- Пандемия коронавируса явилась тяжелым испытанием для мировых религий. Закрыты храмы, верующие были лишены пасхальной службы, опыта коллективного общения.
- По всей Земле коронавирус обозначил разрыв между консервативными взглядами и требованиями современного мира.
- Не исключено, что эти вызовы могут в дальнейшем способствовать переоценке отношений церкви и государства в России. Возможна и дальнейшая поляризация взглядов внутри РПЦ.
Сергей Медведев: Пандемия коронавируса явилась большим вызовом для всех мировых религий. Монастыри, приходы стали центрами заражения. Закрыты храмы. Многие верующие были лишены пасхального богослужения. Что будет с миром после пандемии – увидим ли мы всплеск религиозности или, наоборот, рост атеизма?
Корреспондент: Эпидемия коронавируса стала серьезным испытанием для мировых религий. Ватикан отменяет пасхальные службы, и папа Франциск обращается к городу и миру с пустой площади Святого Петра. Власти Саудовской Аравии закрывают главную мусульманскую святыню – мечеть в Мекке, позже ее открывают, но Каабу все же обносят стеной. Все паломничества для иностранцев и для своих граждан запрещены. Иудеи соблюдают социальную дистанцию, а раввины настоятельно рекомендует не целовать камни Стены Плача.
РПЦ позже других отреагировала на пандемию, храмы оставались открытыми до самого Вербного воскресенья. Позже патриарх Кирилл все же рекомендовал прихожанам воздержаться от визитов в церковь. Синод РПЦ заявил о дезинфекции икон, к которым прикладываются верующие, и рекомендовал использовать одноразовую посуду для причастия.
На практике же оказалось, что заметная часть духовенства и особенно монастыри открыто встали в оппозицию патриарху и продолжали вести богослужения и отказываться от соблюдения социальной дистанции, уповая на то, что, по словам некоторых представителей РПЦ, в храме инфекции вообще быть не может, так как бог всех исцеляет. В итоге многие приходы и монастыри стали центрами распространения вируса. Сотни прихожан, монахов и клириков заразились, скончались десятки священников, как, например, настоятель Елоховского кафедрального собора Александр Агейкин и настоятель храма Покрова Пресвятой Богородицы в московском районе Измайлово протоиерей Владимир Бушуев.
Заметная часть духовенства и особенно монастыри открыто встали в оппозицию патриарху и продолжали вести богослужения
Подобные картины наблюдались по всему миру: ультраортодоксальные евреи Израиля отказывались соблюдать требования властей, и в их общины была введена армия, в Малайзии собрание 16 тысяч мусульман привело к распространению COVID-19 на территорию Таиланда, Брунея и Сингапура. Священный синод ортодоксальной церкви Греции в середине марта опубликовал заявление о том, что невозможно заразиться коронавирусом во время причастия.
Во всем мире коронавирус обозначил разрыв между консервативными взглядами и требованиями современного мира. Больнее всего ударил он по традиционным религиозным общинам, поставил верующих перед сложными дилеммами. Как переживет религия этот кризис? 6 июня в Москве вновь открывают храмы.
Сергей Медведев: У нас в гостях Роман Лункин, религиовед, руководитель Центра по изучению проблем религии и общества Института Европы РАН.
Вот этот нынешний вызов воспринимается в религиозных общинах как некий апокалиптический, потрясающий самые основы мироздания и церковного мировоззрения? Ведь церковь все-таки многие века, так или иначе, была вынуждена отвечать на вызов эпидемий.
Роман Лункин: Безусловно, такого рода кризисы возбуждают религиозное сознание, в том числе, рисуют разного рода картины апокалипсиса и пробуждают эсхатологическое богословие, но с разной степенью радикализма. Есть проповедники, которые говорят о том, что "придет последнее время", что "это все результат страшных заговоров, в том числе, чипизации и цифровизации, которая ведет к полному контролю над населением, к всемирному правительству и к приходу антихриста". Все это подготовка к антихристу и к желанию чипов, печати дьявола, описанной у Иоанна Богослова. Но все-таки по большей части проповедники, особенно руководители разных конфессий (и протестанты, и католики, и православные) скорее предлагают прихожанам такой мягкий вариант эсхатологии, когда христиане определенно ожидают второго пришествия Христа.
