Мы два товарища-орла. Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский

З. Н. Гиппиус-Мережковская. Он и мы: Дмитрий Мережковский. Его жизнь, его работа. Собрание сочинений. Т. 16 (доп.)/ Пред., подг. текста и коммент. Р. А. Городницкого и А. И. Серкова. – М.: Изд-во "Дмитрий Сечин", 2019.

К залу боржомской ротонды примыкала длинная галерея, увитая диким виноградом, с источником вод посередине. По этой галерее гуляют, во время танцевальных вечеров, или сидят в ней, не танцующие, да и танцующие – в антрактах. Там, проходя мимо с кем-то из моих кавалеров, я увидела мою мать и рядом с ней – худенького молодого человека, небольшого роста, с каштановой бородкой. Он что-то живо говорил маме, она улыбалась. Я поняла, что это Мережковский. Глокке уже приносил мне его книгу и уже говорил о ней с восторгом (которого я почему-то не разделяла и не хотела, главное, разделять).

Писавшие о Гиппиус любят приводить ее же историю о том, как она на следующее утро после свадьбы с Мережковским начисто "забыла", что замужем. Разумеется, забывчивость была символической: Гиппиус обладала цепкой памятью, и в 1943 она превосходно помнила обстоятельства знакомства с Дмитрием Сергеевичем на курорте в 1888 году.

Жизнь вокруг неразлучно прожившей 52 года пары изменилась трагически и бесповоротно. Русское самодержавие рухнуло, а на его развалинах вырос позорный сорняк большевицкой империи. Дмитрий и Зинаида неуклонно беднели и старели в парижском изгнании, ставшем в 1940 концентрационным лагерем. Марина Цветаева, склонная, впрочем, к преувеличениям, еще в 1933 году так описывала поэтическую пару: Он весь перекривлен, как старый древесный корень; она – раскрашенная кость, нет, даже страшнее кости: смесь остова и восковой куклы (М. Цветаева – А. Тесковой, 24.11.1933). Жизнь эта казалась горькой и бессмысленной: Ужасная тоска. Пустые дни. Как я завидую тем, кто давно умер, т.е. уже привык быть "там"… или не быть (дневник Гиппиус, 2.02.1939). Смерть пришла, но не к зовущей. В 1941 Мережковский ослабел и 7 декабря тихо умер от разрыва артерии в мозгу. Годом позже скончалась в Париже сестра Зинаиды Анна (две другие сестры, хотя и были репрессированы большевиками, потом вывезены нацистами, но пережили все несчастья). Гиппиус осталась совсем одинокой, но ни в коем случае не заброшенной. Французские издатели установили памятник на могиле Дмитрия Сергеевича; литературным и домашним хозяйством ведали поэты-секретари Владимир Злобин и Виктор Мамченко: Все главное чаще у нас происходит в долг, – пока-то еще не придумаю я, что продать, что заложить, а он – в какую страну продать книгу Дм. Серг-а или мою, – еще даже не написанную. Но он зато таким поваром сделался – настоящим chef`ом. Когда я умру, он будет большие деньги зарабатывать в дорогом ресторане или patisserie (З. Гиппиус – В. Буниной, 18.11.1943). В письме речь идет о Злобине, который был спутником всей эмигрантской жизни Мережковских и их душеприказчиком. Гиппиус предупреждала своих секретарей, чтобы они не злословили о покойных и не правили их текстов, иначе она к ним явится из мира иного и покарает. Злобин и Мамченко обещаний не сдержали и были наказаны: первый умер в помешательстве, второй пролежал более десяти лет в параличе.

Еще не написанной книгой Гиппиус была биография покойного Мережковского, которую она начала летом 1943 года и не прекращала вплоть до предсмертной болезни. Я пишу о Д. С. Мережковском не для того, чтобы дать библиографический перечень его работ. Я пишу о нем самом, о его жизни во времени, в котором он жил, о воздухе, которым он дышал, – о воздухе тогдашней России. Нельзя взять человека вне его времени и вне его окружения: он будет непонятен. Вот поэтому, думается мне, я от темы не отвлекаюсь, когда описываю жизнь Дм.С-ча, столь богатую встречами и событиями, – нашу общую жизнь, – и порою даже то, что как будто близко в нее не входило. Степенью авторского присутствия на страницах книга о Мережковском напоминает сочинение другой парижской эмигрантки – Гертруды Стайн; конечно, я имею в виду "Автобиографию Алисы Б. Токлас". Мы в названии будущей книги следовало понимать и как круг общения Мережковского, и как союз Дмитрия и Зинаиды.

