Во второй части этого выпуска: Куклы и кукловоды. Мои любимые пластинки: Окуджава в Софии.
Воспоминания. Скрипач Михаил Копельман.
Карина Арзуманова:
– Более 20 лет Михаил Копельман был первой скрипкой легендарного Квартета имени Бородина и одновременно концертмейстером Оркестра Московской филармонии. Преподавал в Московской консерватории, Йельском университете и Истменовской школе музыки. Был первой скрипкой в Токийском квартете, а затем в собственном Квартете Копельмана. Однажды в Англии мне пришлось ехать в поезде с Михаилом Копельманом, и по дороге он рассказывал о родителях и о начале своего пути в музыке. Мы договорились когда-нибудь записать его воспоминания. И вот недавно беседа состоялась в доме Михаила Копельмана под Нью-Йорком. В кабинете-студии тома партитур, книги, записи и на стенах коллекция картин современных закарпатских художников.
Михаил Копельман в детстве
Михаил Копельман: Родился я в городе под названием Ужгород — это русское название, до Второй мировой войны это была Венгрия, по-венгерски назывался Унгвар. Мои родители родились именно в этом городе. Мама рядышком, буквально в 20 километрах, тогда это была Словакия. Венгерский язык был родным языком, несмотря на то, что я уже родился после войны, и город уже перешел к Советскому Союзу, это была Западная Украина. Родители были из очень бедных семей, многодетных. Увы, они прошли тяжелейшие испытания во время войны. Маме было19 лет, когда в 1944 году всех евреев собрали в городе Ужгороде и отправили в Освенцим.
В конце апреля 1944 года нацисты согнали евреев Унгвара и окрестностей, около 25 тысяч человек, в гетто.Всех обитателей гетто депортировали в Освенцим. Лишь около двух тысяч унгварских евреев пережили катастрофу.
Золотое кольцо.
Мама в 19 лет попала в Освенцим, в котором чудом осталась жива благодаря тому, что была не очень старой. Немцы уничтожили моментально младенцев и стариков. Мама никогда об этом не рассказывала. Какие-то маленькие истории я слышал от ее подруги, которая с ней была в этом лагере, мама ее называла «лагерная сестра». Она мне рассказала, как они маму фактически спасли. Каждый день их всех раздевали догола, и если видели что-то на теле, какую-то маленькую царапинку, их тут же отправляли в газовую камеру. По-моему, там был страшный доктор Менгеле. У мамы как-то они заметили, что на коже что-то появилось, и они ее спрятали среди тряпок, каким-то образом спрятали, и ее не нашли. Так что мама чудом уцелела. В 1945 году освободили этот лагерь. Один американский солдат хотел ее взять с собой в Америку. Она была очень красивая, видно, он влюбился в нее и хотел увезти. Но она сказала, что не может уехать и должна вернуться в свой родной город и ждать родственников, кто остался живым. По-моему, в семье было то ли 12, то ли 13 детей, точно даже не знаю, из них пятеро остались живы. И этот американский солдат снял с себя золотое кольцо, дал маме и сказал: «Вот тебе золотое кольцо, ты сможешь обменять его на хлеб, пока будешь добираться домой, чтобы ты не умерла с голоду». Это действительно ее спасло.
Михаил Копельман с мамой
Портной для фельдмаршала Паулюса
Моего отца, как других венгерских евреев, бросили в рабочие батальоны на какие-то опасные работы, из них мало кто остался в живых. Он просто бежал. А бежать было куда? К русским. Он иностранец, его тут же в советский лагерь бросили, насколько я знаю из рассказа опять же не отца, потому что он тоже никогда ничего не рассказывал. Другое дело, что я его никогда и не спрашивал, я понимал, что это очень болезненно, может быть напрасно я не спросил еще при жизни, но сейчас уже поздно, так вот он бежал к русским и где-то на Дону был его первый лагерь, там было много иностранцев. Знаю что там происходило из рассказа одного венгра, который спустя многие годы отца разыскал, он был в этом же лагере. Мне было лет 10, по-моему. Это был венгр с лицом мясника, как буйвол, они вспоминали, сидели за столом, немножко выпили и стали вспоминать эти страшные годы. Венгр громко очень говорил, я прислушивался, кое-что узнал из этого рассказа. Помню, он говорил: «А ты помнишь, Саша (папу звали Самуил, Саша), ты помнишь, как мы хотели поймать эту ворону, чтобы ее съесть, мы умирали с голоду, и у нас просто не было сил».
