: Моя сестра Вера была замужем за Валерием Чалидзе, соратником Сахарова, они издавали первый журнал "Комитета по правам человека". А его пригласили в 1973 году читать лекции в Колумбийский университет, он физик был. И мы все говорили: "Понятно, что они хотят от тебя избавиться". Вера очень не хотела уезжать. И они себя обманывали, что мы вернемся. На тридцать дней была виза. На четырнадцатый день их пребывания в Нью-Йорке к ним пришли в гостиницу люди из посольства и зачитали им указ Верховного Совета СССР о лишении его гражданства. А Вера, как жена декабриста, осталась с ним. И они пригласили меня как воссоединение семьи. К тому времени я нашла жену своему первому мужу, отцу Антона, и он уехал в Калифорнию с ней. Поняла, что это вариант для него. Я пыталась Антона туда отправить, чтобы он повидался с отцом – и через ОВИР, и одного, и без меня, и все варианты предлагала овировцам, а они говорили: "Нет, мы не можем позволить, чтобы вы разрушили новую американскую семью".

Иван Толстой: Гуманисты! С двойным закрутом!

Маша Слоним: А к тому времени, там же круг сжимается, вначале ты на дальних подступах, на подхвате, кому-то собрать посылку, что-то перепечатать, а потом – глядь, вокруг тебя всех поарестовывали и ты оказываешься почти в эпицентре. От тебя уже очень много зависит, если ты уже завязан, связан, у тебя половина друзей сидит, надо собирать посылки. Посадили Суперфина, я ездила и в Орел, и потом в Пермь. И оказываешься на переднем плане, хотя совершенно не было у меня никакого желания быть на переднем плане, и мама очень хотела от меня избавиться, вытолкнуть меня, потому что очень боялась, что меня арестуют, лишат родительских прав. Она пошла за анкетами в ОВИР, чтобы я подала. А Валера с Верой пригласили меня на воссоединение семьи. А в это время детант – мир, дружба, жвачка, Никсон – Киссинджер. И я была в списке Киссинджера. Валера Чалидзе как-то меня протолкнул, у него были связи в Вашингтоне, и нам с Антоном дали визу буквально за диковинный срок, за два месяца, на советский паспорт, на ПМЖ. А там была такая ситуация, что американцы, по каким-то законам, не давали настоящие иммиграционные визы на территории стран соцлагеря, они давали фиктивно для советских, а настоящие иммиграционные визы давались в Риме, где все это оформлялось уже как следует.

Иван Толстой: Ах, вот почему третья волна из Вены попадала в Рим!

Маша Слоним: Да, те, кто в Америку, тот в Рим, а те, кто в Израиль, из Вены сразу туда.

Я курила ужасно сильно, а там нужно было еще в Москве сделать рентген легких, потому что с туберкулезом никого не брали, и на Вассермана, но это меня меньше волновало. А легкие меня волновали, потому что к тому времени у меня уже был хороший стаж. И вообще, глупо на этом засыпаться. И я попросила моего друга врача найти мне рентген чистый женщины 28 лет, на всякий случай. Он мне нашел, но говорит: "Я тебя умоляю как врач, на всякий случай пойди к врачу и сделай рентген". "Конечно, конечно!" Приезжаем мы в Рим, а там все по новой – и рентген делают американцы, и Вассермана берут американцы, и никакой подставы нет. Очень все хорошо закончилось, но там мы просидели месяц или два. Прекрасно провели время. Я там с Люсей Торн познакомилась. Рим – первая заграница в жизни, денег мало, но мы гуляли пешком с Антоном. Потрясающе было!

Иван Толстой: А полет был Москва – Рим?

Маша Слоним: Да. Когда я увидела по дороге из аэропорта "Фьюмичино" поля с овечками, я заплакала! Как же так? Вот прямо под Римом поля с овечками! Вот это больше всего меня тронуло вначале. Рим – первая заграница. Кроме Риги и Таллина, ничего не было заграничного.

Иван Толстой: Дальше не пойдём. Давайте сделаем шаг назад. Расскажите о вашей маме.