Работа над биографией была достаточно далека от завершения, когда Гиппиус заболела и умерла. Наиболее завершенной оказалась первая часть, в которой З. Н. сообщала сведения о семействах Гиппиусов и Мережковских, писала о знакомстве, свадьбе и семейной жизни в Петербурге, путешествиях, деятельности Религиозно-философского собрания. Во второй части рассказывалось о первой парижской эмиграции (с 1906 г.), а завершалось повествование последним (как оказалось) возвращением в Россию весной 1914 г. Третья часть была посвящена военным и революционным событиям, бегству Мережковских вместе с Философовым и Злобиным в Польшу, их участию в Советско-польской войне. Заканчивалась третья книга новым отъездом во Францию. О парижской эмиграции Гиппиус предполагала писать далее, но от четвертой части сохранилась лишь преамбула и самое начало (1920–1921), на этом работа оборвалась. Книга под названием "Дмитрий Мережковский. Его жизнь, его работа" была подготовлена и опубликована В. Злобиным в 1951 г. Душеприказчик выправил не только стиль черновика, но и купировал страницы, посвященные родственникам Мережковского, Гиппиус и Философова, а также убрал ряд критических характеристик или эпитетов в адрес современников З. Н. В этом виде работа Гиппиус не раз переиздавалась. Сейчас же биография Мережковского публикуется по рукописи из ОР РГБ (Ф.218. К.1394. Ед.хр.1), поступившей в 1973–1974 гг. из архива адвоката, библиофила и племянника М. Алданова – Александра Полонского. Примерно до 1997 г. рукопись была в "спецхране". Редакторы вернули в текст сокращенные Злобиным фрагменты, вторую часть книги (1906–1914) опубликовали в двух редакциях – рукописной и злобинской, в приложении к 3-й части дали раздел "Польша 20-го года" (издание 1951 г.), гораздо более короткий в московской рукописи. В пространной версии 1951 г. Злобин оставил в польских главах критические, иногда раздраженные выпады З. Н. не только в адрес Б. Савинкова, но и Д. Философова (о последнем в московской рукописи Гиппиус пишет, наоборот, вполне сочувственно). Помимо возвращения читателям гораздо более авторского текста, редакторы снабдили книгу подробными комментариями, приложив большие фрагменты переписки Мережковских с Андреем Белым и Дмитрием Философовым.

