Саша Галицкий: "У нас есть общая тайна – я скоро умру"

Саша Галицкий – художник, почти тридцать лет назад уехавший из России в Израиль и работающий там в области арт-терапии в домах престарелых. Большинству его подопечных сильно за восемьдесят, а то и за девяносто лет. Саша говорит, что его воодушевляет активная жизнь очень пожилых людей: у них больше болезней, но душа работает на 100%. Он написал книги "Мама, не горюй! Как научиться общаться с пожилыми родителями и при этом не сойти с ума самому?" и "Не боись! Как постареть и при этом не сойти с ума". "Старики представляют себя молодыми и полными сил, а мы представляем себя стариками. Старость преследует любого человека с детства. У некоторых ощущение собственной старости приходит уже лет в пятнадцать-шестнадцать", – говорит Саша.

В 2018-м Саша Галицкий уже рассказывал о своем опыте в эфире Радио Свобода. Мы продолжаем разговор о его необычных учениках.

– Саша, ты ежедневно общаешься и занимаешься арт-терапией с девяностолетними старцами с весьма драматичной биографией (война, концлагеря и так далее). При этом сам сохраняешь не только здравый смысл, но и иронию. Я не спрашиваю, легко ли тебе, относительно молодому еще человеку, шутить со смертью. Но как на подобные шутки реагируют твои подопечные, те, которым до финальной черты осталось буквально полшага? Им-то зачем нужно такое общение?

– Один из моих стариков примерно год приходил на наши занятия в столь печальном состоянии, что было ощущение, будто бы совсем уже умирает. Потом он неожиданно исчез, а сейчас опять вернулся. И когда закончились занятия и все ушли, он подошёл ко мне, задрал рубашку, и вдруг оказалось, что у него все кишки практически вывернуты наружу, грыжа. Я стою ошеломленный, но не могу не задать ему естественный в таких случаях вопрос: "А ты не хочешь сделать операцию?" – "Не могу, – говорит. – Врач сказал: этой операцией я тебя убью". Оказывается, он пришел только потому, что у него возникли слова откровения, фактически прощания, очень ценные, которые ему хочется сказать только мне. Он сказал их, и они легли своей тяжестью уже на мои плечи. Такие слова человек говорит только в самом конце жизни, выплескивая на собеседника все, что у него по-настоящему болит. И я все принимаю. Не знаю, как объяснить этот тонкий и страшный драматический момент человеческого общения понятнее и умнее.​

Вот сейчас мы сидим здесь, в уютном доме, но я все равно думаю про этого старика, который ходит с вывернутым животом, каждую секунду оставшегося ему времени вынужденно видя свои свисающие кишки. В такой ситуации ты сам вдруг невольно понимаешь, что это состояние не зависит от возраста. Никогда не знаешь, у кого как сложится судьба: кто-то может еще в 97 вполне себе "огурчик", а кто-то уже в 40 может иметь кишки, свисающие до колен. Это правда так. Никто из нас не знает, что именно ждет за поворотом.

К примеру, двое моих учеников, парализованных человека, рассказывали мне, как вдруг остро ощутили собственную старость. Ведь ты как старый автомобиль. До поры до времени все работает отлично, но в какой-то момент отказывает одна передача. Что в таком случае может сделать мастер по ремонту автомобилей? Да в сущности ничего, только сказать: "Ребята, живите с этим дальше!" Потом прихожу я, беру этого надломленного автомобиля-человека и стараюсь ему показать, что все нормально. Иными словами, делаю хорошую мину при плохой игре. Ведь я не могу ему ничем помочь – приделать новую руку или ногу. Могу только сказать: "Да херня! Все там будем". И эта беспомощность перед смертью пробивает буквально до печенок. А когда я начинаю уже чувствовать их проблемы как собственные печенки, тогда эти старики – мои.

Был у меня среди подопечных некий Хаим, из Прибалтики. Ему было то ли 94, то ли 95 лет. Он всегда любил слушать классическую музыку, напевал что-то из известных опер буквально каждый день. Когда я его спрашивал, как дела, он неизменно отвечал: "Пока я к тебе прихожу, все нормально". Но однажды я пришел и услышал, что Хаим умер. А у меня остался его недоделанный портрет Бетховена, который мы только-только с ним начали. И вот взял его домой.

