Иван Толстой: Для сегодняшней программы Борис Михайлович предложил тему – поэт Денис Новиков. Что вас, Борис Михайлович, подвигает на такой разговор?
Борис Парамонов: Глубоко личные мотивы, если угодно. Я этого поэта, можно сказать, открыл – как раз тогда, когда о нем, похоже, стали забывать. Денис Новиков умер в 2004 году в каноническом для поэта возрасте тридцати семи лет.
Иван Толстой: Как Пушкин, Маяковский и Рембо.
Борис Парамонов: Что и говорить, в славный он ряд стал – если, конечно, считать, что ранняя смерть служит доказательством подлинности поэта. Но во всяком случае повышенная ранимость души, повышенная ее чуткость к бытию – и небытию, стоит добавить, – почти обязательная характеристика поэта. Поэт не может быть эмоционально глухим человеком.
Иван Толстой: Только ли в эмоциях дело? Ведь Вы, Борис Михайлович, в наших разговорах часто приводили высказывание Томаса Элиота: стихи пишутся не для того, чтобы выражать чувства, а для того, чтобы избавиться от них.
Борис Парамонов: Правильно, чувствительные стихи – всегда плохие стихи, но это не значит, что хороший поэт, настоящий поэт ничего не чувствует, что для поэтического импульса не нужно эмоционального влечения. Но стихи – это другое, это уже преодоление земного плена со всеми его переживаниями, – не мимезис, а катарсис, возвышенно говоря. И я бы такой тезис выдвинул – совершенно необходимый именно в разговоре о Денисе Новикове: поэт жив до тех пор, пока он способен преодолевать свои чувства, сублимировать их, то есть писать стихи. А Денис Новиков перестал писать стихи за четыре года до своей смерти. Вот четыре года и протянул.
Чувствительные стихи – всегда плохие стихи, но это не значит, что хороший поэт, настоящий поэт ничего не чувствует
Иван Толстой: Но тогда надо как-то коснуться его биографии. Денис Новиков родился в Москве в 1967 году, писать и печататься стал рано – к его двадцатилетию уже шла перестройка, ликвидировавшая цензуру. При жизни он выпустил четыре книги стихов, не говоря о многочисленных журнальных публикациях. Одно время жил в Англии, пытался в ней укорениться, но не вышло, похоже, по чисто личным мотивам. Вернулся в Москву, но оттуда снова уехал, на этот раз в Израиль, где скоро и умер.
Борис Парамонов: Израиль вообще для людей восточного блока был некоей резервной площадкой, отнюдь не только для евреев. Можно вспомнить польского писателя Марека Хласко, звезду шестидесятых годов – он тоже в конце концов выбрал Израиль, пожив и в Париже.
Иван Толстой: Но все же, Борис Михайлович, что Вы имели в виду, назвав Дениса Новикова Вашим личным открытием?
Борис Парамонов: Я на него напал совершенно случайно, бродя по интернету, – то есть никаких рекомендаций на этот счет не имел и о Новикове ничего не слышал. И вот нашел на фейсбуке его стихотворение "Россия". Я тут же написал в комментарии: эти стихи скоро станут русской классикой. На мою реплику посыпались ответы, замечания, даже опровержения, и постепенно стала накапливаться информация. А в конце 2019 года вышла в Москве книга Дениса Новикова под названием "Река – облака", – можно сказать, полное собрание сочинений. Я эту книгу тут же приобрел и с тех пор читаю. Поэтов нужно читать долго и, так сказать, монопольно, о других поэтах забыв. Тогда и выбранный откроется.
Иван Толстой:
Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зелёным хрустом,
ни плата тебе, ни косынки –
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка – пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
"Ну вот и приехали, мама".
–
Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали своё на рейхстаге.
Своё – это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была,
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая?
–
Последний рассудок первач помрачал.
Ругали, таскали тебя по врачам,
но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу.
Дозволь же и мне опрокинуть до дна,
теперь не шестая, а просто одна.
А значит, без громкого тоста,
без иста, без веста, без оста.
–
Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесём – и завяжем.
–
Подумаем лучше о наших делах:
налево – Маммона, направо – Аллах.
