Александр Генис: Со дня смерти Сергея Довлатова мы на Радио Свобода, где он с таким блеском много лет работал, не пропускаем ни одной годовщины писателя – ни день рождения Сергея, ни день его смерти. Короткий промежуток между двумя датами (он родился 3 сентября, а умер 24 августа) давно стал "довлатовскими днями", которые отмечаются в трех городах, поделивших память о Довлатове, – Петербурге, Таллине и Нью-Йорке.
Вот и сейчас в канун 30-летия кончины любимого автора мы с Соломоном Волковым поделимся своими воспоминаниями о Довлатове, выделив один сюжет – тему смерти, которая играла незаметную, но чрезвычайно важную роль в его биографии и в его литературе.
Соломон, Сергей когда-нибудь говорил с вами о смерти?
Соломон Волков: Говорил, причем несколько раз. Аспект был нетрадиционный – с одной стороны, но с другой стороны, чрезвычайно типичный для Довлатова. Я поэтому об этом хочу поговорить немножко подробнее. Мы говорили о смерти в чисто литературном контексте, и этот литературный аспект был связан непосредственно с Довлатовым. А именно: несколько раз мы обсуждали, каким будет некролог Сергею в "Нью-Йорк таймс".
Тут я должен объяснить нашим слушателям, почему это Сергея волновало и почему некролог в "Таймс" является важным элементом в американской интеллектуальной жизни. Некрологи в "Таймс" – это особый жанр, поднятый до высоты искусства, им уделяется огромное внимание.
Александр Генис: Некролог в "Таймс" ставит умную точку на карьере всех, кто чем-то заслужили такой некролог. Это крайне любопытное культурное явление. Меня поражает, как хорошо эти некрологи написаны, обязательно с острыми, не исключающими критики и контроверз деталями, с юмором, обязательно с точными и лаконичными характеристиками творчества человека, в чем бы оно ни заключалось, будь то спортсмен, музыкант или политик.
Соломон Волков: Моя давняя идея: журналистика в России приблизится к американскому уровню в тот момент, когда этого уровня достигнет жанр некролога. Самые неряшливые тексты, которые мне приходится читать в российской журналистике, – это некрологи. Они сочиняются наспех, спустя рукава, информация отрывочная, неполная, а иногда просто неверная. Этого не может быть в некрологах "Таймс" по определению, потому что они готовятся иногда на протяжении многих лет. Каждый некролог, посвященный конкретному человеку, обрабатывается на протяжении многих лет и лежит про запас. Он дополняется по мере увеличения продолжения биографии персонажа. Более того, журналисты, которые работают в этом отделе, очень гордятся своим ремеслом, некоторые из них даже выпускают сборники своих некрологов, тоже вещь неслыханная, скажем, для российской журналистики.
Александр Генис: У них банк некрологов хранится в "Таймс" и ждет своего часа. Может быть, кому-то это покажется макабрической практикой, но на самом деле это – цивилизованный подход к смерти, к ее культурному освоению. Но вернемся к Довлатову.
Соломон Волков: Довлатова интересовала престижность, которую некролог в "Таймс" занимает в американской интеллектуальной жизни. У нас были общие темы для разговора, потому что Довлатов знал, что я в "Нью-Йорк таймс" печатаю время от времени свои колонки на странице, где появляются колонки гостей газеты, а не журналистов "Таймс". Как всегда у Довлатова, он как бы полушутя, но на серьезе или, наоборот, на серьезе, но полушутя спрашивал меня: "Соломон, как вы думаете, какой на меня будет некролог?" Я всегда его заверял и успокаивал: "Сергей, будет большой некролог и с фотографией". Что тоже, кстати, важно, это отличие – появилась фотография или не появилась в этом некрологе, это тоже знак внимания "Таймс".
Замечу в скобках, когда "Нью-Йорк таймс" не выходила, бывали забастовки, а люди умирали в это время, то смерть человека проходила незамеченной. Лишь некролог в "Таймс" ставил, как вы сказали, точку в биографии человека. И Довлатову это было очень важно. Как я ему предсказал – появится большой некролог с фотографией, так оно и произошло.