Маша Слоним: Я написала эссе про маму и готовлюсь написать книгу. Меня просил Николаевич, потому что я для него, для "Сноба" писала это эссе. Мама была удивительным человеком. Еще мне лет десять было, а может, меньше, но я всегда думала: как мне повезло родиться в Советском Союзе, как мне повезло родиться в Москве, столице Советского Союза, как мне повезло родиться в такой семье, как моя, и у такой мамы, как моя, потому что такого больше не бывает. Она удивительный человек, о ней Чуковский замечательно писал в дневниках. В общем-то, она всю жизнь хотела быть художником, но приходилось ей зарабатывать переводами, хотя она тоже это любила. Но страстью ее была живопись, она дружила с Фальком, с Татлиным, хотя он был гораздо старше. Она позировала Татлину, у нее даже в девичьей комнате висело крыло какое-то, которое он ей сделал. Чуковский написал: "Ты, пожалуй, самый возвышенный человек, которого я встречал в жизни". А при этом она какая-то приземленная, любящая, нежная и умная.

Татьяна Литвинова

Иван Толстой: Что самое интересное из того, что она перевела с английского?

Маша Слоним: Она перевела "Роксану" Дефо, "Векфильдского священника", сборник рассказов Чивера, очень любила его. Джека Лондона рассказы. Они еще с бабушкой переводили русскую классику на английский для издательства "Прогресс".

Иван Толстой: А что, помните?

Маша Слоним: Пушкина прозу, Достоевского рассказы, рассказы Чехова. Издательство "Прогресс" довольно много этим занималось. Тут уже бабушка была капитаном, а мама – по русскому языку. Бабушка читала запоем уже потом русскую литературу, она любила ее, поэзию особенно. Но на Солженицыне она сломалась. Я помню, она сказала: "Я не понимаю этого". Тяжело ей было. Или возраст. У мамы было и чувство языка, и литературы, и вкус, и благородство. Она была ужасно благородная и самоотверженная. Единственное, что ее держало на плаву, – это мы, ответственность за нас. Но если бы она пошла в разнос, то диссидентству полностью отдалась бы. Хотя она и так много делала. Особенно, когда мы с Верой уехали. Вера уехала в 1972-м с Чалидзе, потом я. Папа к тому времени умер, ее уже ничто не держало, и ей стало свободнее. Она много делала всякого, помогала маме Володи Буковского. Она ужасно трепетная, умная, нежная и талантливая безумно.

Татьяна Литвинова

Иван Толстой: Она уехала в Англию когда? Да, надо сказать про бабушку, которая сперва уехала в Англию. Как бабушка отпросилась в Англию?

Маша Слоним: Бабушка отправилась в первый раз в 60-м году. Написала трогательное письмо Хрущеву, что хочу повидать своих сестер. У нее три сестры было. У нас огромное количество родственников, я с ними, к сожалению, не поддерживаю сейчас связь. И Хрущев ее отпустил. Это 1960 год. Она год здесь прожила, просто в счастье, и вернулась, потому что мы все заложники были, ей было страшно. Конечно, она бы осталась. Она нас обожала: и внуков, и маму, и сына Мишу.

Иван Толстой: 40 лет она не была – с 1920-го по 1960-й?

Маша Слоним: Да. Я не знаю, может, и были какие-то поездки, они же с дедушкой довольно много путешествовали. Но, нет, когда они в Америке были, они в Англию не заезжали, но, по-моему, они заезжали, когда он ездил по Европе. Она год прожила счастливо – по письмам, по всему – она вдруг оказалась у себя. Ей же было одиноко там, в Союзе. Если бы не мы, то это все-таки было совершенно враждебное окружение. Не то что враждебное, а тяжелое. Я расскажу историю, как она чуть не села, как ее чуть не арестовали. В 1936 году она увлекалась Basic English. Это довольно четкая и жесткая система английского – как изучать или учить английский с ограниченным набором средств. Все правильно, но у тебя ограниченные слова и конструкции. Это как конструктор: ты всегда мог грамотно изъясниться на английском, но это не было богатым литературным языком. Но это очень хороший метод для обучения. И ей предложили преподавать этот Basic English в Екатеринбурге. Ей надо было уехать из Москвы, потому что у дедушки был роман. Будучи мудрой женщиной, она решила устраниться и переждать. Об аресте тогда никто не думал, хотя все это могло случиться в любой момент – англичанка, жена замнаркома или наркома.