Любой кризис, любая болезнь является знаком божьим для любого верующего. Это знак к исправлению, к очищению от грехов, и об этом как раз говорили патриарх Кирилл, глава Союза баптистов, глава Союза пятидесятников, то есть основные представители христианских конфессий. И каждый кризис – это не только духовное очищение, но и переоценка своей роли в обществе. Большинство экспертов постоянно отмечают, что любой кризис обостряет имеющиеся проблемы, при этом возникают новые и заставляют все слои населения переоценить свою роль в обществе. Вот это такой же ключевой момент в жизни церкви. Но, прежде всего, это касается роли общины и прихода.
Сергей Медведев: Да, многие историки религии отмечают, например, что даже возникновение протестантства, реформация была ответом на кризис церкви, который возник в результате эпидемии чумы в позднее Средневековье. А насколько разные церкви оказались более гибкими, адаптивными к вызову пандемии коронавируса? Мне кажется, например, что протестантские церкви – изначально более индивидуализированные, основанные на индивидуальном диалоге с богом, и они как-то проще, может быть, воспринимали все это.
Роман Лункин: Да, есть, конечно, некоторые различия в восприятии этого кризиса со стороны разных конфессий. Но я бы для начала отметил одно общее обстоятельство: для большинства церквей оказалось, в общем, не трудно исполнять те санитарные правила, которые предложили им власти. Большинство церквей, особенно в США, в Европе, да и в России довольно легко последовали этим жестким нормам и согласились войти в режим самоизоляции и карантина. Все говорят о том, что патриарх Кирилл отреагировал на это довольно поздно, но, в общем-то, Православная церковь в данном случае действовала последовательно. Я не знаю – сознательно это или нет, но Московская патриархия шла прямо вровень с решениями Кремля, не опережала их и ничего не требовала.
Сергей Медведев: Можно говорить и о действиях отдельных приходов и священников. В Троице-Сергиевой лавре, например, фактически собралась братия и решила не менять свой устав богослужений и причастий. Многие монастыри стали очагами заражения. Может быть, патриарх Кирилл перед Пасхой выпустил соответствующее заявление, но многие прихожане и священники ему не вняли.
Роман Лункин: Большинство приходов и епархий все-таки подчинились решениям патриарха и предписаниям санитарных властей. Роспотребнадзор выписал свои предписания, ответственными за их исполнение были назначены епископы, руководители епархий на местах, и некоторых даже оштрафовали за нарушение карантина и санитарного контроля. Что касается монастырей, это очень показательный случай. В России чуть меньше тысячи самых разных монастырей, 300-400 – это более-менее большие монастыри. Но при этом сообщения по поводу катастрофической ситуации, трагических случаев, смертей исходят только от трех, четырех, максимум шести монастырей.
Роман Лункин
Я консультировался со своим коллегой из Италии, где также больше ста священников умерли от коронавируса. Но там они заражались во время своей социальной работы, посещая прихожан на дому. В России же все-таки священники по большей части заражались в храме. Священник не может отказать верующему, который к нему пришел.
Сергей Медведев: Но можно же было просто закрыть двери храмов.
Роман Лункин: С другой стороны, священника не может не радовать, что люди хотят прийти в храм. Я от многих священнослужителей слышал, что когда объявили карантинные меры, во многих приходах люди исчезли, как будто бы их и не было. Кстати практика показала, что ни пасхальные богослужения, которые не проводились, ни то, что происходило потом, радикально не повлияло на динамику распространения вируса.
Сергей Медведев: А как, по-вашему, будет после 6-го числа? Вот откроются храмы в Москве – народ пойдет в церкви?
Роман Лункин: Я думаю, люди пойдут в церковь. Не будет такого массового всплеска религиозности, как в 90-е годы, но при этом в церковь пойдут люди убежденные, сознательные, которые будут настроены создавать полноценный православный приход, общину. Здесь будет достаточно велика роль рядового духовенства и его инициатив.
Сергей Медведев: На верующих как-то отразилось то, что, оказывается, в храме можно заразиться, и причастие не предохраняет тебя от этого? Вот есть канавка Божьей матери в Дивеево, которую даже антихрист не перешагнет, и все равно в Дивеевский монастырь проникает вирус.
Роман Лункин: Я думаю, что именно для религиозного сознания, для прихожан, которые постоянно приходили, исповедовались и причащались, это не послужило никаким ударом. Скорее переоценка ценностей произойдет у так называемых захожан, которые просто приходили в церковь. Теперь они будут считать, что можно было освятить куличи и яйца дома, обойтись без очного богослужения.
