Она никогда не отчаивалась. К столетию Тамары Петкевич

Книги Тамары Петкевич – "Жизнь – сапожок непарный" и "На фоне звезд и страха" принесли ей несколько литературных премий. Это книги о страшном опыте частного человека в ХХ столетии – человека, прошедшего сталинские лагеря, человека со сломанной жизнью, но уцелевшей душой.

Тамара Владиславовна Петкевич родилась 29 марта 1920 года в Петрограде. В 17 лет она была исключена из комсомола за "потерю бдительности", поскольку не разоблачила отца и не отреклась от него, когда он был арестован в 1937-м и расстрелян в начале 1938 года в рамках "польской операции" НКВД. А в 1943 году она сама была арестована в городе Фрунзе, куда был сослан ее первый муж. Студентка медицинского института Тамара Петкевич была осуждена по статье 58.10 на 7 лет, которые она провела в лагерях Киргизии, Коми АССР и в Севжелдорлаге. Ее приговорили также к конфискации имущества и поражению в правах на 3 года.

Воспоминания о Тамаре Петкевич в программе "Культурный дневник"

В книге "Жизнь – сапожок непарный" Тамара Петкевич описала свою работу на лесоповале и в лагерной больнице, роман с лагерным врачом, от которого у нее родился сын, описала и горе, с которым оказалось связано ее материнство: когда ребенку исполнился год, его больше нельзя было держать в лагере, и врач взял его в свою семью, обещая вернуть, когда она освободится. Но этого так никогда и не произошло.

Светлым пятном в лагерной жизни был для нее театральный коллектив из заключенных, в котором она играла. "Крепостной театр" был создан философом, математиком, режиссером Александром Гавронским, он же был в этом театре режиссером. Дружбу с Гавронским она пронесла через всю жизнь, а его письма, которые она бережно хранила много лет, были собраны и опубликованы в ее последней книге "Шепот пепла".

К 100-летию Тамары Петкевич в Петербурге в издательстве "Левша" вышел сборник ее памяти – "Легенда о птице феникс". Тамара Петкевич обладала красотой и обаянием, в нее влюблялось множество людей, даже следователи и охранники. Она покоряла людей и в преклонном возрасте – после выхода в свет ее "Сапожка" и его многочисленных переизданий ее друзьями и горячими поклонниками становились читатели, исследователи, актеры, режиссеры. И эти дружбы были для нее большой радостью и утешением – она чувствовала свою миссию в том, чтобы донести до людей свой опыт: трагедию и ее преодоление.

Теперь многие из этих людей написали воспоминания о своих взаимоотношениях с Тамарой Петкевич, и из этих воспоминаний складывается ее портрет – бликующее отражение в десятках глаз.

Составитель сборника – главный редактор издательства "Балтийские сезоны" Елена Алексеева.