Александр Генис: Я помню этот некролог. Как он появился в "Таймс"?
Соломон Волков: Я купил газету в субботу, 25 августа, там было сказано: "Вчера, 24 августа, в бруклинском госпитале умер ведущий советский эмигрантский писатель, чьи рассказы отличаются лаконичной иронией и чья проза лишена эмоциональных излишеств".
Видите, уже во вступительном абзаце, и это типичный для "Таймс" прием, которому надо учиться, сформулировано главное, а биография уже начинается после этого. Я знал, что прочту этот некролог, потому что с утра мне позвонили из "Таймс" и попросили прокомментировать смерть Довлатова. Я сказал им, это зафиксировано в некрологе, что Довлатов обладал уникальным, ясным, отстраненным голосом, и что он был наследником Чехова.
Это тоже для Сергея важно, я ему при жизни тоже не раз об этом говорил: "Сергей, вы наш советский Чехов". Ему это очень нравилось, хотя он скрывал свое отношение к статусу наследника Чехова. Сам он всегда сравнивал себя с Куприным, чтобы не заноситься, потому что Чехов казался ему слишком амбициозной параллелью, чересчур отдаленным объектом для подражания. На самом деле он наследник не Куприна, хотя они оба рассказчики, он – наследник Чехова, я в этом глубоко убежден.
Александр Генис: Действительно, когда мы разговаривали с Довлатовым на эту тему, он всегда напирал на Куприна. Я никогда не понимал, почему на Куприна. Мне кажется, ему нравился статус Куприна в литературе. Это как раз тот самый успех в литературе, который Довлатова бы устроил. Что касается Чехова, то я тоже слышал такие разговоры. Когда я сказал Сергею, что тебя сравнивают с Чеховым, по-моему, это нескромно, он сказал: "А по-моему, в самый раз". Мы все время шутили, никто всерьез тогда не относился к этому, но как выясняется сегодня, может быть, это не так уж и неправильно. Во всяком случае, сегодня Довлатова цитируют, наверное, чаще, чем и Куприна и Чехова. Это – одно из тех непредвиденных последствий его литературной славы, которые Довлатов при жизни вряд ли мог себе представить.
Соломон Волков: Саша, а говорил ли с вами Сергей о смерти и в каком аспекте?
Александр Генис: Это была постоянная его тема, что меня и смущало, и раздражало. Давайте вспомним, что когда мы познакомились с Сергеем, мне было 25 лет, тема смерти мне казалась просто комической, потому что умирали другие. Когда-то Бахтин сказал: "В гробу всегда лежат другие". Мы были представителями Третьей волны, именно это делало нас всех молодыми по сравнению с Первой волной, которая все еще была жива и очень активна. По определению мы были в литературе младшими. Но Довлатов постоянно говорил о смерти. Видимо, его раздражало мое легкомыслие, что легко понять, и он часто спрашивал: "Разве тебе не все равно, что будет с твоими книгами после смерти?" Но поскольку и книг у меня еще не было, то я говорил: "Пока живой, это не важно, а после смерти – какая разница". Сергея это бесило еще больше.
Мне кажется, что дело тут не в метафизике, не в том, что будет после смерти, эта тема никогда не затрагивалась в разговорах с Сергеем, речь всегда шла исключительно о литературе. Он очень беспокоился о том, каким будет его творческое наследие. Он тщательно оберегал все, что было им написано, всегда отбирал то, что должно быть напечатано, от того, что ни в коем случае не должно попасть в печать. Поэтому Довлатов категорически запретил печатать те крохи, которые были опубликованы в Советском Союзе. Он хотел быть автором своего наследства, и он заранее его редактировал. Можно сказать, что он очень тщательно готовился к посмертной жизни, что меня удивляло и немножко пугало. У него над письменным столом висел на ниточку подвешенный большой коричневый конверт (Довлатов был великий аккуратист, у него письменный стол был образцом порядка). На конверте было написано: "Вскрыть после моей смерти". Мы часто бывали у Довлатовых в гостях, выпивали, лепили пельмени, подолгу обедали, шутили, веселились, но этот конверт был "memento mori". Каждый раз, когда ты оборачивался, то видел этот конверт и вздрагивал. Это было, конечно, странно. Но у Сергея действительно была жуткая жизнь. При его жизни я об этом не думал, но ведь смерть была рядом с ним всегда. Он служил в страшных охранных войсках, в принципе, он представлял себе, что такое смерть, гораздо лучше, чем я, например.