Разные конфессии по-разному приспосабливаются к ситуации. Например, протестантские церкви больше заточены под онлайн-богослужения. Онлайн-церкви и раньше создавались, особенно в рамках пятидесятничества и харизматического движения.
Сергей Медведев: Вы предвидите, что эти онлайн-формы приживутся в РПЦ?
Роман Лункин: В Православной церкви уже распространена и онлайн-проповедь. В предыдущие лет пять активно развивалось социальное служение, что и повысило роль церкви во время коронакризиса. Были созданы сотни разных проектов помощи пожилым людям, тем, кто находится дома. Видеоблогеры – православные священнослужители тоже в последние пять лет стали таким информационным фактором. Это произошло не во время коронакризиса.
Единственное, что невозможно – это все-таки проведение богослужения онлайн. Если у протестантов это допускается, то у католиков и православных присутствие в храме все-таки обязательно. От этого Православная церковь, конечно, не откажется. Но в данном случае это тоже переоценка в обществе, кстати, и переоценка отношений с государством, которое не смогло адаптировать церковные нормы и не пошло на компромисс с церковью. Это как раз отразилось в конфликтах в регионах.
Сергей Медведев: Каким образом происходит коллективное общение и цифровизация церковной жизни? Об этом рассуждает журналистка Ксения Лученко.
Ксения Лученко: РПЦ показала некое разномыслие в первый раз за очень долгое время. На мой взгляд, это было связано с тем, что патриарх бесконечно ссылался на предписания санитарных властей, говорил, что надо слушаться, как власти решили – так мы и будем делать. Конечно, это было не очень убедительно. Это выглядело так, как будто ему выкрутили руки. Короче, никому не нравилось, что патриарх, получается, слушается светскую власть вместо того, чтобы сказать: "Дорогие друзья, берегите друг друга – не ходите в храмы, чтобы не заражать ваших священников". Но бесконечно шли инструкции со ссылками на какие-то санитарные нормы и предписания. Это, конечно, вызвало некоторое смущение у тех, у кого есть недоверие к любой власти. Поэтому дальше уже на местах все действовали, как могли: где-то епископы полностью слушались патриарха, сами принимали решения.
Классический пример – это митрополит Тихон Шевкунов в Пскове, который сам начал призывать паломников не приезжать в Печоры еще до того, как пошла речь о том, что храмы будут закрыты для верующих. Был митрополит Ростовский Меркурий, который сказал: "Вы лучше будете проклинать меня за то, что я закрыл храм, чем за то, что вы понесете потом гробы своих родных по улицам" (я не точно цитирую). Были другие, которые говорили, что надо идти на Пасху в храмы, что это небывалый случай – чтобы на Пасху не приходили люди, в храмах нельзя заразиться.
Действительно, только сейчас все стало вроде как заканчиваться. 6 июня у нас открываются церкви для прихожан, там санитарные нормы – 1 человек на квадратный метр. Как это все будет соблюдаться – совершенно непонятно. Ясно, что там будет разметка, что все священники будут призывать людей по возможности воздерживаться, приходить реже, носить маски, перчатки. Очевидно, что этот эпидемический период, если у нас не будет второй волны, заканчивается.
Сергей Медведев: К нам присоединяется Яков Кротов, священник, историк, ведущий рубрики Радио Свобода "Между верой и неверием".
Говоря о том, как Православная церковь справилась или не справилась с этим кризисом, вам не кажется, что здесь наметились какие-то расколы между церковью и государством (одни приходы последовали санитарным предписаниям, другие активно им сопротивлялись) и даже отчасти между церковью и обществом: общество начало смотреть на людей, ходящих в храм, как на возможных разносчиков заразы?
Яков Кротов: Я бы не сказал, что это главные конфликты. Я все-таки предпочитаю смотреть на христианство в планетарном масштабе. И в этом смысле в России довольно банальная ситуация. Церковное начальство действительно выполняло, как всегда, распоряжения государства. Скажем, синагога на Малой Бронной закрылась без всяких распоряжений сверху и правильно сделала.