– У книги "Жизнь – сапожок непарный" – огромный круг поклонников, многие из них бывали у Тамары Петкевич дома, собирались на ее вечерах в музее Ахматовой, в Доме актера. Через полгода после ее смерти на вечере в Фонтанном доме я предложила составить сборник воспоминаний. Откликнулись все и сразу, но, как вы понимаете, откликнулся – это еще не значит сел и написал. Собирать воспоминания пришлось больше года. Так что мы приурочили выход сборника к столетию Тамары Петкевич. Он несколько сумбурный и не слишком представительный, хотя мы не гонялись за генералами. Но два генерала ее горячо любили – Даниил Гранин и Борис Аверин, и их обоих, увы, уже нет, это большая потеря и для нашего сборника тоже. Но он получился очень разнообразный: написали люди разных профессий, из разных городов и стран. Есть статья журналистки Татьяны Куцениной, которая проехала северным маршрутом по лагерям, где сидела Тамара Петкевич, это интересный журналистский труд и человеческий поступок. Есть страничка режиссера Вениамина Фильштинского, который не просто любил Тамару Петкевич, а был многим ей обязан, как и другие петербургские режиссеры. Она ведь работала в ЛДХС, была такая организация – Ленинградский дом художественной самодеятельности на улице Рубинштейна, там, где теперь театр "Зазеркалье". Потом этот ЛДХС назывался Дом народного творчества, и вот, в тяжелые времена, в 70–80-е годы, когда интересным режиссерам было негде приткнуться и начать свою творческую биографию, она им очень помогала. И Малыщицкий был ей благодарен, и Семен Спивак, и Фильштинский, и Гинкас – целое поколение прошло через самодеятельность. Она давала им и подзаработать, и поставить что-то свое – в театрах-студиях, самодеятельных кружках, народных театрах. Она всеми ими занималась, а они даже не знали, кто она такая: редактор и редактор. Для нее-то работы тоже особенно не было после лагерей и даже после окончания Театрального института, ее нигде не ждали, никуда не звали, а тут благодаря даже небольшой своей редакторской должности она многим помогала. Мне очень нравится статья режиссера Александра Кладько, который поставил единственный настоящий спектакль по ее прозе – это был студенческий спектакль, его диплом, поставленный на Моховой с курсом Григория Козлова. Этот курс потом к ней надолго прилепился – они ее навещали, помогали ей, по-настоящему дружили. Неожиданный ракурс нашла Людмила Разумовская, которая тоже с ней дружила, – в общем, каждый увидел в ней что-то свое, и получился такой мозаичный портрет.

Книга Тамары Петкевич “Жизнь – сапожок непарный”

"То поколение!.. Они не отчаивались, несмотря на ужасные жизненные обстоятельства – гонения, война, тюрьма... Они продолжали жить и излучать свой свет", – написал о ней режиссер Вениамин Фильштинский, чьи короткие воспоминания служат как бы эпиграфом для книги. Он называет ее "моя звезда" и пишет о том, как важна была ее опека "тогдашнего любительского театрального искусства, которым, впрочем, руководили не любители, а вполне сложившиеся молодые профессиональные режиссеры-шестидесятники", как им важно было ее слово, ее оценка – доброжелательного старшего друга.

Педагог Александр Кладько говорит, что дипломный спектакль по книге Тамары Петкевич стал событием и в его жизни, и в жизни всего курса.

