В Москве бушуют политические баталии, на их фоне меркнут многие новости, тем более новости культуры.
Но всё же стоит отметить такое важное и печальное событие как смерть поэта Виктора Сосноры. В социальных сетях делятся мыслями о его поэзии, воспоминаниями о встречах и, конечно, любимыми стихами.
Виктор Александрович Соснора. Наверное, последний из великих. Ужасно жаль.
Сегодня пришло известие: умер Соснора.
Он был – отдельный. Выбивающийся даже из ряда «больших русских». Поэт-континент. Не всеми ещё открытый. Светлая память.
Так и подмывает сказать: "Сейчас таких уже не делают". Но это неправда. Делают. Вот только нам их не суждено увидеть, скорее всего...
Пишут, что умер поэт Виктор Соснора. Лет пять или шесть (или чуть больше) назад я купил огромную книгу всех его стихов, выпущенную издательством "Амфора", тысячистраничный (без малого) том. Правда, купил тогда, как помню, потому что в том книжном была распродажа. А о поэте том я знал только то, что он (вроде как) "шестидесятник", испытал на себе влияние футуризма (насколько я слышал, опять же). Что он считается довольно крупным поэтом, из ныне живущих. Теперь, как это часто случается, появился грустный повод, чтобы наконец-то прочитать эту купленную когда-то (и уже забытую на полках библиотеки) книгу.
Он был исполнен таланта и достоинства. Он незримо питал русским духом. Он ребенком пережил ад блокады и гестапо. Потому его никогда не было на телевидении рукотворного ада. 40 лет я знал, что он есть, и от этого было легче. Сейчас плачу.
Человек по судьбе которого нужно снимать фильмы.
Вот как проходило его детство:Он пережил в шестилетнем возрасте блокадную зиму Ленинграда 1941/42 года, он был вывезен из Ленинграда по Дороге жизни под пулемётным обстрелом с самолётов. Он очутился на Кубани и был со спасшей его бабкой захвачен немцами. В семилетнем возрасте он трижды побывал в гестапо, а затем жил в партизанском отряде, которым командовал его дядя. Этот отряд и его командир были расстреляны фашистами на глазах у мальчика. Он спасся только потому, что за четверть часа до расстрела сам был ранен в голову осколком мины. Он видел расстрел отряда сквозь застилавшую ему лицо кровь.
Спасшегося мальчика нашёл отец, ставший к тому времени командиром корпуса Войска Польского. Став «сыном полка», Виктор дошёл до Франкфурта-на-Одере.
Среднюю школу заканчивал во Львове, далее его жизнь была связана с Питером, хотя подолгу читал лекции во Франции, Польше, США.
Во время службы в армии на "Новой земле" при атомных испытаниях был облучен.
На протяжении многих лет руководил в Ленинграде литературным объединением.
Про него снят документальный фильм с говорящим названием: "Виктор Соснора. Пришелец."
Май прошёл, как ангел пролетел, Ничего — ни сердцу, ни уму, Может, было в мае пара дел, Может, нет, — а ну их, ни к чему,
Не ищи виновных, не щади, Я искал, виновен, я — всё знал, Май самоубийств и нищеты Под тотальным титулом «весна»,
Осуждаю — я оставил пост, Но кого пасти? О, не живой, Мёртвый май, он просто — пьян и прост, Так себе, не нечто, а ничто,
Суть существования — котёл, Или крест, — не мне, не по плечу, Признаюсь: я глуп, но и хитёр: Пользуйтесь! Я что-то не хочу.
Умер Виктор Соснора, инопланетянин-пришелец на бренной Земле, великий глухой русской литературы и один из самых свободных в ней поэтов.
Мир праху его!
Ветр рождается и сдувает с краев земли Гео архитектуру.
Я видел у моря свыше миллиона молящихся с головами.
Вдруг дунуло и сняло им головы и куда-то дело.
А они ушли, воздев руки. Отчего?
Только в прошлом году я несколько недель подряд, задумав написать о Сосноре, вчитывался в его невероятную судьбу и в который раз бродил по его бугристым, нередко непроходным, всегда извилистым тропам-строчкам:
Я здесь чужой, и люди мой не чтут
высокий слог, уныл у нас Солярис,
и лгут, и бьют лежачего... На что
я, говорящий ясными словами?
Вот и ушли, отстрелялись, солдаты, цыгане,
карты, цистерны винные, женщины множеств,
боги в саду, как потерянные, стоят с сигаретой, уходят,
сад облетает, и листья, исписанные, не колеблет,
что же ты ждешь, как столбы восходящего солнца,
солнце заходит, и больше не озаботит,
магний луны и кипящее море,
и не печалит ни прошлого губ, и ни завтра,
книги уходят, быстробегущий, я скоро!