Она уехала и стала там преподавать. С кем-то даже дружила. Она всегда выискивала людей, с кем можно было по-английски поговорить, книжками обменяться, обсудить что-то. И вот там был американский инженер или архитектор с русской женой. Тогда приглашали иностранных специалистов. Он там что-то строил. По фамилии Гринберг. И она в какой-то момент, это уже 1936 год, решила передать через него международной прессе письмо с предупреждением, что если они узнают, что с ней что-то случилось, что она типа умерла или погибла – не верьте, потому что я люблю жизнь, я люблю своих детей, я люблю своих собак, я люблю Сент-Джеймс-парк, лебедей, которые там живут. Этот Гринберг, под влиянием жены, наверное, быстренько это письмо передал не иностранным журналистам, а в УКГБ Свердловской области вместе с доносом, что у нас бывает госпожа Литвинова, ведет антисоветские разговоры о том, что арестовывают лучших. У меня есть гэбэшный перевод этого письма на русский, и его доноса тоже. Бабушка ничего не знает, но явно чувствует, что что-то нависает, судя по письму.

И потом они возвращается оттуда назад в Москву. Сталин получил письмо и донос – жена наркома ведет антиправительственные, антисоветские разговоры с американцем в Свердловске! И якобы, тут мы уже не знаем (переводы из архива у меня есть), а тут уже разговор, который мне передавала мама, что встречает Сталин дедушку в коридорах, показывает оригинал письма и говорит: "Что будем делать с этим?" Дедушка проглядывает это письмо и говорит: "Разорвем". И Сталин будто бы его рвет. В общем, оригинал не сохранился в архивах, сохранился безумный гэбэшный перевод. Я пыталась какие-то вещи восстановить, перевести назад, но это невозможно. Конец письма просто убойный по идиотизму и абсурдности, я даже не могу понять, что там было написано. И несколько страниц доносов.

Иван Толстой: Американец на англичанку в Свердловске пишет донос в НКВД!

Маша Слоним: Так бабушку не арестовали, а ведь могли бы, так было просто, особенно с такими уликами.

Иван Толстой: Итак, в 1960 году она съездила на год.

Маша Слоним: Вернулась с какими-то протрясающими подарками. Мне – брюки клетчатые. Шотландская клетка темно зеленого цвета. Я в них на лошади ездила, обожала их, протерла до дыр, делала заплатки. А Вере – розовые джинсы. В Веру просто бросали камни на улице, а ей было 12–13 лет.

Иван Толстой: За цвет?

Маша Слоним: За цвет, за джинсы. А я в этих брюках ходила. И фрукты! Привезла спелый киви, показала, как его едят: разрезала и ложечкой, как яйцо. Для нас это было откровением. А я мечтала (тогда было хиппи-движение) и думала: вот бы мне с ней поехать туда в это время! Но это было исключено. И потом она жила этими воспоминаниями. Конечно, она с сестрами повидалась, а в 1972 году она Брежневу написала тоже очень трогательное письмо, типа отпустите меня умирать на родину. И он ее выпустил.

Иван Толстой: И сколько она прожила?

Маша Слоним: До 1978-го. Я приехала и с ней жила в Брайтоне. Она приехала без всего, какие-то книжки привезла, у нее какой-то чемоданчик был, наверное, без денег фактически. Наверное, что-то ей поменяли. Тогда же меняли доллар за 90 копеек. Литвинов был здесь известен еще по войне, все-таки он выступал в Лиге Наций, определение агрессора, что мир неделим, – это его формулировки. И во время войны его послали, чтобы он давил на Рузвельта, чтобы тот открыл второй фронт. Так что он довольно известной здесь личностью был. И когда приехала бабушка, ее стали приглашать на Би-би-си, им интересно было послушать ее речь, которая была не испорчена, сохранилась практически с начала века. И узнал про это коммунист Маршалл, он был богат, у него был дом в Брайтоне на набережной, и он ей дал бесплатно квартиру в полное пользование. Она жила там до смерти. Хорошо ей там было, потому что она оказалась опять в своей среде. Вокруг какие-то люди были, поклонники ее любили, потом мы уже стали появляться.

Я приехала в 1974 году, провела две недели с ней. Это она меня заставила подать на Би-би-си, она очень хотела, чтобы я здесь жила, но, поскольку у меня было направление в Америку на ПМЖ, я не могла здесь зацепиться и жить. Она подружилась с Анатолием Максимовичем Гольдбергом, и он ей дал, по-моему, анкеты для меня, устроил собеседование, я сдала тест и улетела в Америку, а через девять месяцев прислали контракт – и я оказалась здесь. Бабушка была очень довольна, я к ней ездила регулярно, мы чудно проводили время.