– Тамара Владиславовна была на том спектакле и сказала фразу, которая меня потрясла и обожгла, я ее осмысляю до сих пор: "Я не думала, что это так страшно!" Студенты взялись за эту работу с энтузиазмом, как берутся за все молодые, не испорченные, не остывшие люди этой профессии. Тогда, в 90-е, все было сложно, но была возможность репетировать в институте по ночам. Сейчас об этом и подумать нельзя, а тогда мы договаривались с вахтером, и нас оставляли. Это было важно, потому что спектакль шел не в аудитории, а в коридоре, в очень сложном пространстве, и осваивать его можно было, только когда оттуда все уйдут – и все звуки, и все люди. Мне казалось, что именно коридор соответствует тому, что я хочу рассказать. А с точки зрения профессии это коридор нас выбрал, а не мы его. Мы начали репетировать в аудитории, но там что-то не срасталось. Потом, знаете, когда начинаешь о чем-то пристально думать, все начинает к этому центру притягиваться. Мы дали объявление, что нам нужны вещи тех лет, – и нам стали приносить вещи 20–30-х годов: сумочки, часы, лампы. А потом я обнаружил в коридоре железные шкафы тех лет, которые никто с тех пор не открывал. Мы их просто сдвинули, загородили вход в аудиторию, и у нас получилось двойное пространство, что вообще-то редко делается. Многие меня потом уговаривали перенести спектакль в другое место, чтобы он жил дальше, но я понимал, что если спектакль впихнуть в классическую коробку, он просто умрет. Мы же поставили его в старинном здании Тенишевского училища, где еще Набоков учился, и там у нас был длинный коридор высотой метра четыре и шириной два. Он для нас был и коридором НКВД, и всеми реками Петербурга – и Фонтанкой, и Карповкой, в зависимости от подсветки, давал много разных аллюзий. А зрители сидели на перекрестке – прямо перед ними была комнатушка, выгороженная шкафами, – кабинет следователя, направо – коридор. Они так и смотрели спектакль в двух пространствах, которые время от времени сливались, когда персонажи переходили из одного в другое, то есть это пространство было мистическим, оно вмещало не только одну, очень конкретную историю, но еще и воспоминания, аллюзии. Моя супруга играла главную роль, то есть саму Тамару Владиславовну, и после этого мы общались, я ее приглашал на встречи со студентами, дважды мы ездили с этим спектаклем на фестивали – в Германию и в Польшу, и в Германию Тамара Владиславовна летала с нами. Когда я ставил этот спектакль, я прочел много подобных воспоминаний, но ее книга стоит особняком. Несмотря на все ужасы, которые там описаны, она не заставляет тебя страдать и плакать, не давит на тебя, как делают многие авторы, хоть и имеют на это право. Когда ты закрываешь ее книгу, тебе не хочется идти вешаться, тебе хочется жить – и ты понимаешь, что автор несет свет, каким-то неисповедимым образом. Перед тем как с ней познакомиться, я думал увидеть старушку замученную, которая не хочет ни с кем разговаривать, но увидел полную противоположность своим ожиданиям – светлого, добродушного человека, не озлобившегося и не обвинявшего никого. У нее хватило силы и мудрости возвыситься над ситуацией. Нет, она не стала относиться ко всему равнодушно – в ней сохранялось нечто вне временных обид. Наверное, она не давала себе времени себя жалеть, подробно переосмыслять свою жизнь. Она постоянно о ком-то думала – о муже, о сыне, а в книге она была еще и философом, обращалась к вещам, которые нас и держат на этом свете. Есть вещи, которые мы осмысляем только в очень острых обстоятельствах – а их у нее было достаточно. Говорила она очень мало и лаконично, и переспрашивать не хотелось – видимо, многое заключалось в интонации. Есть люди, которые сами по себе – ответ на многое. Меня очень поразило то место из ее книги, где она уже освободилась, а ее лагерной любви, Николаю, артисту "Щуки", еще оставалось чуть больше года. Она не уехала, осталась недалеко от лагеря. Он нашел место на зоне, а она на воле нашла маленький бугорочек – откуда им было друг друга видно, и они устраивали себе "свидания". Он ездил под конвоем по лагерям вместе с лагерным театром, и по лагерной тайной почте ей давали знать, где он будет, и она бежала ночью по снегу и дикому морозу на станцию, где был поезд. Все заключенные артисты выходили из вагона на мороз, видимо, как-то подкупая конвоиров – чтобы они могли побыть 20–30 минут одни. И потом она так же бежала по морозу обратно, через лес с волками. Все же она его не дождалась, он умер в лагере. Всех хоронили в общей яме, но конвоиры ночью вывезли его тело на телеге и отдали ей, она его похоронила, а денег на оградку и крест хороший не было – она думала, что скоро приедет и сделает. Приехала уже через много лет – и увидела, что там хорошая оградка, все прибрано. Она была очень удивлена, а когда стала выяснять, кто это делает, оказалось, что это дети тех самых конвоиров и вохровцев, которые ее с Николаем охраняли. Мы весь этот спектакль сами собирали: начинали за несколько часов, моя супруга мыла весь коридор, ребята вешали фонари, и на других этажах к нам относились очень бережно – переставали шуметь, разговаривать, знали, что у нас идет спектакль. Зрительских мест там было 25, не больше, но нас всегда смотрело человек 60. Реакции были разные – кто-то терял сознание. Подходила девочка-студентка, говорила: вот, у меня была депрессия, хотела покончить с собой, а сейчас поняла, что ваш спектакль меня спас – дал столько света, что хочется заново жить. И такие вещи происходили регулярно. Видимо, нам как-то удалось передать энергию и свет этой книги.