Яков Кротов
Что до конфликта с обществом, то и в России, и в Украине продолжилась огромная антиклерикальная волна в духе "охоты на ведьм": "вот верующие такие нехорошие, что скорее ради удовлетворения своей религиозной потребности разнесут заразу, чем пожертвуют хождением в церковь". Хотя понятно, что посещение церкви играет очень маленькую роль в распространении эпидемии. Я лично закрыл богослужения для прихожан задолго до всех распоряжений любых правительств. Но я, правда, из врачебной семьи, и я понимал, что здесь лучше перестараться.
Продолжилась антиклерикальная волна в духе "охоты на ведьм": "верующие ради удовлетворения своей религиозной потребности разнесут заразу"
Что до конфликтов прихожан внутри Московской патриархии, я не думаю, что это принципиальные конфликты. Некоторые, как мой друг, отец Феодорит Сенчуков, священник и анестезиолог, считали, что карантинные меры чрезмерны.
Но для меня решающими являются исторические прецеденты. Преподобный Максим Грек, арестованный как турецкий шпион в 1526 году, на четверть века был посажен в монастырскую тюрьму в Кириллове, и он не причащался, не ходил в церковь: он что, был плохой христианин? При Советской власти миллионы людей были лишены возможности ходить в церковь: ну, не было их в большинстве городов. Они что, были хуже и дурее нас, сегодняшних православных? Нет! Так что нынешняя истерика вокруг того, что "ой, пустите Дуньку в церковь", – это, на мой взгляд, проявление магизма, обрядоверия, превращение евхаристии из таинства в какой-то обязательный предмет потребления и подтверждения своей драгоценной личности. Огромное количество верующих раньше по году не ходило в церковь: до революции причащались раз в год. А сегодня это превратилось в какое-то обязательное ежемесячное "партсобрание". Зачем это надо?
Сергей Медведев: Я читал, что во многих зарубежных приходах, скажем, священник объезжает прихожан по домам с запасными дарами. И они могут причащаться дома или вообще хранить дары где-то дома.
Яков Кротов: Да, это совершенно нормальная древняя византийская православная практика. Она возродилась и сейчас. Это казалось большим либерализмом – ну, как это: мирянин, а у него дома святые дары! Но это было и есть у древлеправославных, старообрядцев.
Дело совершенно в другом. Вся нынешняя ситуация показала неготовность к пандемии медицины, прежде всего. Возможно, были приняты чрезмерные меры, потому что медики не имели ресурсов для быстрой диагностики, для понимания ситуации и так далее. На медицину тратится очень мало! Вот что должно измениться! Перебросить деньги с войны, с того, что мы готовимся убивать людей, на медицину, и на нее тратить настоящие миллиарды. А пока война и военные дела на первом месте по финансированию, и не только в России. Отсюда угроза нашей жизни! Медицина чуть ли не на последнем месте, а должно быть наоборот.
Сергей Медведев: Насколько сильно фундаменталистское крыло или, скажем, ядро каждого прихода и РПЦ в целом, которое сейчас, в связи с пандемией очень сильно о себе заявило? Я не буду говорить о заявлениях Дмитрия Смирнова, но, скажем, COVID-диссиденты, Лонгин Саратовский или духовник Натальи Поклонской игумен Сергий, который был воспрещен в служении: насколько это крыло может влиять на патриарха?
Яков Кротов: Оно умеренно сильно. Вопрос: а на что оно может повлиять? Российские реалии мне не очень интересны по одной причине: это все проблемы сытых, обожравшихся. В российских концлагерях и тюрьмах безвинно томятся сотни Свидетелей Иеговы, сотни мусульман, последователей Нурси! Проблема – ходить в храм или не ходить в храм – это проблема людей, которые создали себе это благополучие при Кремле, при госказне и госденьгах, равнодушно взирая на страдания других верующих. И это греховно!
Никаких особых решений патриарх сам по себе не принимает. Что он может сделать? Ну, дележ денег – не более того. Он не духовный лидер, и Русская церковь сейчас в России не духовный лидер – это магазин. На Западе 20 мая архиепископ Карл Мария Вигано организовал коллективное письмо – под ним подписалось 12 кардиналов и епископов и еще несколько десятков человек. Там не было прямой критики Ватикана, но говорилось о том, что государство не имеет права запрещать ходить в церковь. Папа не ответил на письмо. Те же люди призывали его год назад вообще уйти в отставку: мол, чрезмерно либерален в отношении разведенных. Вот это фундаментализм на марше!
