Вопреки истории. Как Лили Чери выжила в Советском Союзе

Лили Чери. Времена, о которых полагалось молчать / Перевод с венгерского Ю. П. Гусев; послесловие П. Шиклош. – М.: Три квадрата, 2019. – 224 с., ил. – (Не большая история. – Вып. 3)

Назвать эту историю "небольшой" или, как, настаивая на раздельном написании, называет её издательство, "не большой", язык, строго говоря, не поворачивается. История, вообще-то, огромная – куда огромнее и страшнее, чем могла себе представить в революционном Будапеште 1919 года (откуда всё и начинается) та, кому предстояло стать автором этой книги. Лили Чери (1900–1976), жена венгерского революционера 1919 года, эмигрировала вместе с ним после поражения Венгерской советской республики в СССР – и пережила всё, что могло ожидать иностранца в Стране Советов в тридцатые-сороковые годы: арест, лагеря, разлука вначале с мужем, затем с маленьким сыном, война, эвакуация, смерть вывезенного из Венгрии отца в блокадном Ленинграде, смерть мужа в лагере, одиночество и нищета в чужой стране. Эмиграция растянулась почти на три непредставимых десятилетия, сожрав если и не всю жизнь, то самые плодотворные, самые сильные её годы: с девятнадцати до сорока семи лет. С юности до поздней зрелости.

Воспоминания Чери писала даже не как книгу – а просто чтобы жизнь не пропала бесследно. Рассказывать о пережитом вернувшиеся из Советского Союза эмигранты при социализме не могли. Изданными она своих записок не увидела.

Другое дело, что эту память она – имея на то полное право – по своим соображениям активно формировала. И даже не раз: то, что было издано в 1989-м и теперь переведено на русский, – по меньшей мере четвёртый вариант. Предыдущие версии были уничтожены: внук Чери после смерти своего отца – сына Лили – из каких-то соображений "сжёг, – как говорит автор послесловия к книге Петер Шиклош, – всё письменное наследие бабушки". "Те, кто видел <…> прежние рукописи, – говорит далее Шиклош, – говорят, что они были гораздо более объёмными и более изобиловали подробностями". Теперь уже невозможно знать, в какой мере мемуаристка редактировала реальность, но что она это как-то делала, и, по всей видимости, иной раз довольно радикально, – несомненно, о чём свидетельствует хотя бы уже то, что двух своих мужей – Арпада Хоффмана, того самого революционера, из-за которого приехала в страну большевиков, и Енё Чери, другого венгерского эмигранта, за которого, разведясь с Хоффманом, вышла замуж уже здесь, она собирает в один образ, представляет их как одного человека, имени которого даже не называет. (Подумаешь, а ведь и то справедливо: не в том же дело, сколько раз и за кого героиня мемуаров выходила замуж, не в подробностях личной её жизни вообще, но в самом типе обстоятельств. Потому что это не исповедь – это свидетельство. Обстоятельства же – независимо от любых подробностей – вполне трагичны. Оба её мужа сгинули в сталинских лагерях.)

Поэтому – хотя мемуаристка явно не преследовала художественных целей и писала "автофикшн" по иным причинам (например, ради собственной душевной устойчивости и цельности, – защищаясь, в том числе – да прежде всего! – и от собственной памяти, – опыт ей достался такого рода, что было от чего защищаться), – издатели справедливо сочли более точным назвать книгу не "воспоминаниями", а "автобиографической повестью".

Она молчала всю жизнь (если бы не написать, хоть с какой-то степенью полноты, пусть с очень недостаточной, вообще можно было бы, кажется, сойти с ума). "…В глубине сердца оставалась, саднила тщательно спрятанная колючка, о которой мы никогда не говорили. Никогда, никому мы не рассказывали, что пережили в Советском Союзе. Когда меня спрашивали, когда и как умер муж, я отвечала: погиб на фронте".

И писалось это принципиально как свидетельство о трагических временах, о временах катастроф и разрывов, только об этом: ни о своей жизни до 1919 года, ни о том, что было после возвращения на родину, Лили не говорит почти ничего.