Театровед, главный редактор Петербургского театрального журнала Марина Дмитревская хорошо помнит этот спектакль – и то, что ему предшествовало. Интересно, что она называет Тамару Петкевич не Владиславовной, а Владимировной – потому что знает ее с тех времен, когда она еще не увлеклась своими польскими корнями и не взяла себе отчество по настоящему имени своего отца.

– Помню, как я иду с каких-то занятий и около гардероба здания на Моховой, бывшего Тенишевского училища, встречаю Сашу Кладько, студента режиссерского курса Гриши Козлова. Он мне говорит: "Марина Юрьевна, тут кто-то приезжал, книжку бросил, я ее подобрал и прочел – такая книжка прекрасная, "Жизнь – сапожок непарный" – вы не знаете, что с автором, наверное, уже в живых нет?" Я говорю: "Да что вы, Саша, давайте я ей позвоню". В общем, они встретились, а через некоторое время Саша позвал меня на спектакль, который шел в закутке у туалета в коридоре третьего этажа. Мы шли по темному коридору с вохровцами по бокам и оказывались в закутке, где шли допросы Тамары, которую замечательно играла жена Саши, Оксана Скачкова, а допрашивал ее Валентин Кузнецов – все это курс Гриши Козлова. Это был замечательный спектакль, настолько прекрасный, что я даже привела туда Володина, и его тоже проняло. Я рекомендовала этот спектакль на фестиваль современной драматургии в Германии – и спектакль туда поехал, и Тамара Владимировна тоже, и там-то немцы ее окружили, а потом они стали ее переводить, это был такой немецкий триумф. Это тот редкий случай, когда театр совладал с той правдой, которая в этой книге есть. Меня всегда поражал в Тамаре Владимировне – так и не научилась называть ее Владиславовна – несколько инопланетный взгляд, которым она обладала, у нее были настоящие прозрения. Помню, я как-то рыдала ей что-то по поводу своего очередного романа, а она мне и говорит: "Знаете, деточка, главное – это осознать свое предназначение. Вот я долгие годы тоже думала, что я создана для любви, а оказалось, нет, я создана для другого – чтобы что-то людям сообщать. Я думаю, что и вы насчет себя ошибаетесь – у вас тоже другое предназначение – вы людей соединяете в общности". Много времени спустя я подумала, что, наверное, это так – и вообще эти слова помню и вспоминаю. Я знаю ее с середины 80-х, с фестивалей любительских театров, которыми она занималась, и тогда никто о ее лагерном прошлом не знал. Это была величественная красавица, она вела себя очень скромно, но все равно она всегда была центром, а мы – ее окружением. И только когда ее прошлое стало открываться, она стала совершенно другим явлением в нашей жизни. А потом этот спектакль такой силы… Помню, я вышла из этого коридора, иду – город прекрасный, белая ночь, июнь, а меня трясет. Этот был спектакль-озноб. Я очень боялась, как на него посмотрит Тамара Владимировна, – она шла, сжавшись – а потом выдохнула. Если бы была хоть капля вранья – все бы повалилось. Но они смогли.

– А народные театры она правда опекала?

Книга Тамары Петкевич “На фоне звезд и страха”

– Да, это было такое пристанище для тех режиссеров, кому не было хода в профессиональный театр, и кто только там не работал – тот же Фильштинский. И еще был огромный круг театральных энтузиастов по области, это было такое неформальное искусство. И была целая женская компания опекунов этих театров, и Тамара Петкевич в их числе. Там были прекрасные люди, выселенные за черту, – я думаю, она искала прекрасных людей. Она же понимала, что такое не иметь возможности жить в больших городах, а у любительских театров не было возможности жить в больших городах искусства, в больших театрах, и она занималась этими выселенцами – преданно, гуманно, но строго. Это было целое движение, они проводили фестивали, семинары, лаборатории, дружили с этими театрами, развивали их. Это была огромная сфера, и сейчас она понемногу возрождается.

