Его правильные взгляды на всё

Обсуждают директор Польского культурного центра Петр Сквечиньский, переводчик книг Колаковского "Разговоры с Дьяволом" и "Небесный ключ" Юрий Чайников, философ Аркадий Недель. В записи переводчик, журналист Александр Бондарев (Париж) и издатель Колаковского, поэт Игорь Булатовский (Петербург).

Ведет программу Елена Фанайлова.

Елена Фанайлова: Мы будем разговаривать сегодня о "верных взглядах на все" Лешека Колаковского – великого философа, литератора, мыслителя, определяемого источниками как польско-европейско-английский. Он родился в 1927 году, в 1943-м потерял отца, в 1945-м вступил в коммунистическую партию, потому что заканчивалась Вторая мировая война и коммунизм казался части Польши проектом, открывающим будущее. В 1956 году во время знаменитых октябрьских событий он выступает с критикой схемы социализма и будущего коммунизма, предлагаемой Советским Союзом, с программной речью, которая звучит для всего польского общества. В 1966 году он публично подводит итоги десятилетия, за что его выгоняют с возглавляемой им кафедры современной философии в Варшавском университете, и в 1968 году, с началом антисемитской кампании в Польше и нового периода реакции, он вынужден эмигрировать. Он уезжает сначала в Америку, потом работает в Оксфорде долгие годы. Он всегда был политическим активистом, входящим в структуры, которые затем объединились с "Солидарностью". Он возвращается в Польшу во времена демократических перемен. Он награжден немыслимым количеством премий, в частности, Джона Клюге, это первая премия Библиотеки Конгресса, учрежденная в 2003 году, она дается за те достижения, которые нельзя наградить Нобелевской премией. Это человек, две главные интеллектуальные страсти которого – марксизм и религия, и это, казалось бы, совершенно несовместимые вещи. Он считается одним из крупнейших мыслителей, осмыслявшим и переосмыслявшим марксизм, и одним из крупнейших религиозных философов ХХ и начала XXI века, наследником католической традиции. Самое удивительно, что неизвестно, принял ли он крещение. Это человек, про которого можно снимать огромный фильм-биографию, его жизнь – это не только интеллектуальный триллер, но и политический, и физический. Колаковский не скрывал, что он – человек действия прежде всего, и эта нотка всегда видна в его критике чужих философских построений. Он интеллектуальный авантюрист, а кроме того, это фигура, недооцененная в России. Только что вышли в переводе Юрия Чайникова "Разговоры с дьяволом", в Питере издавался "Небесный ключ", в начале 2000-х выпустили "Семнадцать "или" и другие эссе", его работы, посвященные истории религии и коммунистической критике. Но все-таки Колаковский не стал здесь философской поп-звездой.

Кто для вас Колаковский?

Аркадий Недель

Аркадий Недель: В первую очередь мировой мыслитель, всю свою жизнь искавший свое место в пространстве и во времени. Он был очень искренним человеком во всем, что делал, в своих ошибках, отказах, в принятии сталинизма, марксизма, потом в их неприятии, в отношении к диссидентскому движению Адама Михника, в его отношениях с религией... Он искренне верил, искренне ошибался и искренне от этого отказывался. У него была огромная интеллектуальная честность. Такое чаще встречается для человека Восточной Европы, в ситуации, когда ты находишься одновременно в нашем мире и нигде, чем с европейским мыслителем. Европейские мыслители привязаны к своей стране, даже такие, как Гуссерль, я уже не говорю о националисте Хайдеггере и прочих. Колаковский был, безусловно, привязан к Польше, он прекрасно знал польскую культуру, но при этом он ощущал себя человеком мира. И во времени тоже, он же писал и о древних греках, и о Марксе, и о религии. И третье важное в его ипостасях, помимо названных вами марксизма и религии, – это феноменология. Он один из очень крупных феноменологов, последователь Гуссерля, его интерпретатор, и он захватил важный тренд в феноменологии – теорию чистого сознания.

Елена Фанайлова: Это вообще ключевая ветка философии ХХ века.

Аркадий Недель: Безусловно, самая важная, если не считать марксизма.

Юрий Чайников: Все это есть, но не работают никакие из тех характеристик, которые мы можем в единственном числе приписать Колаковскому. Как можно говорить о польском философе, когда он с древними греками на дружеской ноге? Он говорит о древних философах как о своих современниках, собеседниках. Говорят, что он умер десять лет назад, но философ умер, когда его не читают, когда о нем не разговаривают. Только когда мы разговариваем на тему какой-то книги, вокруг нее начинается жизнь, только тогда она существует. И нужно сделать так, чтобы об этом говорили.