Иван Толстой: И еще я не спросил вас о вашем муже, об отце Антона.

Маша Слоним: Гриша Фрейдин тоже этой из той компании, с Маяковки. Такой был мальчик умный, блестящий, которого никак не брали в университет, он провалился пару раз, крутился с поэтами. Мои родители познакомились с ним, до того как я познакомилась. Гришка кибернетикой хотел заниматься, матлингвистикой, но что-то не получалось, проваливался. То ли потому что еврей, то ли нервничал. Валили его. Когда я с ним познакомилась, папа опять насторожился. Как-то совершенно не то имелось в виду, не для того они познакомились с этой молодежью, чтобы я с ними гуляла. А к тому времени Гришу бросила девушка. Мы в молодости думаем, что мы боги, и что если не я, то он просто наложит руки на себя. Поэтому я поняла, что мне придется его спасать. Вот так получилось. Родился Антон. Потом довольно быстро мы разбежались, но оставались друзьями. Слишком молодые были, когда поженились, мне только двадцать исполнилось, когда Антон родился, и Гришка ужасно грустил, когда мы разошлись.

Ко мне приезжали к тому времени какие-то аспиранты, с кем-то познакомишься, а потом твой адрес дают в Москве. Приехала Вики, а Гришка где-то пьянствовал, и я вдруг понимаю, что это она, которая для Гришки просто необходима. И я ему звоню: "Гриша, возвращайся, я тебя познакомлю с твоей судьбой". Он в Ленинград поехал с какой-то француженкой. Он вернулся, они познакомились, и он уехал довольно быстро: они поженились, и его отпустили. Я помню, мама моя уговаривала его родителей дать ему разрешение, тогда еще надо было, чтобы родители давали разрешение, они как бы иждивенцы были, что не претендуют на то, чтобы он оставался. Он экстерном, за два года, закончил Беркли. Сейчас он на пенсию ушел, но продолжает писать, преподавать в Стэнфорде, он специалист по Бабелю, Мандельштаму.

Иван Толстой: Первые два часа интервью с ним я записал в Стэнфорде, но с тех пор прошло шестнадцать лет.

Маша Слоним: Так вы не знаете главного. Он со студентами танцует хип-хоп! У меня есть фотографии, где он с нашей внучкой танцует хип-хоп. Ему врачи сказали, что если он не похудеет, у него будет диабет, и он стал узнавать, как бы ему похудеть весело, и узнал, что студенты танцуют хип-хоп. Мы дружим. Когда у меня был обыск в московской в квартире… У меня уже хорошо друзья все почистили, пока я была в Прибалтике, потому что арестовали Гарика Суперфина, а у меня он время от времени жил, и наши имена были связаны, и все поняли, что у меня обыск будет. Друзья почистили все, но оставили какие-то письма личные. И когда нашли от Гриши письма: "Машка, милая…", "Дорогая Машка…" – они очень удивлялись. И утверждали, что у нас был фиктивный развод: "Почему у вас такие отношения?" – "Потому что мы друзья". Им трудно это понять.

Иван Толстой: Передавайте привет. Интервью так и не расшифровано, не пущено никуда, потому что мы расстались на том, что мы должны продолжить. Мне нужно было улетать, ему уходить, и он мне сказал: "Я обычно об этом всем не рассказываю, а тут меня зацепило и даже понравилось. Мы с вами продолжим". И на этом мы пока закончили. Но мне снова нужно в Стэнфорд, так что мы продолжим.

Хорошо, мы переехали через границу, у нас 1974 год, октябрь. Как складывалась ваша жизнь в эмиграции поначалу, до того как вы поступили на Би-би-си? Сколько вы в Нью-Йорке пробыли?

Маша Слоним: В Нью-Йорке я не так долго пробыла, потому что в Нью-Йорке я вообще не знала, что я делаю.

Иван Толстой: А что вы делали?

Маша Слоним: Я приехала, мать-одиночка, Гришка был в Калифорнии, он нам присылал деньги какие-то, но что мне дальше делать – никаких планов не было. Были друзья и знакомые, была чудесная совершенно Хана Кайзер, мама Боба Кайзера, шефа бюро "Вашингтон Пост". Очень теплая семья.

Иван Толстой: По-моему, его Буковский упоминает.