Люди не понимают, что свобода не в том, чтобы я говорил, не в том, чтобы я ходил в церковь, а в том, чтобы это могли делать все. И церковь позорит себя, верующие позорят себя, когда защищают свое право на свободу, не защищая право на свободу мусульман, иеговистов, индуистов, лам и так далее. Христианство – это вера, которая думает о другом.
Сергей Медведев: Читая посты воцерковленных, я заметил, что возникает образ мученичества. Люди хотят быть мучениками: вот, наконец-то, мы можем заявить свою позицию по отношению к власти, мы против власти! Они готовы принять мученичество болезни и смерти, не думая о том, что могут заразить и других.
Яков Кротов: Эта психология характерна для реакции. Это два христианства. Одна психология христианства – спасение, которое во всем вокруг видит мрак, гибель, а вторая психология христианства – творчество, которое видит в человеке дух божий, образ и подобие божие. Одно христианство ничего не может предъявить миру, кроме своих страданий, и оно само себя бьет, если понадобится, плетью по спине. Другое христианство, христианство любви и творчества, видит, прежде всего, чужие реальные страдания. В мире без всякой пандемии миллионы людей умирали, умирают и, боюсь, будут умирать от голода и жажды. Трагедия в Йемене или трагедия беженцев ведь начались до пандемии и продолжатся после нее.
Трагедии же, которые высасывают из пальца… Я же помню, с чего начиналось. Году 92-м один православный публицист писал, что он едет в метро и видит объявление о проповеди Билли Грэма. Это ранит его душу, он чувствует себя преследуемым – в родную Россию вторглись иностранные миссионеры! Это параноидальная психология осажденной крепости, когда человек не может поверить в бога-спасителя, если не видит реальной внешней угрозы. Но главная угроза всегда внутри, а не в том, что я не пойду в храм, она в том, что я не выйду к другому человеку.
Сергей Медведев: Я вспоминаю Достоевского "Братья Карамазовы": после смерти старец провонял, и верующих лишили чуда. И вот эта необходимость чуда, мне кажется, сейчас тоже была протестирована: скажем, многочисленные смерти священников, монахов, люди, заражающиеся в церквях. С одной стороны, вроде бы, где же оно чудо причастия, где же оно чудо храма божьего, в котором ты сохранен от заразы? А, с другой стороны, это показывает, где настоящая вера, а где только вера в чудеса.
Яков Кротов: Евхаристия, ради которой, собственно, и надо идти в храм, которую не передать по интернету, – это чудо благодарности. Распяли Иисуса. Вместо того, чтобы равнодушно пройти мимо и забыть (мало ли кого и сколько распинают), мы вновь и вновь каждую неделю вспоминаем. Я вас уверяю, если человек не пойдет в храм, но вспомнит, что бог ради него стал, в сущности, тараканом (вспомним Кафку)… Вот бог стал человеком – это намного болезненней для бога. И он все-таки стал им! И благодарность за то, что он разделил с нами нашу тараканью суету, должна рождать радость! Какого еще чуда нам надо, кроме чуда смерти спасителя и воскресения?
Сергей Медведев: К нам присоединяется журналист Константин Эггерт. Как говорится, "в окопах нет атеистов". Можно ли это спроецировать на коронавирус? Каким будет религиозный ответ на пандемию – больше религиозности или, наоборот, больше атеизма?
Константин Эггерт
Константин Эггерт: Я не вижу сейчас особенно ясного повода для того, чтобы внезапно вдруг стало расти число верующих. Думаю, для многих пандемия подтвердила какие-то представления, существовавшие и до того. Накануне пандемии в России шел печальный для меня рост волны радикально-атеистического, почти советского типа. Эти люди просто получили подтверждение, что церковь как иерархия, как сообщество верующих – это нечто темное, нерациональное, совсем из прошлого. Я думаю, усилится разделение внутри Русской церкви, потому что с точки зрения ультраконсервативной, настроенной на теории заговора части верующих, иерархия пошла на поводу у светских сил, у Кремля, к которому в этой среде очень неоднозначное отношение. Я предполагаю, что тренд к обособлению этой ультраизоляционистской подозрительной субкультуры внутри православия будет довольно сильным. Не думаю, что какое-то число людей сильно отойдет из-за этого от церкви, но однозначно будет происходить внутренняя изоляция тех, кто до последнего времени и был наиболее активным верующим, кто в период пандемии жаждал и жаждет некоего почти мученичества. Но в целом продолжатся все тенденции, которые существовали до того.