Все, что любил я у жизни, - книги и ноги.
(1999)
прощайте, Виктор Александрович.
чем дальше вы будете уходить, тем выше ростом будете становиться в нашей памяти. так бывает.
В 1963 г., пятнадцатилетним подростком, в одном из двух имевшихся у нас в Мотовилихе книжных магазинов, в которых продавались еще и канцелярские принадлежности, за какие-то копейки почти случайно купил тоненькую книжечку стихов не известного мне тогда Виктора Сосноры "Январский ливень". Одно стихотворение из нее помню до сих пор:
У ПОЛОВЕЦКИХ ВЕЖ
Ну и луг!
И вдоль и поперек раскошен.
Тихо.
Громкие копыта окутаны рогожей.
Тихо.
Кони сумасбродные под шпорами покорны.
Тихо.
Под луной дымятся потные попоны.
Тихо.
Войско восемь тысяч, и восемь тысяч доблестны.
Тихо.
Латы златокованы, а на латах отблески.
Тихо.
Волки чуют падаль,
приумолкли волки.
Тихо!
Сеча!
Скоро сеча!
И — победа,
только...
тихо.
Виктор Александрович Соснора, Великий, уникальный, настоящий Поэт, Мистик, друг моего отца и друг Виктора Сумина , мой Великий Учитель, умер. Остались стихи, проза, письма, книги. В 1980 году он написал книгу "День Зверя", которая заканчивалась письмом Вацлава Нижинского: «Зрители пришли, чтоб позабавиться, и думали, что я танцую для их удовольствия.
Мои танцы испугали их.
Они боялись меня, решив, что я хочу убить их.
Я не хотел.
Я любил всех, но никто не любил меня...
Я танцевал плохо.
Я упал, когда не следовало.
Я хотел продолжать танец, но Бог сказал мне: «Довольно».
Я остановился.
Мне хочется плакать, но Бог приказывает писать.
Он не хочет, чтоб я ленился.
Но я не хочу, чтоб люди думали, что я великий писатель, или великий артист, или великий человек.
Я простой человек, который много страдал, может быть, больше, чем Христос.
Я люблю жизнь, и хочу, хочу плакать — и не могу.
Моя душа больна. Душа — не мозг. Моя душа больна, я беден, нищ, убог. Я человек, а не зверь.
Я грешен, я человек — не Бог.
Я хочу танцевать, рисовать, играть на рояле, писать стихи. Я не хочу войны. Зачем... зачем вся эта бойня, это убийство... эти моря крови? Повсеместно... повсюду, повсюду моря крови: Зачем?.. зачем?
Я хочу любить, любить.
Я любовь, а не зверство.
Я не кровожадное животное.
Я есть человек.
Я есть человек».(с)
Светлая память. Небо плачет.
Не стало Виктора Александровича Сосноры. Неделю назад я сидел у его постели, держал его за руку. Он узнал меня, глаза заулыбались, хотел что-то сказать, но не смог...
Благодаря Сосноре я уже в девятнадцать лет знал, ради чего жить стоит, а ради чего нет.
Когда-то я описал свой приход к В. А. на улицу Зодчего Росси в стихотворении. Он, прочитав, сказал: «Вот видишь, как у тебя хорошо получилось. А почему? Потому что предмет высок». Я дерзко ответил, что писал о чайнике, и был ласково назван «мерзавцем».
Прощайте, дорогой мэтр.
ВИЗИТ
Виктору Сосноре
На столике в банке сверкала сгущёнка,
хозяин в халате скучал по теплу,
прижавшись к ноге его, как собачонка,
кухонный чайник сидел на полу.
Кружили по комнате крылышки листьев,
заезженный диск с голосами сирен
вращался... Яичницы сюрреалистов
шипели, поджариваясь, со стен.
- Непоправимая выпала осень, -
подумал хозяин, как филин, седой:
форточку мыла небесная просинь,
в раму окна не сквозило бедой.
И только на лестнице, слушая пенье
сирен, и шипенье холстов, и слегка
уже зачарованный – в это мгновенье
я дотянулся до кнопки звонка.
Вчера узнала о смерти прекрасного питерского поэта Виктора Сосноры (Кстати, корни его в Витебске). Это его раннее стихотворение со мною с юности.
Дождь идет никуда, ниоткуда,
как старательная саранча.
Капли маленькие, как секунды,
надо мною звучат и звучат,
не устанут и не перестанут,
суждены потому что судьбой,
эти капли теперь прорастают,
может, деревом, может — тобой.
Воздух так водянист и рассеян.