Отец был замечательный портной, у него было пальто, которое он сам себе сшил, внутри был зимний мех, а снаружи пальто очень невзрачно выглядело. Так что оно его спасало, потому что в тот год на Дону были какие-то жуткие морозы, минус 25 градусов. Обуви у него не было хорошей, он себе отморозил пальцы, начиналась гангрена, ему хотели ампутировать пальцы. Он вообще был человеком очень крепким физически. Но главное, по-моему, был очень крепок именно ментально, он не дал ампутировать пальцы. Он опускал ноги, то есть пальцы, в горяченную воду, чуть ли не кипяток, и в дико холодную, в течение дня много-много раз это делал и, представьте себе, чудом восстановил кровообращение. Я знаю, что он переболел там тифом, выпали все волосы, все зубы. Они умирали с голоду, вши заедали. Единственным спасением было зимой окунаться в ледяную воду, что он и делал. Там были 7 или 8 итальянских спортсменов, которые тоже это делали. Лагеря перебрасывались с одного места на другое. Когда немцы наступали, все это уходило уже вглубь России. Отец буквально на себе вынес какого-то своего родственника, который тоже там был, потому что тот хотел при переброске лагеря с одного места на другое лечь и умереть, у него не было сил больше. Отец его вытащил на себе. Потом они через многие годы в Венгрии встретились, он был каким-то родственником, мне кажется, первой семьи отца. Отец был до войны женат, был ребенок. Эти родственники погибли, никто не знает где.
Последний лагерь, куда отец мой попал — это был уже Красногорск под Москвой. В этом лагере начальником лагеря был Михаил Михайлович Кудрявцев. Он стал выяснять у заключённых, у кого какая профессия. Отец сказал, что он закройщик. Кудрявцев увидел, что он действительно очень ценный работник, он ему дал цех, в котором отец начал шить. Я знаю, что в этом лагере был фельдмаршал Паулюс, которому мой отец что-то там шил. Представляете себе! Спустя много лет мы с женой были в Красногорске, потому что там сейчас Музей немецких антифашистов. Я увидел там машинку «Зингер» и представил, что вполне возможно, что мой отец шил на ней. Когда отец туда попал, он умирал с голоду, весил 40 килограммов, и этот Михаил Михайлович дал ему так называемые генеральские пайки, то есть фактически он его вытащил. Когда я родился, мой отец меня назвал Мишей, потому что был благодарен ему за то, что уцелел. То есть вот такие фантасмагории. Потом мой брат где-то нашел данные, что Михаил Михайлович Кудрявцев был очень высоким чином, чуть ли не начальник политотдела Черноморского флота во время войны. Потом какие-то были сложности, сами люди из Комитета его спрятали, потому что его хотели уничтожить. Спустя много лет, когда я попал в Москву, мне было 13 лет, я поехал учиться, мой отец нашел этого Михаила Михайловича в справочном бюро, взял меня за руку, привел к нему и сказал: «Это мой сын, я его назвал Мишей в честь тебя, потому что ты мой спаситель». Я как сейчас помню этого Михаила Михайловича, я, конечно, был маленьким, но он выглядел для меня как Сталин – чисто внешне, потому что у него была с проседью шикарная шевелюра, такие же усы, как у Сталина, такой дородный человек. Мне он тогда казался старым, но скорее всего ему было лет 50.