Смерть постоянно присутствует и в его произведениях, только эти упоминания о смерти найти не так просто. Пожалуй, главное на эту тему было написано им в рассказе, который так и назывался "Чья-то смерть и другие заботы". Потом он вошел в сборник "Компромисс". Это не совсем сборник рассказов – это попытка создать роман в новеллах. Поэтому тут он потерял свое название и стал просто 11-м компромиссом. Но я-то читал его в рукописи, когда рассказ был только написан.
"Чья-то смерть и другие заботы" целиком посвящен смерти. Это необычное произведение, потому что начинается оно просто. Довлатов взял анекдот: похоронили не того человека, не того партийного деятеля. Уже смешно. Но вдруг в конце тон рассказ меняется резко и кардинально. Эта перемена загадочна. Но когда внимательно проследишь за эволюцией этой темы, то видишь, что приближение к кладбищу постепенно снимает сатирический слой и появляется философская составляющая прозы, которая у Довлатова очень редко появляется в текстах. Кульминация наступает около могилы. Рассказчик должен был произнести обычную партийную речь, внезапно говорит такие слова: "О чем я думаю, стоя у этой могилы? О тайнах человеческой души, о преодолении смерти и душевного горя, о законах бытия, которые родились в глубине тысячелетий и проживут до угасания солнца. Кто-то отвел меня в сторону".
Это очень характерная фраза – "кто-то отвел меня в сторону". Довлатов побоялся пафоса и стер его. Действительно, пафос этого отрывка непривычен для Сергея. Когда я прочитал этот рассказ впервые, я сказал: "Сергей, вырежи последнюю страницу. Это "жалкое место", как в "Шинели" Гоголя, совершенно не идет рассказу". Но теперь я понимаю, что Довлатов изменил жанр рассказа, из сатирического анекдота это превратилось в философскую новеллу. Дело не в глубокомысленном замечании, которое может показаться банальном, а в том, что сама близость смерти вызывает философскую рефлексию: смерть, даже такая курьезная, меняет рассказчика. Сейчас мне кажется, что это одно из лучших сочинений Сергея.
Первые издания довлатовских книг
Соломон Волков: Я во многом тут с вами согласен, но хочу сказать, эти философские отступления или, если к ним подходить с другой стороны, некие эмоциональные всхлипы со стороны Довлатова, чрезвычайно трогательные, между прочим, очень эффективные, но они тоже восходят к Чехову, о чем часто забывают. Когда мы сравниваем Довлатова с Чеховым, то всегда говорим: да, у Довлатова, как и у Чехова, лаконизм, простота, ирония. Но ведь и у Чехова вдруг появляются эти самые эмоциональные всхлипы. Вспомните в "Доме с мезонином": "Мисюсь, где ты?" Это же типичный эмоциональный взрыв, совершенно не типичный для того Чехова, литературный облик которого нам традиционно представляется. И у Чехова можно найти не один такой всхлип, и у Довлатова. У него вдруг появляется: "Где я? Что я? Что я здесь делаю?" Каждый раз такая перебивка сильнее работает на фоне общего иронического стиля. То же самое присутствует и в этом рассказе, который вы привели как образец. Да, это образцовый рассказ.
Между прочим, "Компромисс" я считаю одной из самых сильных книг Довлатова. В этом рассказе очень много тем, которые мне сейчас, когда я его перечитываю, кажутся пронзительными, приносят тьму воспоминаний, но является одновременно актуальными и для современности.