Мне странно, что эти рельефчики, над которыми совсем недавно кропотливо пыхтели мои ученики, в один прекрасный день вдруг можно перевернуть кверху ногами и нарисовать на них чёрт знает что, без всякой связи с первичным замыслом автора. Думаю, что они вряд ли бы поняли. Kак говорил по похожему поводу Д. Хармс: "Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!" Думаю, что если оставаться кондовым материалистом, то эти раскрашенные мною доски – просто точка в моих личных отношениях с каждым из "Неуспевающих". А если в материализме хоть немного сомневаться, то это такая цветная запятая.

Мне просто надо было в душе поставить некую точку в память об этом старике из Прибалтики, всегда уверявшем меня, что "верблюд" – это какое-то страшное ругательство на идише, парень, у которого что-то явно не в порядке. "Он какой-то верблюд", – говорили про таких. И только от меня узнал, что верблюд – это вполне мирное животное.

Вот так, постепенно с каждым из них на каком-то очень тонком уровне образуется некая связь, которая потом неизбежно обрывается в связи с физическим уходом человека. В итоге он превращается в какую-то точку в твоей душе. Ты берешь незаконченную работу человека и рисуешь что-то свое поверх нее. А сам он уходит в некий общий склад человеческих душ, которые были до него и будут после.

А вообще я не знаю, что у меня за работа – учить резьбе по дереву умирающих людей, к чему она, зачем она… Скорее всего, речь тут идет об очищении душ, включая и мою собственную. Моя душа словно "затачивается" о них, не знаю, правда, каким именно образом. Есть ощущение, что ты обретаешь некое свойство, позволяющее почувствовать себя этим человеком, ощутить его боль, страдания. Причем все происходит даже без слов, возможно, сопровождаясь грубыми, обсценными шутками, чем я лично занимаюсь постоянно. И вот тут, мне кажется, есть какая-то основа, которая как раз и составляет всю мою работу. Ведь с точки зрения здравого смысла это не работа, а просто ерунда. Но я чувствую, что моя душа, если она у меня есть, неизменно приближается к той, уходящей, и вот тут начинается какое-то особое взаимодействие.

Среди историй моих подопечных, я уже говорил, есть удивительно много историй любви. Как показывает опыт, любовь запросто может прийти и в 80. У меня есть пара. Оба они родились лет сто назад где-то на границе Румынии. Он прошел через фашистские лагеря, был стекольщиком на немецком аэродроме, потом как-то попал на 2-й Белорусский фронт, где оказался в разведке. Там его ранили в ногу, и он был отправлен на лечение домой, но дезертировал из Красной армии и отпустил усы, чтобы его не узнали (это был уже 1945 год). Так до сих пор с усами и ходит. С этой женщиной они когда-то выросли вместе, но ее судьба сложилась совсем иначе. Ее богатая семья дала немцам денег, чтобы спастись. И какой-то немец сказал, что будет стрелять им вслед, но не по ним, а они должны бежать как можно дальше и быстрее. В итоге действительно добежали до Украины и спаслись.

Позже оба они поженились, а потом и овдовели. Тогда-то и решили, наконец, соединиться: она пришла к нему жить в израильский дом престарелых, и 13 лет они там прожили вместе в одной комнатке. Но в прошлом году она вдруг от него ушла. А ведь оба 1924 года рождения! Но это не помешало ей переселиться в другую квартирку, причем в том же самом доме престарелых. И ко мне на уроки они начали приходить делить свое имущество. Она на своих ходунках привозила его вещи, он – ее. Но сейчас у них опять вроде все хорошо. Я наблюдаю: когда она заходит, то говорит "здравствуйте", смотрит только на него. А потом оборачивается ко мне, возмущается: "Он мне не ответил!" Я ее утешаю: "Он просто тебя не услышал".