Нас кличут почившими в Бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево – умрёшь от огня.
Поедешь направо – утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.
Борис Парамонов: Да, эти стихи просятся в хрестоматию школьную, с юных лет, с младых ногтей их знать – ну вот как "Люблю тебя, Петра творенье…". Кстати, не случайная ассоциация: оба текста – о русской истории – какой она была и какой стала. То есть еще третье припоминая: насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом. Но ни в коем случае не сатирическая злость: здесь боль, а не злость. И больше чем боль, – надежда. Даже не надежда на лучшее будущее, что называется, а примиренность с судьбой, готовность ей и дальше следовать. Неудача ли, крах? Нет, но некое довременное и безвременное провидение: наша родина – на небесах. Это глубочайшая русская интуиция, которую первыми еще славянофилы выразили: Россия – это страна не от мира сего, русский народ не заинтересован в земном благополучии. И это не в вину надо ему ставить, а как бы преклониться перед такой судьбой. Недаром тут эпиграф из Блока, он об этом же писал, это его, Блока, постоянная, даже можно сказать, единственная тема. Прекрасная Дама и дальнейшие ее модификации – только подступ к ней. "Русь моя, жизнь моя, долго ль нам маяться…". И этим стихотворением Денис Новиков сразу же попал в колею русской классики. И сам стал классиком – я не боюсь этого слова. Он не уйдет из русской поэзии. Она его не отпустит.
Иван Толстой: Он-то не уйдет из русской поэзии, можно с вами согласиться, но сама поэзия ушла из русской жизни. Не в том смысле, что таковая стала всячески прозаичной, а в том, что поэзия, бывшая чуть ли не родовой чертой русского – даже не жизни, а быта – перестала восприниматься в этом ее качестве обязательной культурной константы. Поэзия есть – вы сами не раз говорили, Борис Михайлович, что поэзия так же неискоренима, как религия, – и поэты есть, но она и они не делают нынче погоды, это теперь маргиналия, а не основной культурный поток.
Но как бы ни было хорошо и даже великолепно то или иное стихотворение, одного текста все же мало, чтобы судить о поэте. Что вы скажете о Денисе Новикове в целом?
Борис Парамонов: Для начала вспомним, что о нем Иосиф Бродский сказал, написавший предисловие к его сборнику "Окно в январе": Денис Новиков вне всякого сомнения – частный голос. Оно и понятно: никакой ангажированности, поэт жил уже как бы в свободной стране, по крайней мере никто уже не мешал ему писать стихи…
Окно в январе. Тенафлай, Эрмитаж, 2005. Посмертное издание с послесловием Иосифа Бродского
Иван Толстой: И даже печатать.
Борис Парамонов: Само собой разумеется. Но при этом нельзя не заметить, что тематически Денис Новиков очень явственно ориентирован на реалии нынешней российской жизни, живет и пишет отнюдь не на Парнасе. И еще очень ощутима у него тема некоего междумирья, как сказали бы Боратынский, – пребывания в двух мирах, российском, русском – и другом, заграничном. Здесь отражен самый настоящий, невыдуманный биографический факт: мы уже говорили, что Денис Новиков не раз и подолгу жил в Англии. Была там у него любовь и даже семья – обе не получившиеся. И дочка в Англии осталась. И вот эта биографическая деталь родила тему ухода и возвращения. Поэт как бы висит в воздухе, в некоем эфире.
Иван Толстой: Вольный сын эфира.
Борис Парамонов: Да, но вне какого-либо демонизма. Вот именно: чуть ли не быт. Но это не мешает сильным чувствам.
Долетит мой ковер-самолет
Из заморских краев корабельных,
И отечество – зад на перед -
Как накатит, так слезы на бельмах.
-
Тот и царь, чьи коровы тучней.
Что сказать? Стало больше престижу.
Как бы этак назвать поточней,
Но не грубо? – а так: НЕНАВИЖУ
Загулявшее это хамье,
Эту псарню под вывеской "Ройял".
Так устроено сердце мой,
И не я это сердце устроил.