Маша Слоним: Он писал книги. Она ужасно милая, домашняя такая, семейная, и она все пыталась меня выдать замуж, все хотела пристроить меня куда-нибудь. Вначале – продавцом в ювелирный магазин. Я говорю: "Слушай, Хана, ну посмотри на мои руки, на мои ногти, какой ювелирный магазин?" – "Тогда в издательство – туда приходят богатые писатели". – "Нет, Хана, не получится".

Тогда меня повезли в Вашингтон, это уже другие друзья, Джеф Шефтер такой был в Москве, шеф бюро "Тайм Мэгазин", знакомиться. Там был помощник Киссинджера, и я должна была выйти за этого помощника Киссинджера. Молодой парень такой был, в общем, не мой тип совсем. И я не очень флиртовала с ними, это был такой обед званый, а он такой выскочка, способный еврейский мальчик был. Я поняла: нет, это не мое. А может, он тоже понял, что это не его. И вот возвращаюсь в Нью-Йорк, нам дали пожить в какой-то квартире в Гринвич-Вилладж, и встречаю я Иосифа. До этого, по-моему, мы с ним встречались в Нью-Йорке. Он говорит: "Старуха, ты что собираешься делать?" – "Понятия не имею. Просто не знаю". – "Так, старуха, ты в маразме", – сказал он и купил нам с Антоном билет в Детройт к Профферам.

Иван Толстой: Это сколько времени после приезда в Нью-Йорк?

Маша Слоним: Несколько месяцев.

Иван Толстой: 1975 год.

Маша Слоним: Я уже подала на Би-би-си, сдала тесты и как бы в ожидании каком-то. Но ожидание-таки продлилось девять месяцев. А Эллендея Проффер мне потом рассказывала, и она это тоже в книжке пишет своей, что их он не спросил, хотят ли они меня с ребенком, просто купил билеты и проводил. Мы прибыли туда. Я ничего не умею, даже печатать не научилась с этим самиздатом, потому что у меня всегда Наташа Горбаневская печатала. Эллендея говорит: "И что с тобой делать?" Антона, понятно, отправляем в школу. Он английского не знал, кроме пары слов, так как две недели в Брайтоне мы с ним провели, и бабушка отправила его в школу там на две недели, немножко он там подхватил. Антон – в школу с мальчиками. У них там мальчики были, такой огромный дом, бывший Country Club. Один этаж дети занимали, другой – взрослые, у меня светелка была такая, мансарда чудесная, отдельная квартира, а в полуподвале была наша типография. Эллендея усадила меня за композер, заклеила все клавиши, дала книжку "Упражнения для пальцев", за три дня я научилась вслепую печатать десятью пальцами и села набирать.

Слева направо: Иосиф Бродский, Эллендея Проффер, Маша Слоним, Василий Аксенов. Энн Арбор, 1975

Иван Толстой: Что вы первое набрали?

Маша Слоним: "Хранить вечно" Копелева. Это позор всей моей жизни, но я разделила этот позор с Бродским.

Иван Толстой: С офицером на обложке?

Маша Слоним: Да. Я одновременно ее редактировала, потому что он был очень многословен, скучно и долго описывал каждого персонажа, и я передала на правах родственника через кого-то (потому что Паша был женат на его дочке Майе Копелевой, она же в ссылку за ним поехала, у них дочка Ларка родилась), что я буду править. "Правь, правь, хорошо". Редактор-то, конечно, хорошо, но корректор тоже должен быть. Я в первый раз набирала, я держала корректуру, и потом Иосиф делал корректуру после меня. Сколько же ляпов, сколько же опечаток – стыдно смотреть на эту книжку. Но это была моя первая работа. Они мне платили даже, не бесплатно было. Они чудесно жили, они прелестные – и Карл, и Эллендея. Прекрасно было.

Иван Толстой: Сколько вы прожили там?

Маша Слоним: Вот пока я не получила приглашение – девять месяцев. И уже почувствовала, что могу жить вечно там. У меня был роман с Эллендеиным братом Биллом, прелестный был, моложе меня, и вообще, я почувствовала, что Америка действительно такая, в ней легко раствориться, ничего не стоит. Все было хорошо, а потом думаю: да, так складывается судьба, теперь поедем в Англию. Антоша пошел в школу, я начала работать на Би-би-си. В первый раз я начала работать всерьез. У Профферов совершенно другой график был, это была не служба.

Иван Толстой: Сколько еще одновременно с вами в те месяцы было в "Ардисе"?