В сборнике памяти Тамары Петкевич участвуют, конечно, не только люди театра. Одно из воспоминаний принадлежит московскому поэту Ларисе Миллер. Она общалась с Тамарой Петкевич только по телефону, но это общение было очень теплым и наполненным.

– В 90-е годы у нас были общие друзья, которые за ней ухаживали, помогали ей жить, и они мне передали ее книжку "Жизнь – сапожок непарный". И я еще подумала – как многие тогда думали: ну, вот опять книга о ГУЛАГе, сколько можно душу на части рвать, а потом открыла книгу – и провалилась в нее. Она меня потрясла не только сюжетом, а отношением автора ко всему. У музыкантов есть такое понятие – туше, звукоизвлечение, так вот, у нее такое звукоизвлечение, что позавидовать можно. Ведь она пишет о таких ужасах, должно быть чувство, что тебя задушили, – но оно не возникает ни разу, там такой свет! И, прочитав книгу, я ей позвонила – и когда услышала ее голос, я поняла – да, такой голос может принадлежать именно такому человеку. И после этого мы с ней регулярно перезванивались раз в неделю. Чаще всего она рассказывала, как она кому-то читала мои стихи – она мне что-то хорошее хотела сказать. Она всегда просила меня присылать ей новые книги и просто стихи. К ней приходило очень много молодых людей – не только помочь, а зарядиться от нее, и она им читала эти стихи, показывала. Однажды во время разговора она была очень взволнована: оказывается, Сокуров за ней заезжал и возил ее на показ фильмов своих учеников, и она окунулась в молодой мир киношный. Она была в контексте сегодняшнего дня – ее присутствие для всех, кто ее знал, было бесконечно важным. Когда я серьезно заболела и мне стало трудно передвигаться, мне было это очень странно – ведь я всю жизнь занималась движением, и вот я ей говорю: Тамара Владиславовна, почему?! Она говорит: Лариса, никогда в жизни не задавайте этих вопросов, никогда! И за этим столько стояло – она ведь всю жизнь могла себя спрашивать, за что ей такое выпало. И мне сразу легче стало. Я специально покупала ее книги и давала людям читать – это просто необходимо. Дарья Виолина сделала о ней документальный фильм, она сказала, что для нее люди делятся на тех, кто читал Петкевич, и кто не читал – и, значит, не узнал чего-то важного в жизни. И я думаю так же. За несколько дней до смерти Тамары Владиславовны я ей позвонила и передала трубку женщине, которая только что прочла ее книжку и прямо захлебывалась от чувств, от благодарности. Это был наш последний разговор. У нас совершенно разные судьбы, но она была удивительно близким человеком, невероятно простым, она никогда не строила фразу, чтобы сказать что-нибудь эдакое – и в книге ее сквозит та же невероятная простота. У нас с ней день рождения у обеих 29 марта – и ровно 20 лет разницы, это поколение моих родителей. Когда ей было 90, она приехала в Москву, у нее тут был замечательный вечер, я там прочла вот это маленькое стихотворение:

И в черные годы блестели снега,
И в черные годы пестрели луга,
И птицы весенние пели,
И вешние страсти кипели.
Когда под конвоем невинных вели,
Деревья вишневые нежно цвели,
Качались озерные воды
В те черные, черные годы.

Эти стихи ей очень нравились, она знала их наизусть, потому что они правда ей созвучны. Знаете, что меня в ней поразило? Она приехала в Москву, было столько новых лиц, знаменитых людей, которые пришли на ее вечер, ей поклоняться, ею восхищаться, обычно человек бывает всем этим возбужден – и это понятно, ничего тут плохого нет. Но она настолько была спокойна – хотя и взволнованна, но в меру. У нее было абсолютное отсутствие всякой суетливости. Потом мы пошли в ресторан, говорили, это была наша единственная встреча, но с тех пор как я прочла ее книгу, у меня все время было ощущение, что она рядом. Я теперь все время ловлю себя на том, что мне не хватает ее голоса.