Так что все эти страсти, эмоции, любовь сопровождают человека до самого конца…

А тут как-то однажды он приходит, а ее нет. Спрашиваю, что случилось. Отвечает: "Да у нее что-то с ногой". Проходит неделя, она появляется вновь. Спрашиваю, что случилось. Отвечает: "Тромб. И если б пошел выше, ты бы меня больше уже не увидел". Вот эта тонкая грань между жизнью и смертью в таком возрасте, конечно, страшно впечатляет.

– Ты мне не раз рассказывал, что многие твои подопечные в детстве прошли нацистские концлагеря.

– Да, хотя, к сожалению, их число стремительно уменьшается. К примеру, в одной из моих групп был человек, которому пробили номер с ошибкой – не добили одну точку, и там цифра 9 была похожа на 7. И это спасло ему жизнь. Во время селекции в Освенциме нацисты записали на его имя не тот номер. А там была такая история: сначала их раздевали догола, они проходили через одного врача, потом – через второго, подтверждающего, и затем их опять собирали всех вместе. Вместе они жили так еще несколько дней. А потом приходили люди со списками, и по ним уже отсылали в печку. А у него была рана на ноге, и он прошел эти две проверки, оказавшись таким образом кандидатом в печку. Ребята его утешают: "Ну ничего, ты, считай, уже отмучился, а нам еще тут сколько ждать!" Но из-за ошибки "врачей" он этой печки избежал. Но страшно другое: когда закончилась война, он вышел из лагеря, шел по лесу и искал сук, на котором мог бы повеситься. Какая жуткая психологическая драма! Человек спасался 3-4-5 лет, а когда угроза ушла и за тобой уже никто не гонится, он сам начинает искать смерть. В итоге нашел какую-то казарму, где сидели немцы, зашел и сказал: "Я еврей, убейте меня!" Ему ответили: "Спокойно, парень! Война закончилась. Заходи, будешь спать на топчане. Когда солдаты поедят и уйдут, можешь есть все, что найдешь на кухне". В итоге они-то его и выходили.

А есть история человека, вылечившегося от тифа ровно за одну ночь. Он лежал в лагере, в тифозном бараке. Туда заходил украинец в белых перчатках, вызывал очередную жертву и на улице стрелял ей в голову. А этот парень сумел выдавить какое-то окошко, вылезти через него, перелезть через специальную загородку, ночью войти в общий барак к величайшей радости своего отца и всех остальных сокамерников, давно уже уверенных, что он лежит в куче мертвых тифозных тел. На следующий день он был совершенно здоров. Вот такие загадочные вещи тогда случались.

Вообще, это люди, многие из которых оставили свои свидетельства в музее Яд Вашем. Сейчас один придумал делать на деревянных дощечках свою историю. Сначала приносил фотографии своих подвигов, потом мы делали композиции из них и переносили на досочки. Но пока что застряли в 1947 году. Так что я тут недавно пошутил: "Ты давай, не спеши. У тебя еще вся жизнь впереди". Вот сидит он и делает свою копию с явно постановочной фотографии подрывников. Там есть какие-то рельсы, кругом лес, а сам подрывник красивым постановочным жестом подкладывает под рельсы мину. А рядом, смотрю, он пишет цифру "16". Спрашиваю, что это значит? Отвечает, что ровно столько раз он участвовал в подобных операциях. Да, история нам временами словно бы ухмыляется.

– Но вот что важно: пройдя весь этот ужас войны и концлагерей, они сумели вернуть себя к нормальной жизни?

– Недалеко от того места, где мы с моей подругой Таней живем, есть кибуц под названием "Бухенвальд". Его основали выходцы из Бухенвальда. Позже, правда, название поменяли. Оказалось, что люди, прошедшие через этот ужасный лагерь, настолько хорошо понимали друг друга, что и в мирной жизни им было проще объединиться. У одной из работавших со мной женщин муж был как раз создателем этого кибуца. Жизнь с ним у нее была очень тяжелая. Она даже как-то мне призналась, что сумела простить мужа только после того, как его не стало.

Словом, это люди с поломанной судьбой. Но я подчас в них просто влюбляюсь.