От описания вариантов книги пора перейти к ее герою. Гиппиус, маленький человек с большим горем, настойчиво убеждает читателей, что их союз с Дмитрием был предначертан до знакомства: Не было ни "предложения", ни "объяснения": мы, и, главное, оба, – вдруг стали разговаривать так, как будто давно уже было решено, что мы женимся, и что это будет хорошо. Поэтому и брачная церемония состоялась скромная, потому что – формальная: Ведь не было ни певчих, ни даже (кажется) диакона, и знаменитое "жена да боится мужа своего" прошло совершенно незаметно. Постороннего народа почти не было, зато были яркие и длинные солнечные лучи из верхних окон – на всю церковь. Рассказывая о нерушимой взаимной привязанности (чтобы не сказать лишний раз слово "любовь"), Гиппиус показывает Мережковского достаточно скрытной личностью. Он был живым и увлекательным рассказчиком, но печальным человеком: мать его вспоминала восклицания "Умереть хочу! Умереть хочу!" Он был доверчив к людям, но задушевных друзей не имел; в работе и творчестве был неустанным исследователем (и кабинетным, и полевым), при полном отсутствии лени. Отец Мережковского был богат, но считал, что сыновья должны содержать себя сами, а дочерей старался поскорее выдать замуж. Дмитрий Сергеевич только с помощью матери добился от отца денег на обустройство семейной жизни, а сама Зинаида была бесприданницей: отец рано умер, и все они жили на пенсию матери. Овдовев, отец Мережковского замкнулся, подолгу жил за границей, не оставляя родным даже адресов, погрузился в спиритизм. Семья жила разбросанно и почти не общаясь. Племянница Мережковского Ксения воспитывалась в Швейцарии, отца не помнила, а по-русски знала только слово "васильки". Брат Константин (профессор Казанского университета) расстался с женой и уехал в Америку с сыном Борисом, которого воспитывал "по-американски": тот продавал газеты на улицах и был самостоятелен. Дед настоял, чтобы ребенок вернулся в Россию: маленький свободный "американец" попал под военную дисциплину (его определили в кадетский корпус). – Что могло из этого выйти? Сам Константин в 1921 г. отравился, оставив записку: слишком стар, чтобы искать работу. Очень близок Дмитрий Сергеевич был с матерью, но она умерла спустя два с половиной месяца после его женитьбы на Гиппиус: Странная мысль о какой-то нездешней о нем заботе приходила ко мне: я не могла заменить ему матери, но все же он не остался один. Гиппиус была убеждена, что разница их натур не уничтожала близости, но – наоборот – помогала гармонии. Так было и в денежной сфере. То Мережковский зарабатывал статьями, то он принимался за серьезные исследования и труды, – тогда Гиппиус публиковала популярную беллетристику. Профессиональные литераторы вели довольно скромную жизнь: первая петербургская квартира была трехкомнатной, ванну устроили на кухне, за занавеской. В январе 1912 г. Мережковские с Философовым приобрели в Париже маленькую квартиру в Пасси, и как она им пригодилась через несколько лет! Мережковские старались много путешествовать: во-первых, это было важно для исторических романов Д. С.; во-вторых, прекрасно и удивительно было видеть колонны Парфенона, еще не опутанные проволокой, улицы Стамбула со стаями желтых собак, есть снежно-белую землянику с Монте Альбано (под Флоренцией). На эти странствия не жалко было и малых средств, которыми подчас располагали Мережковские, не боявшиеся возвращаться по Черному морю на угольщике. В те славные – до первой войны – времена только и была одна настоящая граница – русская.

Зинаида Гиппиус

В написанных частях Гиппиус почти не касается "мира идей" Мережковского, лишь называя его Кассандрой за точность прогнозов. Дм. С. был противником самодержавия (это Антихрист – было записано на коробке шоколада), считал, что его сломать, но не согнуть. Декадентами для него были не Брюсов и его круг, а Гоголь с Достоевским. Муки и недоразумения пола должна была разрешить наша Грядущая Церковь, создать которую мечтал и пытался Мережковский. Диктатуру он иногда склонен был считать спасительной, положительной (Дягилев, Муссолини), но неизбежно вызывающей отталкивание. Достаточно проницательно о Мережковском написал в 1927 г. Ходасевич, оспаривая распространенное мнение о нем как историческом романисте: Он хочет иметь дело с чистыми культурами идей. Он сейчас – самый идейно насыщенный из русских писателей. Мережковский весь не о том, что "бывает", но о том, было, есть, будет. Если угодно, его произведения ближе к притче.

Несравнимо больше пишет Гиппиус о "мире фактов". Хотя и вскользь, она перечисляет широкий круг общения Мережковского – от адмирала Рожественского до марксистов Струве и Туган-Барановского. Подробно рассказывает Гиппиус историю Религиозно-философских собраний и издания "Нового пути": Определенно мысль наша приняла такую форму: создать открытое, по возможности официальное, общество людей религии и философии, для свободного обсуждения вопросов Церкви и культуры. 8 октября 1901 г. пятеро членов-учредителей (Мережковский, Философов, Розанов, Миролюбов и Тернавцев) отправились к "неприступному" Победоносцеву и получили молчаливое обещанье терпеть. Собрания открылись 29 ноября в зале Географического общества; председательствовал епископ Сергий, позже ставший главой советской сталинской Православной церкви. Тернавцев прочитал доклад о необходимости союза интеллигенции и Церкви для возрождения России. Скоро собрания стали называть единственным приютом свободного слова. Отчеты собраний выходили в журнале "Новый путь", не без сложностей редакция преодолевала светскую и духовную цензуру (доходило до абсурда: в работе Вяч. Иванова требовали заменить "православие" на "католичество"). Долго такие вольные предприятия в России существовать не могли. 5 апреля 1903 г. Синод собрания воспретил, а на аудиенции Победоносцев сказал Мережковскому знаменитую фразу о России – ледяной пустыне, по которой ходит лихой человек. Высшей точкой борьбы цензуры с Мережковским стал арест в 1912 г. на таможне части рукописи "Александра I" и привлечение к суду писателя и его издателя Пирожкова за публикацию "Павла I" по 128-й статье: Дерзостное неуваженье к Верховной власти". В сентябре 1912 г. Мережковский и Пирожков были оправданы, арест сочинений снят, но без протекции главы правительства В. Н. Коковцова не обошлось.