Ты, любимая,
мы — воробьи.
В полутьме наших птиц и растений
я любил тебя или убил?
Пусть мне всякий приют — на закланье!
Поводырь, меня — не доведи!
Ворон грянет ли, псы ли залают, —
веселись! — восвояси! — в дожди!
Дождь идет всё сильнее, всё время,
племена без ветрил, без вождя.
Он рассеет печальное племя,
то есть каждую каплю дождя.
Где я? Кто я? Куда я? Достигну
старых солнц или новых тенет?
Ты в толпе торопливых дождинок
потеряешь меня или нет?
Меч мой чист. И призванье дано мне:
в одиночку — с огульной ордой.
Я один. Над одним надо мною
дождь идет. Дождь идет. Дождь идет.
У Виктора Сосноры очень люблю совиные стихи. Но поделиться хочу из русалочьего стихотворения "Легенда". Очень сильные строки:
"... Художник, не надо к бессмертью стремиться,
русалкой струиться,
легендой срамиться.
Художник, бессмысленны вечные вещи,
разгул публикаций,
огул одобрений,
коль каждая капля слезы человечьей
страшнее твоих трагедийных творений"
Этому событию суждено стать самым трагическим событием в истории русской поэзии после гибели Пушкина и тихого оставления нашего мира обреченным Кузминым.
Предвидя чисто вкусовую критику этого суждения, хотел бы заранее оговорить, что в лице Сосноры мы имеем дело с поэтом, который в зрелые годы оставил привычные нашему слуху языковые пределы и конституировал поэтический язык такого рода, которые возможен при условии одномоментного наблюдения Вечностию всех времен сразу. "С сумою семантик", "званный в язык - а не в народ", в зрелом и позднем творчестве он открыл в русском языке такие возможности смысловых соединений за гранью знакомых и уловимых смыслов, что граничили они зачастую с "новым небом и новой землей", если только не с инобытием нашего основного средства изъяснения. Предчувствие этого перехода в трансформированную лингвистическую реальность есть уже в таких строках, как "Когда меня в законы закуют, / дверь государств гвоздями заклююют / и за колючей проволокой прав / я стану с телом знаменит и здрав..."; "Как будто басни, а не бестиарий... / Как без тебя!" (привожу по памяти, и первое, что приходит на ум). Как естественно было расслышать ЗЭКа в ЗАКОНах и созвучных приставках и предлоге, последуемых глухим "к", распознать каким-то дополнительным слухом БЕСа в БАСНях, книжном БЕСТИАрии и предлоге БЕЗ, в приставочном инварианте то и дело переходящем в БЕСа, согласно пореформенным правилам правописания...
Я впервые увидел живого Виктора Соснору еще будучи старшеклассником, и произошло это не где-нибудь, а в его коммунальной комнате на улице Зодчего Росси. Случилось это, не подумайте чего плохого, не по моей инициативе, а благодаря усилиям ныне покойной Тамары Николаевны Бобровой, преподававшей литературу в 157-й школе АПН СССР, что на улице Пролетарской диктатуры, невдалеке от Смольного. В эту школу я перевелся после 8-го класса, чтобы выбраться к свету из "столицы условных рефлексов" - Колтушей, где жил, учился и где трудилась в Павловском институте моя мать. Тамара Николаевна была не просто душой артистической и словесником от Бога - она принадлежала к числу тех Учителей, жизнь которых с учениками продолжается и после уроков... Готовила с нами вечера литературного чтения, зазывала выступить перед школьниками тех, с кем вместе училась в университете и кто зачастую уже проходил по писательскому разряду. Она и договорилась о встрече с Соснорой, чьи подцензурные поэтические сборники были нам хорошо известны (и "Всадники", и избранные "Стихотворения"). Кроме того, к тому времени мне довелось прочитать в журнале "Аврора" его историческое повествование о Мировиче.