Описание атмосферы журналистской работы в "Компромиссе", описание работы в Советском Союзе невероятно точное, пронзительное и очень грустное. Он там цитирует высказывание Форда: "Честный газетчик продается только один раз". И говорит, что это неправда, есть комиссионные магазины журналистики, барахолка для журналистов. Замечательное там же высказывание Довлатова о том, что "газетчик искренне говорит не то, что думает", по-моему, блистательная фраза. Там же есть одна фраза, чрезвычайно тоже интересная, где он говорит, что не знает, что ему делать на похоронах, он ненавидит похороны. Он говорит: "Ненавижу похороны. На фоне чьей-то смерти любое движение кажется безнравственным". Очень точное наблюдение, которое я полностью разделяю с Довлатовым.
Саша, расскажите о похоронах Довлатова, на которые я не пошел именно по этой причине – я тоже ненавижу похороны, мне неудобно там присутствовать.
Похороны Довлатова
Александр Генис: Вы как Гете, который не пошел на похороны даже Шиллера, потому что любил жизнь и презирал смерть. Что касается похорон Довлатова, то самое страшное, что в рассказе, который мы обсуждаем, описаны те ощущения, которые я испытал на похоронах Сергея. Рассказчик несет гроб и думает, что он никогда не знал, какой гроб тяжелый. Похороны Довлатова были первыми в моей жизни. Только там и я узнал, как о трудно нести гроб. Не зря его несут шесть человек. Мы с Петей Вайлем шли первой парой. Я представления не имел, как это трудно, как трудно нести гроб и как страшно думать, что можешь его уронить. Дело еще в том, что погода была зверская – шел нечеловеческий дождь, только в Нью-Йорке бывают такие тропические ливни. Мы шли под проливным дождем, от которого намокло все, даже деньги в кармане у меня намокли. Грязь под ногами, скользко, мы подносим гроб к могиле, я поскользнулся и чуть не упал раньше него в могилу. Как только мы опустили гроб в землю, дождь внезапно кончился. В этом было что-то библейское.
А до этого, когда мы прощались с телом, я его в гробу не узнал, он больше походил на армянина, чем в жизни. Но главное – Сергей был в галстуке. История с галстуком тоже описана в рассказе "Чья-то смерть": нужно было надеть галстук на мертвого партийного функционера, и рассказчик этим занимался. До похорон я ни разу в жизни не видел Довлатова в галстуке, теперь уже не увижу. Иногда мне кажется, что Сергей будто бы предвидел свою смерть и описал те детали, которые материализовались в тот день на кладбище.
Потом мы пошли к отцу Сергея, к Донату Исаакиевичу, я точно уже сейчас не помню, у кого были поминки. Но что характерно для всех поминок наших друзей – это то, что всегда рано или поздно люди начинают смеяться. И тогда мы вспоминали Сергея, смеясь, и провожали его, тоже смеясь. Это, мне кажется, лучшее, что можно сделать на поминках.
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, прошло 30 лет со дня смерти Довлатова. Тогда, в 1990 году, в России начинали печатать эмигрантских авторов, и мы все время говорили о том, насколько нас хватит. Дело в том, что Довлатов появился в советской еще печати в чрезвычайно трудное для любого автора время. Он должен был соревноваться с тем лучшим, что наконец печатали журналы, скажем, "Котлован" Платонова, "Собачье сердце" Булгакова или "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына. Одновременно появляются лучшие русские книги. Сочинения Сергея Довлатова должны были конкурировать с запретными сочинениями, которые возвращались к русским читателям. Но посмотрите, с каким блеском его проза выдержала это соревнование. 30 лет прошло, а Довлатова читают ничуть не меньше, чем раньше. Как вы думаете, почему?