Аркадий Недель: Да, философы умирают, когда их не читают, но еще это происходит тогда, когда их канонизируют, когда они становятся памятниками. Слава богу, Колаковский не стал и не станет таким памятником, потому что мысль его такова, она так структурирована, что сделать памятник из него практически невозможно.

Юрий Чайников: Открытая система.

Петр Сквечиньский об отце Колаковского

Петр Сквечиньский: Для меня Колаковский прежде всего политик, причем очень успешный. Он сыграл очень большую и известную роль в 60-х в процессе разочарования молодой польской интеллигенции в коммунистическом строе. У него был авторитет в этой среде. Это трудно вообразить, но тогда молодая варшавская интеллигенция была коммунистической, очень левой, в Польше была традиция социалистической партии, очень патриотической. Колаковский принадлежал тогда, когда он был очень молодым, к коммунистической партии, более того, он принадлежал к группе молодых коммунистических интеллектуалов, их называли "бешеными". Колаковский был коммунистом относительно короткое время, он разочаровался в коммунистическом строе и начал критиковать польскую власть за то, что она непоследовательно отходила от сталинизма. Он начал это говорить именно после поездки в Советский Союз, в октябре 1956 года, и это сыграло большую роль, потому что его пример действовал на других людей. Колаковский критиковал марксизм как форму религии. Потом его отношение к религии изменилось, но тогда это тоже играло большую роль, потому что тогдашние молодые польские коммунистические интеллектуалы были атеистами, причем очень яркими, и то, что им сказали, что их марксизм – это религия, это было очень эффективно.

Колаковский был личным знакомым, даже другом моих родителей, особенно моей матери. Они жили в Варшаве во время немецкой оккупации, в том же доме. Как известно, отец Колаковского был арестован, а потом расстрелян немцами – он помогал евреям. Ранним утром после этой ночи, когда отца Колаковского арестовали, в этой квартире никого не было, по-моему, Лешек Колаковский тогда был не в Варшаве, иначе, по немецкой процедуре, его арестовали бы тоже. Мужчины из этого дома, в том числе и мой дедушка, вошли в эту квартиру, чтобы посмотреть, что там такое, и нашли на столе тетрадь, где отец Колаковского записывал: первое – настоящие имя, фамилия еврея, второе – ненастоящие имя и фамилия, под которыми он скрывается, третье – адрес, где он скрывается. Эта тетрадь являлась бы смертным приговором многих людей, если немцы это нашли бы.

Аркадий Недель: А эта тетрадь сохранилась сейчас?

Петр Сквечиньский: Этого я не знаю. Это просто история, которую я много раз слышал от моей матери.

Аркадий Недель: Колаковский был одним из первых европейских мыслителей, который понял религиозную составляющую марксизма и вынес ее на обсуждение, показал: вы оказались там потому, что вам нужна новая церковь.

Александр Бондарев

Александр Бондарев: Он очень молодым вступил в компартию, как очень многие из известнейших впоследствии писателей, даже диссидентов. Колаковский объяснял гораздо позже, что в то время, сразу после войны, коммунизм представлялся им всем продолжением европейской традиции рационализма и космополитизма, которые были весьма близки. Однако, как Колаковский говорил потом, это было недоразумением, потому что коммунизм показал свое истинное лицо. И если в 50-е годы он боролся с церковью, был сталинистом, то потом стал радикальным критиком сталинизма. Все эти ребята, вступавшие в коммунистическую партию, потом себя называли "ужаленными Гегелем", я очень люблю этот польский термин, потому что они были за представление Гегеля об историцизме, и отсюда возник исторический материализм. Колаковский же, подумав, а он думал и менялся всю жизнь, стал защитником кантовской морали, против Гегеля. Кантовская мораль – это звездное небо над нами и категорический императив внутри нас, грубо говоря, это натуральное право, которое он защищал. Он говорил, что европейская культура продолжается, поскольку знание объективности морального мира, например, в форме веры в права человека, поддерживается только исключительно религиозной верой, существующей на Западе, цитирую, "хотя бы в форме ослабленной, полусознательной, рудиментарной", и таким образом служит светской жизни. Если исчезнет вера в непроизвольное и не зависимое от человека различение между добром и злом, то это будет, опять цитирую, "достаточный повод, чтобы предсказать падение европейской цивилизации".