Тамару Николаевну, меня, моего покойного первого и бесценного друга Алексея Курбатова, близкую с ним Машу Стекольникову и, если мне память не изменяет, сына Т. Н. Сашу Боброва, ныне известного исследователя древнерусской литературы, Соснора встретил в трусах и в запое (знаю, что - род речевой ошибки, но прошу считать вынужденным словесным изыском. Именно так: в трусах и в запое). О назначенной встрече он забыл, но согласился общаться - и беседовал с нами целый вечер. К Т. Н. в каждой реплике обращался поучительно и немного нараспев. Среди прочего читал по просьбе и свои стихи. Не из "Всадников", конечно, а из новой ненапечатанной книги "Дева-Рыба" ("О, машинописи раб!.."). Ничто из прочитанного им не могло быть напечатано в СССР. Род шока и огромное удовольствие я испытал от стихотворения "Мой Монгол", совершенно алкоголического и вдобавок с гомоэротическим элементом. Многое запомнилось. "Счастье проснуться, комната в капельках солнца..." - долгое время цитировали мы с Курбатовым. Что "справа лежит Чингис-хан", я запомнил так цепко, как будто бы обладал памятью разведчика. Мне кажется, Тамара Николаевна ушла от Сосноры в большем шоке, чем мы. А для нас он на долгое время стал поэтическим кумиром юности. Уже в студенчестве я был счастлив, купив грампластинку Сосноры, читающего свои стихи (в частности, "Я тебя отворую у всех семей, у всех невест..."), и до глубины души возмущен кастрацией новых его стихотворений в сборнике "Песнь лунная". Всей этой советской цензуре надменный Соснора выказал свое презрение холодно и изящно на вечере в Капелле в 1980-м, кажется, году. Читая "Хутор потерянный", он сделал паузу перед запрещенным словом "презервативы", произнес: "Прозер-вертивы", - и пустился читать дальше: "...кайфуют мой хутор они" (дальше сейчас не вспомню). Товарищи слухачи из КГБ, думаю, всё поняли...
Таким мне запомнился Виктор Соснора на пути от "Девы-Рыбы" к "Верховному часу".
Постепенно становилось ясно, что последний гений русской поэзии пребывает и по ту сторону добра и зла, и по ту сторону трагического мироощущения "проклятого поэта", - и это в порядке вещей: у литературы нет ни учительной, ни бытописательной, ни развлекательной роли - это путь одинокого духа, не более того: "Я бутыль люминала / взял за рубль в магазине. / О, не от люминала / под луной Ленинграда / я умру до Урана / в трюмах рудник-Урала. / Нет в тех трюмах оконец. / Околем у околиц / незапамятным Киршей, / как предсказывал Китеж".
Как и Кузмин, сказавший: "Я знаю: я буду убит / Весною, на талом снеге", - Соснора предсказал свой уход не во всех деталях точно: хоспис все-таки не рудники. Но точные предсказания и не входят в задачу поэта, а если и когда случаются, могут быть объявлены совпадениями. И если я дважды вписал имя Кузмина в воспоминание-некролог об авторе нелепого и умонепостигаемого созвучия "Кузмин казним форелью", то это просто случайное совпадение моих школьных и студенческих воспоминаний с мыслями о значении покойного в истории русской поэзии, которые продолжат вместо меня другие, более сведущие мемуаристы.
Я Соснору открыл для себя летом 1980-го года перед тем как продолжил учёбу на втором курсе филфака МГУ.
Случайно.
Услышал по русской службе Би-Би-Си как читают его повесть "День Будды".
Тогда были события в Польше.
Массовые забастовки профсоюза "Солидарность" на Гданьской судоверфи.
И вдруг несколько недель стали глушить все западные радиостанции.
Хотя до этого глушили только "Свободу".
Забастовки в Гданьске начались в начале августа, а вдруг в конце августа перед началом учебного года глушение прекратили.
Стало понятно, что скрывать советским властям, что происходит в соседней социалистической Польше перед гражданами СССР нету смысла уже.
На эту тему есть замечательная песня Вероники Долиной.
Там события личной жизни поэтессы совпали с событиями в Польше.
О которых все говорили. Не только интеллигенция.
И когда сняли глушение русской службы Би-Би-СИ, то помимо сообщений из Польши в литературном разделе на БИ-БИ-СИ стали читать повесть Виктора Соснора "День Будды"
Тогда честно говоря она мне не понравилась.
Не то, что не понравилась, но эстетически мне это было тогда чуждо.
Я любил прозу Юрия Трифонова, Василия Аксёнова, Андрея Битова.
"Ожог" Василия Аксёнова и "Москва-Петушки" Венедикта Ерофеева тогда я ещё не прочёл.
Но запретный плод сладок.
Пошёл в библиотеку филфака МГУ и оказывается, стихи Виктора Сосноры издаются в СССР.
И можно получить их в абонементе.
Заказал две книги.
Очень они мне понравились тогда.
Там была, кажется, первая книга 1962-го года, где много стихотворений по мотивам древнерусской литературы и истории и книга с более поздними стихами, года 1977-го
Был, когда начался учебный процесс, вечер Александра Городницкого в большой аудитории филфака МГУ. Не помню номера аудитории.
Игорь Волгин, руководитель литературной студии "Луч" организовал эту встречу с Городницким.
Я Городницкому послал вопрос как он относится к творчеству Сосноры.