Маша Слоним: Никого из мне запомнившихся. Иосиф приезжал.

Иван Толстой: Лосева еще не было?

Маша Слоним: Нет. Но я открыла Сашу Соколова. Потому что пришла по почте рукопись, какой-то дико слепой экземпляр, из Испании, кажется, и Эллендея говорит: "Маша, почитай, потому что мы не можем". И я стала им вслух читать "Школу для дураков", начала ее набирать. Кто этот Саша Соколов был – никто не знал, загадка. По-моему, даже без обратного адреса была рукопись. Я начала набирать, а тут приходит приглашение на Би-би-си – и я, недонабрав, полетела.

Иван Толстой: У него же обратный адрес вообще указан на первом издании – "Живет в Венском лесу".

Маша Слоним: А на конверте вообще очень странно было, я помню.

Иван Толстой: А кому пришло в голову послать это Набокову?

Маша Слоним: Карлу.

Иван Толстой: То есть, по существу, не прочти вы, не окажись вы в тот момент, русская литература могла бы…

Маша Слоним: Может быть, они попросили бы Иосифа. Но Иосиф же очень был ревнивый к чужим талантам. Так что, может быть, он и не сказал бы, что это гениально. А я ни на что не претендовала, мне просто показалось, что это так свежо и так потрясающе.

Иван Толстой: Особенно первая книга.

Маша Слоним: Да. Так что я горжусь этим.

Иван Толстой: А еще кого-нибудь вы заметили, открыли в "Ардисе" или порекомендовали сами кого-нибудь, предложили Профферам?

Маша Слоним: Нет, я не знала никого.

Иван Толстой: А какая книжка проходила у них издательский процесс, когда вы у них были в эти месяцы?

Маша Слоним: Журнал "Глагол", три номера вышло, Бродский – "Часть речи" и "Конец прекрасной эпохи".

Иван Толстой: Книжка вышла в 1977-м, а почему он пять лет раскачивался?

Маша Слоним: Не знаю. В общем, это было чудесное время. Я поняла, что я стала нагонять ту молодость, которой у меня не было. Западную, американскую. Все мои друзья, мне было 28, а им было по 20, и я подхватила то, чего была лишена. Единственное, что они все курили травку, а совершенно это было не мое, я не умела, мне казалось, что это такое: приходишь на вечеринки – и каждый в своем коконе. Я стала виски приносить с собой. Зачем мне травка? Я тоже хотела участвовать. Вот это было немножко странно. Я дружила с сестрой Эллендеи Лиз, она погибла потом, пила очень сильно. Мы весело с ней в Детройт ездили.

Иван Толстой: А как вы познакомились с Бродским?

Маша Слоним: Папа делал портрет Анны Андреевны Ахматовой, она к нам приходила в гости читать стихи свои свежие. Она сидела у него в мастерской, позировала, один раз чуть не заперлась в уборной, у нас был плохой замочек, мы очень волновались. По-моему, она читала "Полночные стихи". А у нас была такса, и он, когда видел, что какие-то важные гости, он садился на папину кровать, на диван садился и начинал громко требовать внимания. И, чтобы это дело предотвратить, посадили меня с сахарницей. И он только открывал рот, я вкладывала в открытую пасть кусочки сахара. Поэтому я ничего не помню из стихов совсем. Но потом, это рассказывал уже Иосиф, что приехала она в Ленинград и сказала: "Иосиф, поезжайте к Литвиновым, там есть дочка Маша, и женитесь на ней или влюбитесь в нее". Он приехал не для этого, а просто к родителям моим, они очень подружились. Папа очень любил поэзию, знал "Евгения Онегина" наизусть, от начала до конца, чем нас смущал, мы не могли это выучить. Он "Мертвые души" мог от начала до конца цитировать. И мы подружились.

Иван Толстой: Какой это был год?

Маша Слоним: Антону было года три. 1969-й, наверное.

Иван Толстой: И он свои стихи читал и привозил? У вас были уже стихи того времени на руках?

Маша Слоним: Да, конечно, стихи были, сборники.

Иван Толстой: А его первую книжку вы тогда уже видели – вашингтонскую, серенькую, стального цвета?

Маша Слоним: По-моему, видела.

Иван Толстой: "Стихотворения и поэмы", которая без его спроса была издана.

Маша Слоним: Да, по-моему, мама тоже приносила из посольства. Но могу ошибаться. Тамиздат, то, что выходило интересного, у нас появлялось.