Соломон Волков: Сначала я должен сказать, что для меня, думаю, что и для вас, главный прозаик моего поколения – это, безусловно, Довлатов. Столько связывает нас именно не с личностью Довлатова, которого мы знали, а с его прозой, там столько реалий, там столько персонажей, которых мы с вами знали. Кстати, знание того, кто скрывается за условными именами, которые Довлатов дает своим персонажам, это знание помогает читать Довлатова или мешает читать? Потому что когда я читаю прозу Довлатова, то за каждым этим псевдонимом встает какой-то реальный человек, и я уже вижу только этого реального человека. Я вижу, что Довлатов преувеличил, а что, наоборот, скрыл, что он подчеркнул, что заретушировал.
Шарж Довлатова
Александр Генис: Мне это ничуть не мешает. Я тоже, естественно, в его сочинениях узнаю прототипы, но они ярче оригиналов. Это и ко мне относится. Каждый раз, когда я нахожу себя у Довлатова, то говорю: ничего такого не помню, такого не видел и не слышал. Каждый человек, который попадал к Довлатову, даже если он сохранял свое имя и фамилию – в "Компромиссе" много людей, которые названы настоящими именами, – даже в этом случае они совершенно непохожи на настоящих людей. Довлатов так тонко все преувеличивал или преуменьшал, что все изображены в жанре шаржа, а не портрета. Он, кстати, был великолепным шаржистом. Сергей написал на меня шарж настолько удачный, что я хотел заменить им фотографию на водительских правах, потому что я там больше похож, чем на фотографии.
Вот эти шаржированные портреты Довлатова создают галерею одновременно знакомых и незнакомых лиц. Конечно же, мы знаем их, мы жили среди них, но в то же время они неузнаваемы, потому что они – литературные персонажи. Довлатов был мастером лаконичного, как хокку, литературного портрета.
Но интересно и другое – реалии. Вы говорите: мы знаем эти реалии. Но за 30 лет появились люди на свет, которые уже не знают советской власти, и они по-прежнему читают Довлатова с наслаждением. Реалии? Действительно, там есть масса вещей, которые сегодня исчезли из русской жизни, но это никак не мешает Довлатову. Мне кажется, важны не реалии, а важно отношение к ним. У Сергея уникальное отношение к своим героям: он не судит! У него нет по-настоящему отрицательных героев. Даже если появляется какой-нибудь негодяй-стукач, то он наказан уже тем, что его не любят женщины и он пьет теплую водку. Довлатов стоит над жизнью, как Пушкин. Именно за это Сергей так любил Пушкина, который мог описывать Пугачева с симпатией.
Я думаю, что такое подвешенное суждение делает Довлатов приемлемым для правых, для левых, для кого угодно. Он автор для всех, а таких очень мало. В нашей жизни, может быть, Высоцкий был таким.
Вы сказали, что Довлатов наш главный прозаик, теперь, по-моему, это стало очевидным для всех, но при жизни Сергея ничего подобного не было. Довлатов входил в средний офицерский состав, он не был важным генералом, как, скажем, Аксенов или Войнович, не говоря о Солженицыне или Бродском. Довлатов был подающим надежды писателем, и только со временем выяснилось, что его литература – долгожитель.
Соломон Волков: Я замечу, что даже те реалии, в частности, политические реалии, которые упоминает Довлатов, чудесным образом вдруг опять выскакивают и становятся актуальными. Например, когда я некоторое время назад читал один из рассказов Довлатова, там промелькнуло имя Джеральдин Ферраро, без всяких пояснений, кто она такая, то я подумал: вот, никто уже не помнит Джеральдин Ферраро. Мы-то с вами помним женщину-конгрессменшу от Нью-Йорка. И вдруг буквально на днях в "Нью-Йорк таймс" возникла оживленная дискуссия по поводу того, что Джеральдин Ферраро была кандидатом в вице-президенты в одной упряжке с Уолтером Мондейлом. То есть она вдруг стала актуальной. Так что эти проходящие политические или литературные реалии Довлатова будут, вероятно, выскакивать, в этом признак дарования писателя. Для нынешнего поколения, а я тоже встречаюсь с людьми, которые родились тогда, когда уже Довлатов умер, для них Довлатов – бесспорно актуальный автор. Вы верно уловили главную черту, которая делает Довлатова столь симпатичным новому поколению: Довлатов никогда не морализирует, он только изображает, не навязывая своих выводов – делайте их сами, если захотите. И конечно, очень важным является тот факт, что его проза не такая тяжеловесная, как у традиционалистов, а мы знаем, что и сейчас такие толстые романы с густым письмом, лексикой, восходящей к каким-то древнерусским истокам, тоже пользуются определенным спросом. С другой стороны, есть авангардисты со своими довольно претенциозными, на мой взгляд, приемами, они, конечно, еще более маргинальны. А Довлатов не на той стороне и не на этой, у него собственный стиль.