Елена Фанайлова: Мне интересно, как происходит эта трансформация, и он становится поп-философом на религиозные темы. На мой вкус, "Разговоры с дьяволом", да и "Небесный ключ" – это предвестия разговора в духе Коэльо с широкими народными массами. Колаковский был озабочен понятием сакрального.

Аркадий Недель: Для человека, родившегося в конце 20-х годов, в 40-е учившегося, это совершенно нормально. Он же читал Отто "Священное", и все занимались сакральным в то время.

Юрий Чайников

Юрий Чайников: И это не значит, что он что-то изобрел. Была традиция такого повествования. Он со своим знанием, эрудицией поднимает эти темы, и они звучат по-другому. Марксизм не обязательно религия, но в исполнении тех, кто его исполнял здесь, он стал ею. Мы можем найти мало философов, которые освоили марксизм так, как Колаковский.

Аркадий Недель: Колаковский абсолютно прав в том, что Маркс создал религию, "Капитал" – религиозная книга. Марксизм – это предпоследняя религия спасения, предпоследняя версия эсхатологии. А последняя – Гуссерль, феноменология. Трехтомник Колаковского про марксизм – это лучшая книга о Марксе, он отчасти пересоздал Маркса для очень многих людей. Очень многие прочитали на Западе Колаковского, его было проще читать, чем самого Маркса.

Юрий Чайников: Можно ли определить Колаковского как тотальность культуры? Практически во всех затрагиваемых им сторонах он доходит до предела, до конца.

Аркадий Недель: Любой честный философ должен доходить до конца.

Елена Фанайлова: Он не то что доходит до конца, а все время отодвигает границы нашего мышления, он все время на границе того, что казалось невозможным. Грубо говоря, вот уж точно не поэтика общих мест. Мне страшно нравится его литературный стиль, его способ мышления ломает границы, изменяет их таким образом, что ты думаешь: пойду-ка я подумаю в эту сторону…

Аркадий Недель: Колаковский закрыл модернизм, потому что он последний, кто попытался создать в отдаленно гегелевском ключе тотальную интерпретацию в том смысле, что он пытался ответить практически на все вопросы.

Юрий Чайников: Любая философская система должна быть такой.

Аркадий Недель: Должна быть, но не любая является.

Юрий Чайников: Понятно, что не у всех хватает сил, а тут хватило и сил, и знаний.

Елена Фанайлова: Да, но по поводу постмодернизма он просто смеялся, писал: "Я вообще не знаю, что это такое".

Аркадий Недель: Я думаю, его можно назвать последним философом модернизма, потому что он сам в своей книге Modernity on Endless Trial отрефлексировал само это понятие и сказал, что он себя уже исчерпал и как историческая эпоха, и как концепт. Модернизм – это всегда взгляд в прошлое, это всегда ностальгия по чему-то большому, которого никогда не было. То есть в любом модернизме есть огромный, мощный романтический заряд.

Елена Фанайлова: А он предлагает в этой книге дальше какой-то ход, ключ, способ размышления, если мы представим, что модернизма больше нет?

Аркадий Недель: Он предлагает то, что должен был предлагать любой честный и порядочный философ, – идти до конца, мыслить до конца.

Юрий Чайников: Не каждый сможет так написать, как написаны "Разговоры с дьяволом". Это блестящая литературная форма. И загадка для его биографов, для философов, а я ко многим обращался, – что случилось в жизни человека, какую книгу он прочел, с кем встретился, с кем поговорил, что он смог вдруг это написать таким языком.

Аркадий Недель: Это и называется – идти до конца. Дьявол для него – предельный собеседник.

Елена Фанайлова: И в смысле феноменологии он определяет его как феномен, дьявол – это абсолютное, предельное зло.

Аркадий Недель: Дьявол – самый мощный противник в споре, "Разговоры с дьяволом" – это средневековый трактат.

Петр Сквечиньский: Да, и это мастерство – сочинить очень серьезную философскую книгу в таком виде, что читать ее могут не только философы.

Аркадий Недель: И благодаря Юрию у нас есть сейчас очень удачный перевод этого текста.