Петербургский писатель Илья Штемлер вспоминает, как он познакомился с Тамарой Петкевич.

Тамара Петкевич

– Отец моей жены был главным режиссером Театра на Литейном, он отмечал свое 60-летие в ресторане "Баку", среди гостей был режиссер Владимир Галицкий, который пришел со своей молодой женой – красивой, статной женщиной, мы познакомились, но я тогда ничего о ней не знал. Через много лет я поехал на лето в Комарово и встретил ее там – мы вспомнили о нашем давнем знакомстве. Она приехала туда работать, мы подружились, часто встречались в саду, где росли яблони. Она меня намного старше, и я испытывал с ее стороны такое материнское отношение. У нее была и доброта, и доброжелательное любопытство к чужой судьбе, она могла дать по-женски добрый, участливый совет. Она дала мне почитать свою первую книгу – и она меня потрясла, не только судьбой этой девочки из хорошей семьи, на которую свалились все эти испытания, но и тем, как она была написана. И наша дружба день ото дня крепла. Я потом неоднократно ходил к ней домой на Пушкинскую улицу и всегда попадал в материнский дом. У меня тогда непростые события в жизни происходили, и она как-то все смягчала своей добротой, лаской, пониманием. В ее книге меня больше всего поразило, с каким мужеством она встречала все, что на ее долю выпадало. Она не во все перипетии своей жизни меня посвящала, но я знал, какие сложные у нее были отношения со своим сыном, которого у нее похитили, который жил в другой семье и потом уже ее не признавал. Потеря сына ее очень подкашивала, но она с этим боролась благодаря своему характеру. Я помню один ее юбилей в Доме искусств – какие были прекрасные лица у людей, которые там собрались. Эта галерея людей с открытыми лицами ее тоже украшала, чудесный орнамент, внутри которого она расцветала.

Участие в сборнике журналистки Татьяны Куцениной – особенное: она не просто написала очерк, она проехала по местам, где были лагеря, в которых сидела Тамара Петкевич.

– Тамара Владиславовна стала для меня очень близким человеком, и последние годы ее жизни я старалась чаще у нее бывать. Мне хотелось сделать для нее что-нибудь, что ей понравилось бы. Я всю жизнь работала в железнодорожной газете, и я ей предложила: "А давайте я проеду по тем самым лагерным местам". Она, конечно, сначала была огорошена таким предложением и даже смущена, но потом сказала: "Ну, Танечка, если вы хотите, то, конечно, мне это будет очень интересно". В первый раз я поехала в 2017 году, за год до ее смерти, нашла людей, которые меня провели по этим местам, распечатала фотографии и стала ей показывать. У нее была просто буря эмоций, особенно при виде камня памяти всех заключенных в сквере на месте клуба, где она выступала, – она плакала, и я поняла, что нельзя сразу показывать слишком много. Потом мы с ней сделали из этих фотографий альбом. Вообще я поняла, что если хотеть увидеть что-то в этих местах, то можно увидеть многое. Например, здание управления Севжелдорлага, где сидела Тамара Владиславовна, было снесено только в 2016 году – то есть достояло почти до наших дней. Когда я приехала туда в 2017-м, там была груда мусора, и мне было жутко. Тогда еще оставалось много домов барачного типа, оставалась дорога, по которой Тамара Владиславовна везла тело своего Николая, которое ей дали вывезти из зоны. А ворота зоны тоже сохранились, потому что там все эти годы были гаражи автобазы – и все вообще осталось как прежде. Местная жительница показала мне постройку на территории этих гаражей – это была лагерная пекарня.

Одна из авторов сборника – филолог, литературовед Ольга Рубинчик знала Тамару Петкевич с 1994 года.