Так вот мой отец, когда он после этого лагеря попал в Ужгород обратно ближе к 1946 году, встретил там мою маму. Люди после войны хотели жить, все-таки жизнь продолжалась, они на каких-то танцах встретились. Общий язык был венгерским. Мама была на 15 лет моложе. Я уже родился в городе Ужгороде, в Советском Союзе, это был запад Украины. Мои родители, когда я родился, брали меня в коляску и по вечерам шли летом в ресторан, он до сих пор существует еще, открытая такая веранда была, играл цыганский оркестр, мои родители танцевали, а я там спал в этой коляске. Но видно, что-то там именно вошло в мою кровь и плоть, по сей день, когда я слышу народную цыганскую венгерскую музыку, что-то у меня внутри начинает бурлить. У меня очень много записей венгерских цыган, многие из них просто гениальные. За обедом, это ланч сейчас называется здесь в Америке, у нас это был обед, за обедом мои родители всегда слушали новости из Венгрии и после новостей всегда была народная музыка и песни на венгерском языке, Танцы Брамса. Я недавно сыграл все 31 Танец Брамса в обработке Иоахима.
Михаил Копельман и Майя Глезарова
У моей мамы был номер на левой руке вытатуирован: буква «А» - Аушвиц, номер 10945. И не только у нее, у двух сестер, которые тоже вернулись. Мой отец тоже вернулся, вернулись два его брата, один из них был в Бухенвальде, второй еще где-то. Они как-то все держались друг друга, братья и сестры, всегда вместе собирались по субботам. Моя мама всегда соблюдала шабат, постилась в течение всей жизни, даже в Аушвице, когда они умирали с голоду, они постились.
Скрипка
Мама не работала, она была домохозяйка, она была замечательной домохозяйкой, прекрасно готовила. Как я попал в музыкальную школу? Мои родители не имели никакого отношения к музыке. Мама, так как она не работала, меня не могла устроить в детский сад: только те, кто работал, могли детей привести в детский сад. Поэтому она просто отвела меня, мне было пять с половиной лет, в музыкальную школу. После войны евреи, которые уцелели, хотели своим детям что-то дать прекрасное. Она меня привела в музыкальную школу, там проверили у меня слух, ритм, вынесли приговор, что у мальчика хорошие уши, он может играть на скрипке. Я начал учиться на скрипке. Ну, мне говорили, что я должен заниматься, и я стал заниматься. Мама очень за этим следила, она была строгой. Педагог говорил, что мальчик должен полтора-два часа в день заниматься, она за этим очень следила.
Музыкант из Москвы
Михаил Копельман
Мне было 12 лет, это был 1959 год, в Закарпатье приехал музыкант из Москвы Григорий Аркадьевич Березин, он решил себе сшить костюм. Буквально на улице остановил первого прохожего и спросил у него: «Скажите, а вы знаете, кто здесь самый лучший портной?». Город маленький, друг друга почти все знали. Ему ответили: «Да, конечно, Копельман». Он пришел, это было лето, нашел моего отца, а я стоял и играл на скрипке в это время где-то в комнате. Было жарко, я, обливаясь потом, занимался. «Кто это там у вас играет на скрипке?». «Это мой сын». «А могу я его послушать?». Он меня послушал. «У вас талантливый мальчик, вы должны его в Москву привезти, показать». Отец ему сшил костюм, он был очень доволен. И этот музыкант оставил свой телефон на всякий случай моему отцу. Прошел год, я закончил музыкальную школу. Мои родители позвонили этому музыканту в Москву.
Карина Арзуманова: Случайный знакомый музыкант из Москвы смог договориться о прослушивании у профессора Московской консерватории Юрия Янкелевича.