Игорь Булатовский

Игорь Булатовский: В этой книге восемь историй, связанных с абсолютно разными персонажами из разных эпох. Бернард Клервоский читает проповедь. Элоиза, невеста Абеляра, молится, беседуя с Богом. Апостол Петр слышит искусительную речь дьявола. Лютер разговаривает с дьяволом и даже кидает в него чернильницей, но только разбивает свое отражение в зеркале. Артур Шопенгауэр одиннадцатисложником излагает свою теорию толпы. Наконец, сам дьявол дает метафизическую пресс-конференцию в Варшаве 20 ноября 1963 года, при этом же задает себе вопросы о своей природе. Дата – 20 ноября 1963 года – это вторая странность и некая подсказка. В биографии Колаковского ничего специального с этой датой не связано. Юрию Викторовичу Чайникову пришла в голову замечательная идея, что это произвольна дата. На презентации этой книги в Петербурге в конце мая был задан вопрос: "Дьявол у Колаковского – это метафора, это зло в разных его проявлениях?" И мы с Юрием Чайниковым сказали хором: "А какая разница?" Это же говорит дьявол на своей пресс-конференции: "Какая разница, верите вы в меня или не верите? Я существую в виде рогатого пугала с копытами, математической формулы, агрессивного желания, я существую, я объективен, и я вещь". Зло – это вещь, цитирую Колаковского, причем очень простая, банальная, зло абсолютно материально, и мы это чувствуем каждый день на собственной шкуре. "Кроме того, зло – это не несчастье, это не то, что можно взять и исправить, это не дурное намерение какого-то человека. Зло совершенно объективно, оно вшито в реальность, повседневность, в вас. И для того чтобы вступить со мной в диалог, я, дьявол, вам совершенно не нужен, достаточно вас самих".

Юрий Чайников: Есть тут такая вещица, как монолог Шопенгауэра о том, как идет толпа, как толпа его воспринимает. Когда я это читал, я понял, что здесь не критика социализма, коммунизма, а это просто жизнь такова, что невозможно с этим ничего сделать, какой бы ни был коммунизм, социализм, капитализм, что угодно.

Аркадий Недель: Я сравнил бы этот текст с "Диалогами" Джордано Бруно и по силе, и по эмоциональности, и по интеллектуальной смелости. Возможно, это еще и спор с Достоевским о дьяволе, о том, какую картину мира мы строим. Достоевский ответил на этот вопрос по-своему, Колаковский отвечает иначе. Он же отказывает дьяволу в силе, он говорит, что дьявол бессилен, и вся его сила тоже от Бога, но она отрицательная, вся его сила только в противостоянии Всемогущему, а актуальной силы у дьявола нет. И это интересная мысль, потому что в христианской традиции, в средневековых текстах я не помню, чтобы так кто-то, даже из схоластов, прописал.

Елена Фанайлова: То, что я хотела бы сказать еще о его критике социалистического, очень связано со сказанным нами о книге "Разговоры с дьяволом". Он отделяет идею от практики. Он показывает, что марксизм как идея, возможно, и не плох в своей утопичности, но когда он связан со лживыми и античеловеческими практиками, на историческую сцену вступает дьявол. Его критику практического марксизма я воспринимаю таким образом. Один из польских коллег, выступая на презентации "Разговоров с дьяволом" в Петербурге, сказал, что Колаковский сейчас превратился в такую фигуру, которую очень любят цитировать молодые польские левые, но просто для подтверждения своего статуса, а реального спора с Колаковским почему-то сейчас не происходит.

Петр Сквечиньский: Это очень сложно, но это действительно так. Он является теперь в Польше кем-то очень уважаемым, но не принимает почти никакой роли в сегодняшних польских дискуссиях. А в Польше который год идет очень яркая политическая и идеологическая война.

Юрий Чайников: Требуется уровень Колаковского, чтобы взять его в качестве оппонента, собеседника. Когда мы его читаем, мы понимаем, что это для нас, каждое слово для тебя.

Елена Фанайлова: А как же так называемый "пакт Колаковского", который обсуждался еще несколько лет назад? Это было до 2014 года, когда либерально-демократические силы пытались объединиться с католической церковью, и чуть ли не по инициативе Михника говорилось о том, что ей нужно отдать право морального контроля над польским обществом, благодаря ее заслугам в борьбе с тоталитаризмом. Спор ничем не закончился. Это не входит сейчас уже в актуальный пакет обсуждаемого?