– Я помню, каким событием стала ее книга – ее передавали другу, ею зачитывались, каждый экземпляр читался очень многими людьми. Людей вокруг нее было очень много, и все время появлялись новые, молодые, и кто-то ей все время помогал, в последние годы больше всех – Анна Леонидовна Рогова, она взяла на себя ее быт, проблемы с врачами, сиделками, так что низкий ей поклон. Опыт Тамары Владиславовны по преодолению посланных ей бед для меня совершенно образцовый. До последних дней у нее сохранялась мощная потребность в общении. В последние годы каждый раз она с большим трудом выныривала из тюрьмы собственного тела к каждому приходящему, к каждому звонящему. У нее был большой жизненный масштаб – она жила очень крупно, таких людей я больше не видела. Она говорила мне про ценность золотого сечения в каждом человеке, про хотя бы каплю солнца в крови, про опыт выстаивания, который нужен людям. Это есть в ее книге – хотя и все трагедии там тоже есть. Я много раз слышала от людей, что ее книга помогла им выжить. Она говорила, что в нас пребывает дополнительное пространство – и оно было в ней, она его открывала всю жизнь. Хотя в ней до конца жили трагедии ее близких – и отца, и матери, и обеих сестер, одна из которых погибла в блокадном Ленинграде, а другая оказалась в детдоме, и они встретились только после освобождения Тамары Владимировны из лагеря; и трагедии своих лагерных друзей, и трагедии всех нас, к ней приходящих, она тоже принимала в себя, остро переживала. На последнем этапе жизни это замечали ее сиделки, по ночам ее мучили лагерные кошмары. Но солнце в крови у нее было – она радовалась как подарку каждому новому дню, новым людям, детям, с которыми она удивительно умела разговаривать. Ее лагерный друг написал ей в письме: "Ты заядлый проверенный радостник" – и это он написал ссыльной женщине, прошедшей через лагерь. И в ссылке, и провинции, когда она играла в разных театрах в мучительных условиях, – она всюду была этим "радостником", трагедия и счастье в ней сочетались.

– У нее ведь после выхода книги началась новая жизнь?

– Да, и это было для нее очень важно. По ее ранним отрывочным дневникам видно, что она все время искала смысл жизни. И она потом написала, что выжить в лагере ей помогла мысль, что она когда-нибудь обо всем этом расскажет. И это оказалось главным, для чего Господь ее сохранил. У нее была работа, семья, огромный круг общения, книгу она писала по ночам. Видимо, у нее всегда было это ощущение – что надо сделать что-то главное. И книга оказалось этим главным. И ей казалось очень важным дать прививку нашему времени – чтобы в наше время это больше не повторялось. И ее очень мучило, что наше время оказалось агрессивным и беспамятным, что свидетельство есть, а время не хочет его слышать. Я помню сцены из ее книги, когда ее допрашивает следователь, который в нее влюблен, и она начинает кричать: "Да, я хотела, чтобы пришел Гитлер!" И он ей тихо говорит: "Вы должны на все говорить – нет". И показал ей свои золотые зубы. И сказал, что его зубы выбиты во время допросов – но пыток не было! То есть он показывал ей, как она должна отвечать. Это ее первый опыт соприкосновения с тюрьмой, с двоемыслием, с предательством – он же показал ей доносы на нее, и среди них были доносы ее близких подруг. Я спрашивала ее, как она все это пережила. Да никак она не пережила, это всю жизнь было с ней – боль и страх предательства. Никого столько не любили, как ее, никому не были так верны, как ей, и в то же время с ней был колоссальный опыт предательства. Сама она не предавала – и арестованного отца не предала, за что ее исключили из комсомола. Когда она была в ссылке, ее вербовали, грозили опять посадить, и она бежала с севера, даже без документов. И еще в ее первой книге есть место, где ее в колонне женщин ведут многие километры по киргизской степи, арестантки шуршат веревочными тапочками, их ведут и днем и ночью. И она смотрит на звездное небо и пишет: никогда я не чувствовала так близко Бога. Вот это мне кажется удивительным – что у человека замученного, почти умирающего возникает такое сильное ощущение высшего смысла.