Сейчас стали появляться уже более молодые ребята. К примеру, работаю в клубе пенсионеров города Кфвар-Сава, и там есть такой коренастый парень, участник арабских войн, выполнявший какие-то секретные операции. Он относительно молодой, ему всего лишь 70 с небольшим. Однажды во время урока резьбы он мне говорит: "Знаешь, вот этим самым карандашом я могу запросто тебя убить". Отвечаю: "Верю, все понял. Убивать не надо". А потом спросил его, как их учили убивать. Он ответил, что нельзя было выпускать пули поодиночке, надо было это делать сразу залпом. И если не убью сейчас я, то убьют меня и моих друзей. И вот возможность открыться именно таким людям, со столь непростым прошлым, на каком-то дурацком уроке резьбы по дереву меня просто потрясает.

Недавно он попросил меня с ним выйти из комнаты, где проходили занятия, и поведал мне свою тайну: "Знаешь, я скоро умру. У меня нашли какую-то дурацкую опухоль в голове". И теперь, когда у нас с ним есть эта общая тайна, мы при встрече показываем друг другу большой палец, мол, отлично, что живой. Перед смертью он хочет успеть сделать еще одну скульптуру и просит ему помочь. Вижу, как каждую неделю он все больше увядает, но для нас наша молчаливая общая работа – своего рода деревянное братство, братство жизни и смерти.

– А как ты думаешь, зачем этим людям, стоящим уже на пороге небытия, реализовывать себя таким странным образом?

– Думаю, им просто нужна моя энергия, они приходят, чтобы подпитаться мной. Приходят, потому что им тут хорошо. Здесь они забывают о том, о чем не хотят помнить. Сам процесс здесь важнее результата. Результат – вещь условная. Мы говорим: встретимся, чтобы сделать дощечку. Но на самом деле мы делаем это только для того, чтобы посмотреть друг другу в глаза, рассказать про свои несчастья, а потом чтобы мы оба над этим посмеялись.

Они ведь зачастую рассказывают просто какие-то дичайшие истории, в частности, про свое здоровье. И я все это использую в общении с ними, знаю, с кем о чем пошутить, кого толкнуть локтем, кого ущипнуть. Это, собственно, и называется арт-терапией. Работа (картинка) может делаться как подарок правнуку, но это лишь формальная цель. На самом же деле она гораздо более глубокая.

К сожалению, это поколение людей уже уходит. Когда я начал работать, 15-16-17 лет назад, их было гораздо больше. Помню, тогда ко мне приходила женщина, прошедшая через Майданек. Про нее даже фильм снят "Последний клоун Майданека". В семи-восьмилетнем возрасте она выживала в лагере благодаря тому, что плясала на столе в немецкой столовой, исполняя польские, русские и немецкие танцы.

А сейчас, когда ко мне приползают все эти старики и старухи, я невольно натыкаюсь на совершенно необыкновенные, неожиданные факты. Однажды мы делали какую-то деревянную фигуру, одна из моих учениц спросила: "Сколько пальцев вырезаем на руке?" Отвечаю: "Вырезаем все! А что, ты не помнишь, сколько у тебя пальцев на руке?" Она помнила. Но когда я точно так же пошутил про пальцы на ноге одного деда, тот охотно стянул ботинок и продемонстрировал культю из двух пальцев. Оказалось, он был в сирийском плену, где его пытали. Человеческие судьбы бесконечно разнообразны. И каждая из этих историй имеет свой логический конец, становясь закрытой для других книгой. В некоторых из них есть такие повороты судьбы, которые ты не найдешь ни в одном романе.

У меня есть одна пара. Он – человек-легенда, чех из 1-й эскадрильи военно-воздушных сил, знаки отличия ему выдавал сам Бен-Гурион. Потом он был профессором, владел какими-то фирмами летательных аппаратов-беспилотников, а она – дама из Голландии. Познакомились они у меня на уроке. Но потом поссорились. Сначала пришла она и заявила, что не хочет с ним сидеть. Потом передумала менять место и уселась рядом. Но при этом оба упорно не разговаривали, продолжая тем самым свой молчаливый диалог. Обоим в районе 90. Вот такие судьбы!.. Ну, как можно не любить мою работу?!