Петр Сквечиньский

Петр Сквечиньский: Нет, ситуация радикально изменилась. Был долгий период, когда католическая церковь и либеральная интеллигенция иногда очень левых взглядов были очень близки друг другу, и Колаковский играл роль в создании этого союза. Но это было очень давно, во время борьбы против коммунизма и несколько лет после того, и стало меняться в начале 90-х годов. А когда Польша вступила в Евросоюз, большая часть этих левых и либеральных политиков, журналистов решили, что церковь уже не нужна.

Елена Фанайлова: Польские критики, комментаторы Колаковского говорят, что его наследие неактуально, потому что он человек, принадлежащий истории своего времени. Конечно, он был польским философом, принадлежащим своему историческому времени, он был активистом этого времени, но якобы как политическая фигура он отработал свое, выполнил свою историческую роль, и поэтому, мол, к нему обращаться больше не надо. Мне такая позиция страшно не нравится, это поверхностное чтение Колаковского.

Аркадий Недель: Такого просто не может быть, потому что философ вообще, как политическая фигура, и Колаковский в частности, принадлежит своему времени, но как мыслитель он принадлежит и настоящему, и будущему.

Юрий Чайников: Более того, он дает формы, которые возвращают нас к вечным истинам.

Аркадий Недель: Колаковский стремился совместить теорию и практику, и это большая интеллектуальная честность. Возвращаясь к его книге, дьявол – это тот, кто заставляет нас реализовывать утопию, обращать в реальность. Дьявол вообще искушает человека, заставляя реализовывать нереализуемое, то, которое не должно быть реализовано. Текст Колаковского – это антидьявольский трактат, он говорит нам, всем читателям, что не нужно этого делать никогда. В этом смысле Бог в философии Колаковского – гарант различения между теорией и практикой, между рефлексией и активным телесным, социальным действием, и эти вещи не всегда должны быть схлопнуты.

Александр Бондарев: Забавно, что он был в молодости членом коммунистической партии, а потом провозглашал тезисы, связанные с необходимостью веры, для того чтобы человек остался человеком, но он никогда не был крещен. Он сказал, что хочет взять себе в качестве примера императора Константина, хочет, чтобы его крестили перед смертью, чтобы все его грехи, совершенные в течение всей жизни, были ему прощены. Это был глобальный подход к искуплению, к отпущению грехов. И хотя Колаковский серьезно утверждал, что без религиозной основы любая этика не работает, он писал целую серию передач для "Свободной Европы", которая была озаглавлена – "Еретические мысли". Он был абсолютно разносторонним человеком.

Елена Фанайлова: Колаковский критиковал не только коммунизм, но с той же интеллектуальной честностью подходил и к новому либерализму, в котором оказался последние годы своей жизни, вернувшись в Польшу и наблюдая ее вступление в Евросоюз. Он, возможно, одним из первых философов старшего поколения говорит о тоталитарных чертах либерализма, как, видимо, о тоталитарных чертах любой политической системы. Речь идет о том самом дьяволе, зле, присущем человеческому миру в целом. Я вижу так его критику, его "правильные взгляды на все".

Аркадий Недель: Это функция философа – критиковать большие идеи.

Елена Фанайлова: У вас же был какой-то спор с Колаковским по поводу его понимания феноменологии.

Аркадий Недель: Да, Гуссерля. Он прекрасно понял гуссерлианский проект – возвращение к мыслящему субъекту, который долгое время был похоронен. Он достал Гуссерля из небытия, но требовал от Гуссерля быть больше Гуссерлем, чем он мог быть, требовал от него абсолютной рациональности и во многих своих текстах упрекал его в мистицизме. Это, мне кажется, Колаковский недопонял в Гуссерле, потому что там не было мистицизма, там тоже было то, что и у Маркса, религиозная составляющая. Феноменология, как я сказал, была и есть последняя теория спасения. Это уже выход к сверхсубъекту, это больше, чем обычный мирской человек, это человек, который поднялся над историческим временем. Это была задача Гуссерля, это Колаковский прочитал у Гуссерля, но посчитал это мистицизмом.

Елена Фанайлова: Колаковский был очень подозрителен к любой иррациональной составляющей, он все время ее перепроверяет.

Аркадий Недель: Возможно, он и сам себя перепроверял и критиковал. Он видел нацизм, расправившийся с его отцом, возможно, он воспринимал Гуссерля как своего интеллектуального отца, возможно, он хранил его идею чистой рациональности, придав ей слишком большой акцент.