Городницкий, наверняка, слушал передачу Би-Би-СИ. И знал хорошо Соснору.
Он ответил немного уклончиво, что Соснора замечательный ленинградский поэт, он его очень ценит как поэта, а проза у него не очень удачная.
Потом я поехал на "сельхозработы".
Для тех кто не жил при советской власти - осенью студентов отправляли на уборку картошки и свеклы в подмосковные колхозы.
У нас было мужское отделение на филфаке - Русский Язык Как Иностранный(РКИ).
Девушки с других отделений филфака МГУ ездили на сельхозработы только на втором курсе.
А наше отделение как самое "мужское" отправляли вместе и с нашими девушками и на первом курсе, и на втором и на четвёртом.
Затыкали нами все дыры:))
Среди моих однокурсников был один любитель бардовской песни.
Уже покойный, увы, талантливый филолог Миша Тростников.
Он привёз на "картошку" кучу кассет с записями известных бардов.
В том числе Виктора Луферова и Алика Мирзояна, у которых оказалось несколько песен на стихи Виктора Сосноры...
Я ещё больше полюбил поэзию Сосноры.
Потом, уже в 1984-м - 1985-м годах прочёл в журнале "Звезда" несколько интересных исторический повестей Сосноры. Одна про Петра Третьего. Русская история 18-го века открылась для меня с неожиданной стороны.
Позже я оценил и "День Будды".
И другие прозаические тексты Сосноры.
Был в эстонском городке Оттеппя, где Соснора любил отдыхать и где в начале 1980-го года серьёзно заболел, инсульт был вроде бы и он чуть не умер.
А в своих интервью после этого утверждал, что он не помнит очень многого из своей жизни до инсульта.
Чуть ли не клиническая смерть была у него.
Уже сравнительно недавно познакомился близко с некоторыми учениками Виктора Сосноры, которые ходили в его литературную студию.
В частности, с питерским прозаиком Александром Ильяненом.
Он немного мне рассказывал про своего УЧИТЕЛЯ.
Прочёл книгу записи бесед Федора Овсянникова с Соснорой.
"Своеобразного Эккермана" поэта.
До сих пор Соснора и его творчество для меня остаётся загадкой.
Тем более как я понял он любил мифологизировать и мистифицировать свою реальную жизнь.
Лет десять назад в книжном магазине при Библиотеке Русского Зарубежья на Таганке я наткнулся на стенд нераспроданных книг, выпущенных когда-то издательства "Посев".
Среди мемуаров ветеранов НТС, романов графоманов из первой и второй волны русской эммиграции лежала стопка тоненькой книги Виктора Сосноры "День Будды". Год примерно 1979-й. Сборник его прозы. Наверно, оттуда и зачитывали на Би-Би-Си "День Будды".
Книга стоила смешные деньги - рублей сто пятьдесят.
Я покупал иногда несколько экземпляров и раздаривал прозу Сосноры знакомым писателям.
Один экземпляр у меня, кажется, ещё остался.
Ушёл Виктор Соснора, крупный автор, явление которого незримо влияет на всех людей, даже на тех, кто о нём не знает. Можно ли не замечать влияния Шеллинга, Эйнштейна, Айвазовского? Это невозможно.
Я деликатно исследовала поэзию Сосноры.
Объёмность стихотворений Виктора Сосноры с их косвенной образностью намного больше словесной ткани в них. При преобладающей выпуклости формы его произведений наблюдается удивительная вогнутость бесконечного послесловесного просвета. Соснора ювелирно точно ставит точку в произведении, одаривая читателя послесловесным, воображаемым продолжением. В стихотворении «Памяти…» при наличии отрывочности в названии весь текст стихотворения устремлён не к финалу, а к созданию объёма, причём как вглубь, так и вверх. Чередование субъектно-объектных ракурсов происходит в большинстве строк, что видно по местоименной явленности: моя – моя – меня; её – её; я; ты; я; Вам; им. Их восприятие скользит по разным плоскостям, создавая объём. Многообразие знаков препинания в тексте (восклицательные и вопросительные знаки, тире, многоточие, скобки) рождает многомерную картину, необычный графический фасад, поддерживаемый спектром различных эмоций.
Мать моя смерть моя как меня!
Жизнь её, как её – зал разлук!
Я кормил сладким камнем коня…
Что ж ты встал, не заплакав, за плуг?
Или циркуль-целитель грядет
По окружностям (ясность-земля!)?
Амен, камень горюч, Геометр.
Или яд отвечаю на я.
У цветка отцветает отец.
Или Вам не в новинку на и?
Плуг возделал везде – и конец.
Только и… только имя… – не им .