Дмитрий Мережковский

К войне – любой, не только Мировой, – отношение Мережковских было безоговорочно отрицательным. Дм. С. считал, что война разрушает психику участника; а подстроенный патриотизм раздражал обоих. Часы и дни разлуки сыновей с матерями казались подобными шипам колючей проволоки, проходящей сквозь любящие сердца. С другой стороны, погибшие в войнах с Германией и с красным врагом были своеобразной искупительной жертвой. Гиппиус подробно рассказывает семейную трагедию Ратьковых-Рожновых (Зинаида Ратькова была сестрой Философова), которые потеряли всех троих сыновей: не было бы в России вот таких молодых душ, как эти три погибших брата, – вечный бы стыд лег на Россию, сразу нужно было бы оставить надежду на ее воскресенье. Гиппиус с симпатией относилась к противникам большевизма, она упоминает в переписке своих гостей – профессора Громова и лейтенанта Давиденко. Оба были мобилизованы прямо из ссылки, немедленно сдались в плен и вступили в ряды РОА (З. Гиппиус – В. Буниной, 22.1.1944). И ее мысль возвращается на страницы биографии Мережковского, обогащенная злободневностью: Русские мальчики, которые ныне, в сороковых годах нашего страшного столетия, ведут новую святую борьбу за Россию, рядом с новыми союзниками – не такие же у них крепкие, свежие души, как у трех погибших братьев?

Русские революционные события 1917 г. изображены в книге Гиппиус как пребывание Мережковских не только в черном, грязном, усыпанном шелухой подсолнухов Петербурге, но и в треугольнике Керенский – Ленин – Савинков. Ленин был врагом – одна из заметок "круга Мережковского" называлась "Ублюдок и титан". Керенский, несмотря на мальчишескую привлекательность, красноречие и живость, скоро и бесповоротно разочаровал Мережковских: Не говоря о том, что он, с несвойственной ему раньше бестактностью, поселился в Зимнем Дворце и положил на царские подушки какую-то "Елену", – он в постоянной истерике, дрожит перед "Либерданами" (как называет Савинков партийных евреев; речь идет о любовнице Керенского Е. В. Бирюковой, а наименование образовано от фамилий меньшевиков, членов Петросовета М. И. Либера и Ф. И. Дана) и – мы увидали это ясно – губит Россию. Знаменитый террорист Борис Савинков долгие годы дружил с Мережковскими, они покровительствовали ему как литератору и поддерживали как человека: Савинков как будто сам чувствовал себя, убивая, убиваемым, говорил, что кровь убитых давит его и подходил к Д.С-чу не то с надеждой оправданья революционного террора, не то окончательного его отверженья и тогда – собственной погибели. Выше других русских политиков 1917 г. оценил Савинкова тайный эмиссар британского правительства Сомерсет Моэм. В августе 1917 г. Мережковским казался спасительным для России и революции триумвират Савинкова, Корнилова и Керенского, поэтому они сочли поступок Керенского предательством.