Юрий Чайников: У Колаковского счастье – это когда ты сам себя понимаешь, что с тобой происходит, когда ты можешь адекватно построить свою вселенную, адекватно в ней существовать. И это счастье, которое дает чтение Колаковского.

Елена Фанайлова: Петр, меня очень интересует история ваших родственников. Потом кто-то еще встречался с Колаковским, в "следующей жизни"?

Петр Сквечиньский: Да-да-да, встречались. Мой дедушка, моя бабушка и моя мать во время оккупации жили в Варшаве, но до того они жили в Лодзи. И после варшавского восстания, когда Варшава была разрушена, они вернулись в Лодзь, и там моя мать попала в ту же школу, в которую Колаковский ходил. Правда, он был на три года, по-моему, старше ее, но они были знакомы. Когда он приезжал в Варшаву, когда жил даже в Англии, тогда они встречались, хотя не очень часто. Был еще личный момент, 1943 году, когда было восстание в Варшавском гетто. Бабушка, дедушка, вся семья, конечно, были в состоянии отчаяния, как все честные люди должны быть. И они пошли вместе с моей матерью, которой тогда было одиннадцать или десять лет, к каким-то друзьям, напились там.

Елена Фанайлова: И нормально.

Петр Сквечиньский: Нормально, да, но для моей матери, тогда ребенка, это не было нормально. Она никогда до того не видела, чтобы ее родители были пьяны. Она очень обиделась, покинула эту квартиру, самостоятельно вернулась в другую часть Варшавы, где они жили, и направилась не в собственную квартиру, а к Колаковским. Она вошла и от порога страшным воскликнула: "Мои родители напились!" А Лешек Колаковский так посмотрел на нее и говорит: "И что ж?" И из нее все это…

Елена Фанайлова: Успокоилась.

Аркадий Недель: Терапия такая.

Петр Сквечиньский: Да-да-да.

Аркадий Недель: А Колаковский общался с Каролем Войтылой?

Петр Сквечиньский: Когда Кароль Войтыла был уже папой Иоанном Павлом II, он поддерживал связи со многими польскими интеллектуалами. Я не знаю, но думаю, что он встречался с Колаковским.

Елена Фанайлова: То, что Колаковский встречался с крупными католическими иерархами, известно, при этом он настаивал на том, что его интересует сакральное, но не религиозное.

Юрий Чайников: Колаковского читать и выучивать бессмысленно. Колаковский – это что-то вроде джазового стандарта. Он вам дал тему, и вы должны его играть каждый день по-разному. А играть по нотам тут не годится, вы тогда обедняете свою жизнь. Нужно быть свободнее.

Петр Сквечиньский о юношеских годах Колаковского

Аркадий Недель: Парадоксально, но я даже рад, что он где-то неизвестен. В России он сейчас неизвестен, и это странный факт, но это очень интересно, потому что только живой по-настоящему мыслитель может быть известен, неизвестен, к нему можно по-разному относиться. И в Польше он не стал иконой, не вошел в канон, что замечательно. В Польше вообще интересно то, что канон все время подправляется, он еще не сформировался, вместо канона – жизнь, и это важнее. Колаковский – пример живого, противоречивого мыслителя, его чтение – это упражнение в живой мысли, чего сегодня бывает очень мало.

Юрий Чайников: Это природное призвание человека – он обязан думать. Если он без такого подхода идет по жизни, значит, он каждый раз будет натыкаться на ситуацию, которая вызвала последнюю молитву Христа: "Прости их, ибо не ведают, что творят". Если неведение было бы простительным обстоятельством, не было бы смысла в этой молитве. Человек обязан стремиться к знаниям.

Елена Фанайлова: Лешек Колаковский прекрасно знал историю советского диссидентского движения, вообще историю инакомыслия, он часто обращается в своих трудах к фигуре Анатолия Марченко, к историям литовских диссидентов, которые пытаются уйти в побег, и чем это заканчивается. Он пишет о Солженицыне, о реформах Горбачева, это одна из его интеллектуальных черт – огромное внимание к современной политической истории и к России, как важному актору политического освобождения. Я очень люблю его "Трактат о справедливости", где он пишет о том, что никакой абстрактной справедливости не существует, существует только справедливость, понятая в историческом времени и политическом измерении. Но при этом он заставляет нас вспомнить слова апостола Павла о том, что милосердие выше справедливости, и Бог творил мир не по законам справедливости, а по законам милосердия.