Языковые эксперименты – оксюморонные метафоры («я кормил сладким камнем коня»), звуковые переклички и каламбуры («амен, камень», «яд отвечаю на я», «у цветка отцветает отец») – увеличивают объёмность не вверх, а в глубину, играя выпуклостью/вогнутостью произведения.
Соснора нередко создаёт субъектно-объектную голограмму, вздымающуюся над плоскостью текста:
Дай Бог, чтоб Вас любили там,
как я без Вас тебя люблю .
(«Кто Вас любил? Да Вас! – да всяк!..»)
Здесь объёмность резко вырастает за счёт раздвоения субъекта (Вас не люблю, тебя-Вас люблю), а также нарушения, разрыва, надреза грамматики («…там, как…»). «Ты» относится к бессмертной душе умершей «Вы». Читатель вынужден несколько раз переводить взгляд с одной мысленной плоскости на другую, создавая напряжённо объёмный сектор произведения.
Работа автора с графическими маркерами в стихотворении «БЫЛ АВГУСТ…», а именно чередование обычных строк со строками сверхкраткими и написанными заглавными буквами, стимулирует зрительное устремление произведения вверх, а не от начала к финалу: увеличенные контексты видятся надстройками, «верхними этажами» над стандартными.
БЫЛ АВГУСТ
с уже леденяще ещё дешевизна дождём.
БАЛЛАДА:
шёл дождь и дрожал наш египетский дом.
А В ДОМЕ
спираль-кипятильник вываривал чай.
ОДНО МНЕ
– грустил фараон, иероглиф писал про Китай .
Углублению, вогнутости/выпуклости произведений Сосноры во многом способствует его метафора. В стихотворении «Босые листья», в строке «Мой дом стоял, как пять столбов, на холме с зеркалами… », помимо отражения дома в зеркалах под ним, друг в друге отражаются разные планы метафоры и сравнения.
Гамлет из художественной реальности Шекспира и Гамлет Сосноры (стихотворение «Гамлет») метафорически контрастируют. «Не лицедей, но и не лицемер», «безбилетник» , постепенно отрекающийся от отца («я – ничей не сын»), Офелии («я – отрекаюсь от любви»), Дании («вы – не мой народ»), от мнимого статуса человека («И если это человеки вкруг, я отрекаюсь, я – не человек»), Гамлет Сосноры теряет идею мщения, бывшую важным стержнем его предшественника, обретает пустоту и одновременно многомерность, его новые отречения нарастают, накладываются одно на другое.
Все пишут, каким прекрасным поэтом был почивший Виктор Соснора. Но для меня гораздо важнее была его проза, и в первую очередь Дом дней. Одна из книг, которые сильнее всего повлияли на меня в юности.
Солнце ушло в шелках, как синее; загорается вода. Девушки с купанья идут по песку, как зеркала. Комары и куличики. Сети. Лодки.
Клюв у голубя похож на голубиное яичко, с острого конца, а клюв у утки - на гусиное. Утки не боятся людных дней, сразу шлепают лопастями к северу, а там берут в руки два крыла и на юг, - ну их! Одинокий рыбак, не тосклив, он из магазина везет в мешке рыбу размороженную - в море, и забросит ее на спиннинге к Кронштадту, а сам у Комарова, на резиновом ходу, на колесной лодке, морской, и тянет спиннинг за хвост, делая вид, что крутит катушку, как швея. Издали залюбуешься: Хемингуэй, и рыбка в мешке, и борода, и бутыль с алкоголизмом в лодке катается; нобелиат! Но рыбу (рыбацкую!) глотает утка, на спиннинге. И рыбак ее тянет, а утка идет вслед, думая, что рыба не в достаточной степени в животе.
Но рыба в животе в достаточной степени. В той, что рыбак доводит утку на леске до лодки, сворачивает ей в воде голову набок и вынимает свернутой, как пакетик, как не утку. Разве узнаешь, что он вдали делает, браконьер, уткоед с яблоками? Туман на море скользит как тень.
Цвета свергаются, от заката остается облачко в выси, волны, как пузатые девушки, едут к берегу, ногами.
- На помощь! - кричат чайки. Зажги спичку, и они слетятся. Не зажигай. Каждая чайка собьет с ног (своим весом!). У чайки вес и взмах - бронзового коня!
Вечером гости оставляют угли, суховетки жгут; те, кто приезжают в лимузинах, купаются бедрами, едят пакеты и уезжают, не подозревая, что тут погребальные костры - памяти...
Пары стариков на каблуках сливаются в ночи.
Мои глаза сливаются; спит организм.
RIP
Умер Виктор Александрович Соснора.
Чем помянуть? Разве что вот этой давней новеллой об артисте в силе.