Судя по косвенным признакам, по возвращении – жизнь спустя – пришлось трудно. Однако об этом ни слова: то были трудности уже совсем другого порядка. "…Ни дома, ни семьи, родной город – в развалинах". Но – "вот мы и дома".

"Мы – люди неизбалованные; теперь нам очень пригодилось, что судьба научила нас с нечеловеческим напряжением работать, бороться за существование".

Так страшный советский опыт обернулся как будто даже конструктивным. И даже не только совокупностью навыков, приобретённых в лагерях и на далёких окраинах чужой страны (может быть, и не ими в первую очередь), – но хотя бы уже в том отношении, что по сравнению с этим опытом всё остальное было более переносимым.

"Мы работали буквально не покладая рук, создавая свой дом. Через несколько лет мы купили квартиру, обзавелись мебелью".

Воспоминания Чери стали книгой уже после смерти автора – и после (скорее, во время) конца коммунистической власти в Венгрии, "смены системы", как это там называется, – на переломе эпох, в 1989-м. Сама Лили, все варианты своих записок написавшая ещё при коммунистическом режиме, хотя и давала читать рукопись родственникам и знакомым, ни на какую более широкую публичность не надеялась.

Грубо говоря: это – о том, как человек, совершенно неисторический, внеисторический по характеру своих интересов, жизненных приоритетов, личностного стиля, человек, не очень-то не расположенный работать на большие исторические проекты и тем более жертвовать ради них собой и своими близкими, человек, созданный для гармоничной, устойчивой, самой по себе осмысленной повседневной жизни (и, кстати сказать, прекрасно справившийся с задачей создания такой жизни в невыносимых условиях, когда стало нужно), оказался в самой сердцевине истории, а затем, вскоре, и под её колёсами.

История как бы совершенно типичная, слишком типичная, но насколько она чудовищна в своей типичности.

Да, все иллюзии своей эпохи Лили Чери разделила в полнейшей мере – и вполне признаётся в этом. Она была очарована набиравшим силы социализмом (глава о периоде этой очарованности называется "Счастливые годы"… впрочем, то были годы, когда все ещё были живы). И целую жизнь спустя она говорит об этом на языке, свойственном скорее времени, чем ей самой: "Страна боролась с огромными трудностями: не налажена была ещё общественная безопасность, во многих местах, особенно на юге, бродили бандиты. Много было безработных, да и просто бродяг, которые и не хотели работать. Кое-где ещё тлели очаги контрреволюции, но, несмотря на это, новый, социалистический строй укреплялся на глазах.

В то время мы видели и верили: всё, что происходит, делается для трудящихся, для того, чтобы обеспечить им лучшую жизнь.

Это сознание помогало нам забыть все наши неприятности, потому что мы верили в истинность идей социализма и в их скорую победу.

Мы были молоды, счастливы, полны энтузиазма".

Она и сына, родившегося в России в 1927-м, назвала Владимиром – в честь Ленина, которого видела лично.

В сентябре 1937-го иллюзии кончились. Мужа арестовали, и Лили не увидела его больше никогда. Через полгода забрали и её.

"Повторилось то, что 18 лет назад я уже пережила дома, после поражения Советской республики.

Да где там то же самое! В тысячу раз хуже: ведь тогда я хотя бы знала, почему происходит то, что происходит".

Лили Чери с сыном

Что она могла противопоставить этому – и краху всего, на чём держалась её жизнь? (Разочаровалась ли? Раскаялась ли? Сожалела ли о сделанном и прожитом? Не жёг ли ей потом до конца жизни слуха русский язык – ставший языком бед, насилия, лжи, утрат? Нет, ничего такого мы не узнаем, и, в конечном счёте, так и надо: в том, что потенциальному читателю обо всём этом не рассказывается, есть уважение и деликатность – не столько даже к читателям, которых могло ведь и не случиться, сколько к самой себе прежней: к едва окончившей школу девочке 1919 года, которая и вообразить не могла, что ей предстоит.) А противопоставила она ему – ту самую внеисторичность. Опору на человекосоразмерные вещи: быт и его устройство, человеческие отношения, дружбу, любовь. Любовь к жизни как таковой. В условиях, когда такая любовь немыслима, она нужнее всего.

"Смертельно усталые, мы повалились на нары, – вспоминает она пеший переход в лагерь. – Какое счастье! У каждого было своё спальное место".