Сергей Медведев: А в принципе православие способно на реформу? Возможен ли для православия Второй Ватиканский собор?
Константин Эггерт: Не думаю, что это будет именно в такой форме. Потому что представление о Втором Ватиканском соборе как среди православных, так, кстати, и среди консервативных католиков очень неоднозначно. Представление такое – хотели как лучше, а получилось как всегда, даже хуже. После Ватиканского собора не удалось поднять число верующих, усилить евангелизацию, а сегодня силы Католической церкви прирастают в Азии, в Африке, в меньшей степени в Южной и Центральной Америке, где она давно укоренена: за счет людей консервативных, которые полностью принимают учение церкви в отношении сексуальности, гей-браков и так далее.
Среди среднего класса есть определенный резерв позитивного отношения к православию, но образ "прикремлевскости" работает против церкви
Поэтому скорее будет не Второй Ватиканский собор, а, возможно, попытка переориентироваться на умеренно консервативные круги в крупных городах: у Русской церкви там есть определенный потенциал поддержки. Конечно, есть люди, которые хотят видеть в своей жизни какие-то моральные ориентиры, но они не хотят, чтобы им рассказывали про масонов, про ротшильдов, про еврейские заговоры, чтобы им говорили, что не надо делать прививки, не заставляли держать какие-то фантастические посты и отбывать службы по пять часов. В то же время эти люди хотят зарабатывать, вести традиционную семейную жизнь. Для того чтобы обратиться к этим людям, для православного священства будет все больше и больше требоваться убрать имидж связанности с Кремлем. Я думаю, что среди малого и среднего бизнеса больших городов, среди так называемого среднего класса есть определенный резерв позитивного отношения к православию, как к традиционной русской вере, но вот этот образ "прикремлевскости" работает против Русской церкви. Если ей удастся от этого избавиться (а я в этом сомневаюсь), то определенный резерв, конечно, есть.
Сергей Медведев: Может быть, кризис сейчас показывает, что нужны новые гибкие формы работы, цифровая церковь, цифровое богослужение, зайти в каждый дом, войти в те слои, которые раньше были не охвачены? Разве возможно, что будет консервативный месседж, но цифровая платформа? Насколько цифра может изменить религию?
Константин Эггерт: В России – не так быстро. Здесь очень сильна инерция. В России по-прежнему не решен вопрос о том, как церкви строить отношения с государством в абсолютно новых условиях. Здесь потребуются изменения внутри иерархии, которых я пока не вижу. Чтобы в идейном плане приблизиться к вменяемым правым в России, правоцентристам, Русской церкви нужно преодолеть очень много вещей, существующих даже не на подсознательном, а на вполне открытом уровне среди иерархий священства: это недоверие к образованности, к самостоятельному мышлению, некая фактически уже очень сильно укорененная в церкви идеология, ассоциируемая с идеально представляемой русско-советской имперскостью. Вот через это надо пройти, а уже потом инструменты, цифра и так далее.
Это вполне возможно. Русские очень быстро подхватывают такого рода тренды, особенно в больших городах. Но я говорю скорее об идеологии, и я пока не вижу этой тенденции внутри Русской церкви. Я думаю, что при нынешнем патриархе и окружении, которое он сам себе создал, это вряд ли возможно. Но если в России в ближайшие годы произойдут изменения, уйдет путинский режим, вот тут у церкви могут возникнуть определенные перспективы измениться. Может быть, у новой власти будут какие-то новые взгляды. Для иерархии, для самосознания активных верующих будет очень полезно, если новое политическое руководство России скажет: "Мы, конечно, не против, но давайте мы тоже будем держать свою дистанцию с вами. Вы там решайте свои проблемы, но нам не давайте никаких руководящих указаний". Мне кажется, что эта дистанция породит дискуссию о самостоятельном существовании, о том, как вести новую евангелизацию, которая в России абсолютно необходима. Ведь люди, которые сегодня идут в церковь, часто не очень хорошо себе представляют учение Иисуса Христа, и, может быть, это подтолкнет также вперед идею об активизации социального служения церкви.
Сергей Медведев: Время пандемии, время этого кризиса – хороший повод мировым церквям еще раз задуматься о своем месте, о своем социальном служении, об отношениях с государством и обществом и вспомнить, что реформа католичества в свое время произошла после средневековых эпидемий чумы, а в позднее Средневековье возник протестантизм. Остается открытым вопрос – возможны ли подобные реформы в православии?