Должен сказать, мое соображение, вы знаете, кого мне лично больше всего напоминает Довлатов? Даже не Чехова, даже не Куприна, а Олешу, за исключением только одного – у Олеши нет этого довлатовского приема, при котором два слова в предложении никогда не начинаются с той же буквы, а так Олеша стилистический отец Довлатова.
Александр Генис: Нет, пожалуй, я не согласен, потому что Олеша писатель красивый, писатель метафор, а у Довлатова метафоры спрятаны, если они вообще есть. И он более сдержан, чем Олеша. Другое дело, что тут есть подвешенное суждение, которое мы видим в "Зависти", где герой мучается от того, что пытается сам себя изнасиловать. Но в целом у Довлатова стиль гораздо более простой и более сдержанный. Мне кажется, он восходит к американской прозе, там надо искать истоки. Недавно как раз я прочитал письмо Довлатова, где 22-летний Довлатов описывает свои литературные вкусы. Среди прочего он очень тонко и интересно пишет о Хемингуэе, видно, какое влияние он оказал на него: "Два года назад умер Хемингуэй, писатель, которому я верил. Его кодексом была "Честная игра". Всегда и во всем должна вестись честная игра. Мужчина должен быть прост и силен. Хладнокровных и рассудительных женщин он не любил. Все должно быть как природа велела. Дети должны быть ребячливы, собаки послушны и т.д. Он любил легкую и теплую одежду, умных и чистых животных, сероглазых слабеньких женщин, и сам был широкоплечий человек с круглым кошачьим подбородком".
Конечно, когда мы уже в Нью-Йорке говорили о Хемингуэе, Сергей жаловался, что сейчас его модно пихать, но все равно он великий мастер. Довлатов, по-моему, именно тем и отличается, что он вывел русскую литературу из традиционного русла и привил ей американскую прозаическую ветвь. И эта американская вставка пришлась по вкусу нынешнему поколению. Знаете, Соломон, вы говорили про толстые романы, я, честно говоря, в них не верю. Сегодняшняя литература должна быть короткой, энергичной, смешной, глубокой. Это примерно так, как писал Довлатов.
Соломон, под какую музыку мы вспомним похороны Довлатова?
Соломон Волков: Мы с вами знаем, что Довлатов обожал джаз. Ему принадлежала единственная рецензия на гастроли Оскара Питерсона в Советском Союзе, он очень этим фактом гордился. Действительно замечательная по-своему короткая рецензия. Питерсон обнимал Довлатова, говорил, что впервые о нем напечатали нечто таким мелким шрифтом. Газета "Советская Эстония" испугалась и дала джазовую рецензию Довлатова самым незаметным образом. Джаз Сергей любил и очень неплохо в нем разбирался. Я думаю, что музыка, которую стоит вспомнить в связи со смертью Сергея Довлатова, будет американской джазовой музыкой, не так ли?
Александр Генис: Есть специальный жанр – похоронный джаз, который так был распространен в Новом Орлеане. Любители Джеймса Бонда, конечно, помнят замечательную сцену с этим похоронным жанром в одном из фильмов цикла. Это отдельная музыкальная стихия. Классика этой музыки – это композиция "Когда святые маршируют". Довлатов страстно любил Армстронга, который сейчас и прозвучит в окончании нашей беседы, приуроченной к 30-летию со дня кончины Сергея Довлатова.
(Музыка)