80-е. Пицунда. Пляж, на котором мы с Виктором Александровичем Соснорой - он азартно, я лениво - играем в "Эрудит". А когда совсем уж припечет, сдвигаемся в тень, чтобы поговорить о поэзии.
В сторонке, рядом с моей женой, его Нина, еще живая и веселая. И сам Виктор хоть и глуховат уже, но все слышит, что надо, и реакция у него отменная. На небе ни облачка, зелень ярка, через полчаса нам пора пить кофе по-турецки.
Ну, вам еще что-то нужно для счастья? Мы беседуем, и не просто так, а под мой карандаш. Так как, едва мы познакомились, я, ух какой прожженный в ту пору журналист, сразу понял: надо делать диалог. Ну, и пусть он никуда не пойдет, зато потомкам останется. О Данте говорим, к Лиле Брик перепрыгиваем, к сонетной технике - да мало ли о чем могут на пляже поговорить понравившиеся друг друга люди.
Замешательство лишь в минуту, когда я спрашиваю Виктора Александровича о том, кого из поэтов-современников он ценит. Одно-два имени все-таки звучит, но неуверенно, и Соснора просит: "Ты лучше сотри их, Сергей. И забудь, чтобы другим не обидно было".
Чтобы стронуться дальше, говорю: "Ну, а русские классики? Кто теперь для тебя, Виктор, особенно важен?" Он медлит, карандашик мой завис на блокнотом, и наконец роняет: "Я теперь уже в том возрасте, когда могу никого не любить".
И в коду: наш диалог в те годы предложить было некому, а потом машинопись и сама как-то незаметно затерялась. Так что если что и осталось, то вот это: солнце, сквозная тень от деревьев и фраза, какую я только сейчас начинаю понимать.
Вчера, когда про Виктора Соснору, светлой памяти, писали близкие и приближенные, неловко было вступать в этот хор.
А сегодня, вроде, спала волна.
Пришла к нему на ЛИТО один раз, юная, глупая, амбициозная. В анамнезе ооочень закрученные, про чувства, страсти, мистику и особые отношения тексты. Период у меня был такой декаданс-тоска-не-троньте-меня, я вся изысканная и сложная. И содержание рассказов такое же, исключительно про-на- пороге-смерти или про едва-вернувшись- оттуда.
Прихожу на ЛИТО, а там все какие-то странные: жизнеутверждающие что ли… ну ни разу таких на улице в Питере не встречала! Выходят, читают правильные стихи, мэтр их хвалит. Меня приглашают прочесть. Я отказываюсь наотрез, - опасаюсь быть непонятой и недооценённой. В общем, чувствую, пора сваливать от чужих, намеренных выживать, к своим, умирающим от любви и отсутствия надежды. И тут все просят почитать что-нибудь свое самого мэтра. А он соглашается. И не уйти!
Скорчила морду, надеюсь что внутрь себя. Но тут услышала:
"Я видел девушек (пауза) с такими мускулистыми ляжками (пауза), что о любви с первого взгляда (пауза) не могло быть и речи..."
Вот тут меня вжало в стул. И вместе со стулом перевернуло. В голове все, что плавилось, взорвалось от этого предложения. А осколки впечатались - вот клянусь! - на века.
Нет, я знала, ну, проходила, что "чуден Днепр при тихой погоде" - это ритмическая проза. Но то когда было!
При мне, так случилось, никто никогда прежде вслух не читал прозу, которая не застревала, а вилась и лилась. Свою. Захлебнувшись от не сформулированных волнений, отключилась.
Очнулась на фразе (медленно и порочувствованно, почти по слогам:) "прыгают с хлорвинилового трамплина". Не помню, знала ли слово "аллитерация", но помню, что сердце забилось в горле.
Я поняла тогда, что никогда-никогда не смогу, не дам себе права писать, ни-че-го, потому что проза - это не то, что я думала.
Потрясенная, встала и, ужасаясь своей невежливости, принялась пробираться к выходу. Мой позор сопровождало роскошное, прощальное: "Я подозреваю (пауза), что большинство собак (пауза) нашего городка (долгая пауза) - суки."
В "Коммерсанте" - некролог Михаила Трофименкова:
Виктор Соснора верил в «языковые гены», отличающие поэтов от людей, и хранил верность обету: «Я был быком, мой верный враг, // был матадором, // потому // свой белый лист, как белый флаг, // уже не подниму».
Кумир Ленинграда 1960-х, он в отличие от одногодок — Александра Кушнера или Николая Рубцова — не входил ни в какие поэтические общины, не нуждался в соратниках, был царственно одинокой Вселенной.