А вообще, судя по моим подопечным, в лагерях выживали в основном хулиганы. К примеру, один человек неоднократно пытался сбежать из лагеря, но безуспешно. И вот уже в 1945 году их погнали по так называемой "дороге смерти". Он был с отцом. И так случилось, что эта дорога проходила через их родной город. Отец сказал: "Сейчас – самое время убегать". И он сбежал, притом что побег оказался, по его словам, каким-то чудом. Стояли два полицейских, которые случайно отвернулись. Словом, все было так невероятно, что казалось, его вело само Провидение. В итоге он пришел к людям, которых знал еще до войны, и попросил его спрятать. Его проводили на второй этаж, где лежала куча еврейского барахла, украденного этим крестьянином. Там он провел ночь. Наутро пришел хозяин и сказал, что не может больше его держать. Тогда он ушел в поле и укрылся там в стогу сена. Но очень скоро увидел поблизости нациста с собакой, которая его учуяла. А он, будучи в лагере, какое-то время работал на псарне и умел обращаться с собаками. Он снял с себя штаны и ими задушил эту огромную овчарку. Боясь, что она все-таки оживет, этими самыми штанами он привязал ее к дереву, потом выскочил из своего убежища и так, без штанов, побежал искать нациста, которого был готов разорвать голыми руками. Правда, тот к тому времени успел испариться. Зато неподалеку он увидел советские танки, и командир оказался евреем и заговорил с ним на идише. Представляешь, какая сумасшедшая, невообразимая история?!

А другой человек, родом из Белоруссии, рассказывал, что маленьким ребенком помнит, как на еврейскую Пасху к ним пришли нацисты, согнали всех в сарай и сожгли живыми. А ведь все это остается в головах на всю оставшуюся жизнь, если они, конечно, сумели спастись. С этим они живут.

Один мой ученик вспоминает яркий эпизод из партизанской жизни, когда они были с какой-то девушкой в одной деревне, где пьянствовали "на полпарашюта". Тогда за половину парашюта можно было целую неделю есть бульбу, пить самогон и петь песни. Когда же они вернулись в партизанский отряд, ему сказали, что она – подосланная шпионка. И в какую-то зимнюю ночь за ним пришли, приказали взять пистолет и идти в направлении конюшни. Впереди шел командир отряда, девушка посередине, а позади плелся мой ученик. Где-то на полпути командир заорал ему: "Стреляй в нее!" Он не смог. Командир продолжал орать, и в итоге он ее убил, выстрелив ей в голову. Вот такие истории эти люди носят с собой всю жизнь. Я его спросил: "Ты с ней спал?" Тот ответил: "Нет, мы только пели песни".

– Но когда он тебе рассказывал эту историю, он ощущал ее как некий грех?

– Нет. Во-первых, все они столько раз рассказывают подобные истории даже самим себе, что те уже не выглядят каким-то откровением. Это часть их судьбы, с которой они живут.

– А вообще, в их ожидании смерти было предощущение страха расплаты?

– Я вспоминаю, как умирал мой тесть. Он был командир минометной роты и брал Берлин. Поднимал людей в атаку и перед собственной смертью рассказывал про какого-то еврея, который получил ранение в живот и, умирая, клял его, командира, последними словами. Да, наверное, перед смертью приходит чувство расплаты. Хотя, возможно, далеко не ко всем.

Человек, который потом стал создателем первого в Израиле завода компьютерной техники и участвовал в американском космическом проекте, родился в Кракове. Там во время войны его грузную бабушку выволокли из подъезда и застрелили прямо на тротуаре. А сам он был очень худенький мальчик, и старшие братья прятали его за собственными спинами, чтобы он не попал сразу в группу на уничтожение.

А еще один человек, 1937 года рождения, из Белоруссии, рассказывал про женщину с младенцем, которую куда-то гнали нацисты. Она жаловалась, что не может идти, у нее на руках ребенок. Тогда солдат взял этого младенца, ударил его головой об угол дома и сказал: "Вот теперь ты можешь идти".

Воспоминания Герца Гиршберга, записанные Сашей Галицким, можно прочитать здесь.