Иван Толстой: А с Солженицыным вы познакомились еще в Москве?

Маша Слоним: Да, потому что Наташа была подругой моего близкого друга Вадима Борисова, который "Из-под глыб" Солженицына делал. Мы познакомились с ней, и я к ним пару раз приходила еще до высылки. Он выходил из кабинета и садился с нами за стол, вот такое знакомство было. А потом, когда он уже в Цюрихе был, они хотели, чтобы я заехала в Цюрих. Я была свежая, таких мало было еще, кто выезжал, и им очень хотелось услышать, что происходит и, вообще, что там, как. И они меня пригласили в Цюрих из Рима, мы с Антоном три дня с ними были, я что-то рассказывала, он приходил из кабинета, сидел с нами за столом. Очень приветливо. Антон общался с детьми. А там была при них бонна из старой эмиграции, второй, а может, даже первой, а потом она им сказала, что Антон научил детей ругаться матом.

Иван Толстой: Вот кто научил детей Солженицына ругаться матом! Какое у вас оставил впечатление Солженицын застольный?

Маша Слоним: Он очень сосредоточен в себе был всегда, мне казалось, но при этом открытый. Видно было, что он впитывает, было ощущение, что он тебя в каком-то смысле использует, я для него была источником, ему важно было услышать из первых уст что-то такое, и дальше интерес заканчивался. Такое было ощущение. Но мы мало общались, потому что он работал все время. С Наташей было очень тепло, и с мамой ее.

Иван Толстой: Из Швейцарии вы поехали в Брайтон к бабушке?

Маша Слоним: Хорошее, в первый раз в жизни заграничное, турне у нас получилось: Рим, Цюрих, Брайтон.

Иван Толстой: И у вас не было проблем с визами?

Маша Слоним: Мне дали визу в Италию, в Англию меня бабушка пригласила, это очень быстро делалось, она была англичанка. И Солженицыны – у меня штамп стоял в паспорте Visita la famiglia Solgenicyn, поставленная в Риме швейцарская виза. Так что они мне, наверное, прислали приглашение. А дальше уже я почему переживала? Чтобы попасть в Англию, жить там, нужна была рабочая виза, и рабочую визу мне Би-би-си делало девять месяцев, потому что, конечно, у них в первый раз кто-то с советским паспортом. Все были мигранты, кто там работал, поэтому Home Office проверял меня очень сильно на всякие шпионские связи. А потом я уже прилетела сюда работать, и довольно скоро у меня закончился паспорт, а хотелось куда-то съездить, и я пошла а МИД и поспросила дать мне какой-то документ, и мне чудесный там работник сказал: "А почему вы не можете продлить?" – "Потому что я работаю на Би-би-си, мне никто не продлит советский паспорт". Тогда пойдите и получите у них справку, что они отказываются. Я говорю: "Вот эта фамилия вам ничего не говорит – Солженицын? Вот у меня штамп стоит, что я была в гостях у Солженицына". Потом другой нашелся, он все понял, я получила вначале какую-то просто корочку, удостоверение личности, а потом нансеновский голубой паспорт, по Женевской конвенции, беженский.

Маша Слоним у микрофона Би-Би-Си

Иван Толстой: А британской подданной вы стали?

Маша Слоним: Да, потом уже. Я не рвалась в это гражданство, меня все устраивало, визы я быстро получала во всякие Парижи, Франции и прочее с этим беженским, но головная боль была заполнять анкеты. А когда Горбачев приехал и встретился с Тэтчер, я поняла, что могут открыть границу для меня тоже, и тут я подала, потому что в моем документе было написано: "Действителен для всех стран, кроме СССР". И я поняла, что хочу съездить, если все будет так, как мне кажется. И я была права. Я в 1987 году уже с английским паспортом в первый раз поехала в Москву. Это был октябрь, золотая осень, очень странно было, потому что, с одной стороны, красиво, деревья, а с другой стороны, такая Москва серая, темная, а уже глаз привык к совершенно другому – витрины, огни. Но все равно – друзья и прочее. Три ночи не спала, три дня гуляла.

Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем вторую беседу с журналистом и политологом Машей Слоним, записанную в ее доме в далеком, пасторальном углу Англии. После долгих и бурных лет, прожитых в новой России, Маша перебралась в Англию. Вернулась в Англию, можно сказать. В ее семейном контексте это понятное слово.