Требовал задушевности: не в том смысле, чтоб стихи «брали за душу», а чтоб могли задушить. В пику пушкинскому «Памятнику» пророчил свою версию бессмертия: «я буду жить, как пепельное эхо,// в саду династий автор-аноним».
У него был незабываемый голос и в творческом, и в бытовом смысле слова. Солдатом он в 1950-х участвовал в ядерных испытаниях на Новой Земле, безнадежно оглох и клекотал, как птица, стонал, как вьюга. Его высокие ноты казались бунтарям начала 1980-х знаком избранничества. Соснора над избранничеством смеялся, дразнил учеников: вы не поэты, иначе бы, как Чаттертон, отравились, не добившись славы к 18 годам.
В 2004 году он, много лет не выходивший из дому, ни с кем не разговаривавший, получал премию Андрея Белого. Поэт Аркадий Драгомощенко сравнил его с расколотым молнией, почерневшим деревом, «грозным напоминанием о том, что не подлежит счету». Соснора говорил — такой момент истины, похоже, позволил себе перед смертью лишь композитор Олег Каравайчук — о том, о чем обычно не говорят на торжествах: об одиночестве и смерти. Не жаловался, не обличал, только переспрашивал: «Понимаете?» Никто не был в силах его понять, и он включал светскую иронию, смеясь над глухотой: он, «как медиум», оценивает чужие стихи по мимике их авторов.
В юного Соснору влюбились с полстроки великие старики. Николай Асеев написал предисловие к его первому сборнику «Январский ливень» (1962) и на пару с Лилей Брик, с которой ради такого случая помирился после тридцатилетней ссоры, оповестил мир о рождении наследного принца авангарда: во Франции Соснору привечал Луи Арагон, в США — Давид Бурлюк. На другом литературном фланге академик Лихачев, автор предисловия к «Всадникам» (1969), восхищался его вариациями на темы «Слова о полку Игореве».
На "Кольте" о Сосноре пишет Валерий Дымшиц:
Поэзия — не спорт. Тут нет сравнимых результатов в килограммах и секундах. Можно измерять не качество поэзии, а только ее успех. С этой точки зрения самый главный поэт поколения — Иосиф Бродский: недаром его включили в школьную программу. Соснора — его антипод. Фундаментальное различие этих поэтов было открыто задолго до их рождения де Соссюром. Это то, с чего начинается современная лингвистика, — всем известное различение речи и языка. Бродский — это речь, Соснора — язык.
Эпигоны Бродского вполне приемлемы, хотя скучны. Эпигоны Сосноры (к счастью, их немного) — ужасны.
У Виктора Сосноры было много учеников. Лучшие из них не имеют с ним ничего общего. Это его вполне устраивало.
Бродский учил поэтов разговаривать, Соснора — говорить. Многих научил.
В жизни Виктора Сосноры было мало случайного. Смерть и трехтомник — почти совпавшие по времени — открывают новые перспективы. Умершего поэта читают не так, как живого, изучают не так. Стихи Сосноры будут знать и любить, толковать и перетолковывать. Его прозу, как следует еще не прочитанную, непременно прочтут.
Но как быть тем, кто прощается с поэтом как с собственной молодостью?
Есть одно стихотворение Сосноры, на которое некоторые люди отзываются как боевой конь — на сигнал трубы, как на двадцать лет забытый в чужой столице резидент — на вдруг услышанный пароль. Начинается это стихотворение так:
«Прощай, Париж! / Летают самолеты, / большое небо в красных параллелях, / дожди, как иностранные солдаты, / идут через Голландию в Берлин».
(На самом деле «в Москву». Но в подцензурном издании было «в Берлин» — и мы так запомнили.)
А вот последняя строка этого стихотворения:
«Прощай, прощай и помни обо мне…»
Прощайте, Виктор Александрович, помните о нас, нам самим помнить о себе без вас будет все труднее.
В качестве примера "какашки" можно привести разве что такой едкий пост с автоцитатой.
все думаю о сосноре, а значит, думаю о себе. чужая смерть как исправный компас - всегда показывает на тебя.
шестидесятников я знал немногих. вознесенского - близко, но поздно, ахмадуллину - мельком, аксенова - редко, высоцкого - один раз.
и вот почти закончились звучавшие вслед за ними. бродский, уфлянд, шварц, горбовский, соснора, ширали. только перебравшиеся в москву - крепче держатся, цепкие.
но уже слышно как следующим приготовиться - живите, милые, двести лет - рубинштейн, айзенберг, цветков, кенжеев.
интересно, между ними и нами кто-то успел еще встрять и выжить? или там только рок-н-ролл, эмиграция и погосты? никакой теории поколений. одна практика.