Михаил Копельман: Моя мама, которая в течение всей своей жизни за территорию Ужгорода может быть выезжала только в радиусе 30 километров, не считая, конечно, этого ужаса Аушвиц, решает меня везти в Москву. Мы садимся в поезд, а поезд тогда 40 или 42 часа шел. Приехали. Я в 13 лет выглядел меньше, чем на 13, я был очень худой, бледный, после такой дороги особенно. Я еще ухитрялся на скрипке немножко разыгрываться. Мы ехали в Москву показываться профессору, я должен был быть в форме, так что я должен был разминать себе пальцы. На Киевском вокзале в Москве нас встретил Григорий Аркадьевич Березин, прямиком мы поехали в Московскую консерваторию, в 15-й класс, в котором всю жизнь Юрий Исаевич преподавал. Мы к нему зашли, он меня увидел, я был бледный, изможденный. Он говорит:«Знаете что, пускай мальчик отдохнет, приходите ко мне завтра домой». Дал свой адрес. Мы поехали на следующее утро к Юрию Исаевичу. Я должен сказать, что моя мама совсем неважно говорила по-русски и не очень-то понимала. Первый вопрос, который Юрий Исаевич задал: «Как твоя фамилия?». Я говорю: «Копельман». Он так посмотрел на меня и сказал: «А ты лучше фамилию не мог себе придумать?». Я сыграл программу. В то время я уже играл довольно серьезные вещи, по-моему, 13-й Каприс Паганини играл в 13 лет, играл одну часть Моцарта, по-моему, 5 Концерта. У меня как-то все получалось, не было технических проблем. Надо сказать, что у меня в Ужгороде был четыре года совершенно замечательный педагог, который меня развил, видимо, технически замечательно. Он сам учился в Бухаресте, даже какие-то уроки брал у Джордже Энеску. Сам он был концертирующим скрипачом, но в масштабе Закарпатской области. Он играл все 24 Каприса Паганини, выступал с ними. Он был фанатом, он меня тоже заставлял заниматься очень много. В общем, он меня развил, наверное, очень здорово в техническом плане. Юрий Исаевич, особенно после того, как я сыграл «Скерцо-тарантеллу» Венявского, смотрел, смотрел, видимо, не очень понимал, как это все происходит, потому что школа была совершенно не московская, вся постановка и все было совершенно другое. И он два раза меня заставил сыграть целиком «Скерцо-тарантеллу», каждый раз быстрее и быстрее. После третьего раза, действительно я играл без одной помарочки, он изрек: «Ну еще не поздно». А потом у моей мамы спрашивает: «Скажите, а у вас в Ужгороде много таких мальчиков?». Моя мама, естественно, не очень поняла, говорит: «Да, да, конечно, много, очень много». Он заулыбался и говорит: «Я его возьму, но ему надо будет сыграть экзамен в конце августа». Мне было 13 лет, в общежитие было рано меня определять, и музыкант сказал: «Я его к себе беру, буду за ним следить». Этот Георгий Аркадьевич Березин сыграл в моей жизни, конечно, невероятную какую-то роль. Я до сих пор не могу понять, как мои родители на это пошли, поверили, что действительно я талантливый и что, видимо, я должен учиться в Москве. Мама, конечно, плакала после того, как я уехал, каждый раз, когда она готовила курицу: «А Миша что там кушает?». Понимаете, настоящая еврейская мама.
Михаил Копельман
Карина Арзуманова: Профессор Янкелевич определил Мишу к своему ассистенту Майе Глезаровой в Мерзляковскую школу при Московской консерватории.
Михаил Копельман: Майя Самуиловна начала все переделывать. Правая рука, левая рука, все наоборот, все не так. После этого репертуара меня посадили на черный хлеб и воду. И это продолжалось довольно долго, это продолжалось годами. У понимал, что отец, родители работают так много, чтобы я мог здесь учиться, и я не мог их подвести.
Далее в программе:
Из жизни кукол: принцессы, лягушки и другие.
«Мои любимые пластинки» с болгарским журналистом Асеном Гешаковым.