Конечно, упорно напрашивается мысль, что Лили прожила "не свою жизнь" (как сказала когда-то о самой себе одна из её многочисленных сестёр по историческому несчастью – дочь Марины Цветаевой Ариадна Эфрон, проведшая в лагерях и ссылках почти двадцать лет). Впрочем, сказать о себе такое из живших в XX веке – выбитые, по словам ещё одного её собрата по горькой судьбе, из своих биографий, как шары из бильярдных луз, – могли бы слишком многие. Пример Чери – один из таких, на которых это особенно видно. "Девушка из буржуазной семьи, закончившая музыкальную школу в Будапеште, – как рассказывает в послесловии Петер Шиклош, – в возрасте 18 лет выходит замуж за <…> токаря по металлу, коммуниста". О том, насколько не рады были этому родители, Чери и сама кое-что рассказывает, но понятно, что это её не остановило.

Далее – эмиграция, тюрьма, лагерь, чёрные работы, нищета.

Об образовании можно было забыть. Когда осталась с сыном одна и надо было на что-то жить, выучилась на ретушёра фотографий – этим потом и зарабатывала.

Она прожила всё-таки свою, собственную жизнь – в каком-то смысле, вопреки истории: она справилась.

Отсутствие литературных претензий (стремлений к красотам стиля, к интересным сюжетным конструкциям, к глубокому или хоть захватывающему анализу характеров и ситуаций, к нетривиальным интерпретациям и т. п.) идёт этому повествованию только на пользу: со всей возможной бесхитростностью автор рассказывает о том, что с ней было – почти избегая обобщений и оценок (хотя не оценивать рассказанное, не раз подумает читатель, невозможно, тут впору криком кричать. Нет, автор этого не делает). Более того, она – что уж совсем, казалось бы, немыслимо – не занимает позицию жертвы (будучи чистейшим случаем таковой!), не жалуется, но и не хвастается (а ведь было чем).

"Я вообще не понимаю, – пишет на венгерском книжном сайте, на странице этой книги одна читательница, – как человек в тогдашнем Советском Союзе, даже вопреки собственным левым взглядам, способен оставаться настолько зашоренным и оптимистичным". "Меня от этой страны, – пишет комментатор далее, – моментально отвратило бы уже первое ограбление квартиры, отнявшие одежду бандиты, да ещё и постоянная нехватка еды".

Москва, Тверская улица, 1939 год

Ну, насчёт оптимизма читательница явно преувеличивает: что там точно было, так это огромное упорство и воля к жизни. И чего там точно не было, так это "зашоренности", с которой никак не стоит отождествлять максимальную сдержанность повествования. Думается, начиная с некоторого времени Лили всё прекрасно видела (заметим: она и не кается, и не оправдывается). Просто – особенно рассказывая о своей жизни предполагаемым читателям – она предпочитала держать перед глазами то, что было необходимо для выживания. Не смотреть в пропасть – чтобы её перейти.

Что же касается "этой страны"… удивительно, но ни единого дурного слова о России она не сказала. Это с трудом умещается в голове, потому что ведь у неё были все основания. Зато сказала много добрых благодарных слов о людях, которые помогали ей жить и просто дружили с ней.

А ведь это история со счастливым концом. При всём внутреннем сопротивлении всё-таки стоит рискнуть произнести: счастливая история.

Лили не просто выжила. Выжил, встретился с ней, вырос хорошим осмысленным человеком и получил профессию, уже в Венгрии, её сын (Владимир Хоффман стал кинооператором). Она вернулась домой. Она прожила в своей стране ещё почти тридцать лет – почти столько же, сколько отняла эмиграция. Уже на родине она усыновила и вырастила ещё одного мальчика (кстати, ему, скульптору Лайошу Чери, мы, говорит автор послесловия, в первую очередь обязаны изданием на русском языке её воспоминаний. Он и теперь живёт в Будапеште). У неё были друзья, люди, которые её любили и понимали. С фотографий смотрит сильный, яркий, уверенный – и, так и хочется сказать, – гармоничный человек. Как такое возможно?

А своего сына она так всю жизнь и называла русским именем – Вовочка.