Борис Савинков

Перелом в отношении к Савинкову наступил у Мережковских в Польше в 1920 г. Дмитрий Мережковский приложил определенные усилия, чтобы стать идеологом Советско-польской войны. После беседы с Мережковским 5 июля 1020 г. Ю. Пилсудский издал приказ Верховного главнокомандующего: Сражаясь за свободу свою и чужую, мы ныне сражаемся не с русским народом, а с тем порядком, который, признав законом террор, уничтожил все свободы и довел свою страну до голода и разорения. В Польше стали формироваться русские войска, сначала под началом Эвакуационного комитета во главе с Дмитрием Философовым. Фактическим же лидером антибольшевистских русских сил в Польше стал Савинков. Тогда и случился разлад. Вскоре выяснилось, что Савинков, будучи талантливым организатором тайных спецопераций, не слишком преуспевает как представитель власти. Но он, или дело, которое он возглавил, увлекли Философова, одновременно отдалив от Мережковских их ближайшего друга. Насколько успешен был Философов в роли антибольшевистского вождя, может рассказать характеристика Гиппиус: Очень культурный, широко образованный, к несчастью вечно в себе неуверенный и склонный преуменьшать свои силы в любой области. К тому же, несмотря на "чудо на Висле", сил на окончательный разгром большевиков у Польши не было, а Савинков с Философовым попросту не успели сколотить боеспособные соединения. Так или иначе, но в Париж Мережковские уехали без друга и соратника, и Гиппиус не простила этого стране: Мне не жаль Польши. Она погубила Диму и разделила нас, и она вела себя глупо и лживо (дневник 24.5.1940). После того, как Савинков попал в 1924 г. в лапы ГПУ, Философов остался единственным, хотя и символическим наследником его антисоветских дел, и не без иронии писал в Париж: На меня в нашей дыре смотрят как на человека, который все знает, но молчит, в ожидании того, что Б.В. заменит Ленина и даст мне орден Красной звезды (Д. Философов – З. Гиппиус, 6.9.1924).

Незавидной участью проигравших русскую революцию стало беженское существование, лишенное перспективы. Мрачный, пессимистический и даже ожесточенный Философов уже в 1929 г. подвел итог: Может быть, в России на "наших" трупах вырос чертополох, не знаю. Но и чертополох нечто органическое. На эмигрантских же трупиках ничего не растет. Сначала повоняет, а потом занесет песком. И страшно подумать, неужели умирать будешь в отчаянии и ожесточении. Всю нашу сознательную жизнь боролись мы с тобой и с Дмитрием за конечное торжество правды на земле, не только на небе. Ругали "монахов" и всех помирившихся с тем, что мир во зле лежит. А на поверку вышло, что, кроме "монастыря", и податься некуда. А монастырей уже нет. Разве у католиков. Поразительное ощущение богооставленности и богоотрешенности (Д. Философов – З. Гиппиус, 9.8.1929).

Думаю, что Гиппиус накрепко помнила подобные высказывания и в конце жизни. Пришло время подводить окончательные итоги, найти объяснения и оправдания, не потерять надежду. Одновременно с биографией Дмитрия Сергеевича она писала поэму "Последний круг" (опубликована в 1968-м), с оглядкой на Вергилия и Данте. Подобно римскому поэту, она начала с черновика, правда, стихотворного, который позже стала переписывать терцинами. Поэму Гиппиус можно оценивать и как удачную попытку вписаться в круг литературы модернизма, в первую очередь, англоязычного. Определенные образцы драматических поэм ХХ века предложил Роберт Браунинг. Нельзя не сравнивать терцины Гиппиус с "Литтл Гиддингом" Т. С. Элиота. Неожиданной и несомненной кажется перекличка с "окопными поэтами" Великой войны:

Раз Данте опустился очень низко
К аэроплану, – он его и сбил, –
И увидал того, – но близко-близко, –
Кого он только что, и сам, убил.
Он в темной луже головой лежал
И, кажется, был жив ещё, – дрожал.
Он был уже не враг, – он умирал.

С античными эпическими сочинениями "Последний круг" неожиданно соединяет собачка Булька, узнающая героев, подобно псу Одиссея. Дело в том, что поэма содержит очевидный биографический подтекст: Новый Дант – это Мережковский, а двуполая Тень-пустельга – это Гиппиус. Первая же потерянная душа в аду, встреченная Новым Дантом, оказывается неназванным Философовым:

Меня к одним таким же, как и я,
Влекла покорность собственному телу.

Известна адресованная Ольге Арбениной фраза Юрия Юркуна: Если там что-нибудь есть, и захотите, – то мы встретимся. В поэме Тень говорит: "Как захотите – вот и приходите", и Гиппиус, с ее душевной выучкой в школе символизма, Гиппиус, которая думала назвать мемуары "Он и мы", рассеивает сомнения. В начале поэмы Новый Дант один, но в финале они входят в рай рука об руку с Тенью: Любовь всё может!