-
И еще. Как наследный москвич
(гол мой зад, но античен мой перед),
клевету отвергаю: опричь
слез она ничему и не верит.
Вот моя расписная слеза.
Это, знаешь: как зернышко риса.
Кто я был? Корабельная крыса.
Я вернулся. Прости меня за…
Борис Парамонов: Ощущается даже чувство вины и просьба о прощении. Поэт даже готов признать, что жизнь на родине в его отсутствие стала как бы и лучше ("коровы тучней"). Но дело не в коровах, а в пастухах: эти пастыри – хамье, которое он ненавидит. Вот это основной тон поэзии Дениса Новикова, если брать ее тематически. Поэт уходит из чужих стран, но снова возникает мотив побега, в своей ему нехорошо. Чисто поэтическая надмирность, междумирье, как мы сказали, имеет вполне узнаваемые социальные характеристики. Поэту не нравится новая Россия, ненавистны новые русские. Это они делают погоду, при которой поэзии не остается места в стране, в культурном ее багаже.
Поэту не нравится новая Россия, ненавистны новые русские
И снова возникает мотив побега. Где коровы, там и фараоны, фараонов плен. "Ибо плен фараонов отечество наше". А куда от фараонов сбегать? Опять же в некий условный Израиль, который в случае Дениса Новикова оказался настоящим, причем не жильем уже, а могилой. Такова его зловещая символика, в наше вольное время предстоящая как бы и бытовыми обстоятельствами.
Я обломок страны, совок
Я в послании. Как плевок.
Я был послан через плечо
Граду, миру, кому еще?
Понимает моя твоя,
Но поймет ли твоя моя?
Как в лицо с тополей мело,
Как спалось мне малым-мало.
Как назад десять лет тому
Граду, миру, еще кому?
Про себя сочинил стишок
И чужую тахту прожег.
То есть с несомненностью делается понятным, что частный поэт Денис Новиков живет очень значимой общественной, общезначимой темой: он ненавидит новую Россию и не хочет жить в ней.
Иван Толстой: По частным мотивам об общем быте, как говорил Маяковский.
Борис Парамонов: Совершенно верно. Приватизировали коров, но приватизаторы – новые фараоны. И от этой невозможности жить ни там ни здесь у него появляются даже ноты суицида, и не раз. Вот хотя бы такой пример:
Одиночества личная тема,
Я закрыл бы тебя наконец,
Но одна существует проблема
С отделеньем козлов от овец.
Одиночества вечная палка,
Два конца у тебя – одному
Тишина и рыбалка – а балка,
А петля с табуреткой кому?
Или еще: "И на гвоздь с покосившейся шляпкою Осмотрительно коврик прибит".
Более того: появляется прямой образ, жуткое воплощение этой темы – Есенин, Аполлон Есенин, как говорит поэт. Причем в стихотворении, которое называется "Караоке". А что такое караоке? Это безмолвная имитация чужого пения, чужой песни, которая вдруг прорывается в голос и становится своей:
Ты развей мое горе, развей,
Успокой Аполлона Есенина.
Так далеко не ходит сабвей,
Это к северу, если от севера,
Это можно представить живей,
Спиртом спирт запивая рассеянно.
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
Прилетели за русскою славою,
Многим в левую вложат ключи,
А Модесту Саврасову в правую.
Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся, кемарит губерния.
И становится в небе слышна
Песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она
И теперь уже без погребения.
Борис Парамонов: Замечательны эти "белой горячки грачи" – этакий цветовой оксюморон. Да и Модест Саврасов не менее Есенина известен своим пристрастием к напитку. Выразительный ассоциативный ряд: Саврасов, грачи черные, а горячка белая, и грачи с горячкой одними буквами пишутся. И все это, натурально, горчит. Вот так стихи пишутся.
Вот так стихи пишутся
Иван Толстой: Есть у Новикова цикл стихотворений под названием "Открытки в бутылке". И среди них такое:
Когда моя любовь, не вяжущая лыка,
Упала на постель в дорожных башмаках,
С возвышенных подошв – шерлокова улика
Далекая земля предстала в двух шагах.
Когда моя любовь, ругаясь, как товарищ,
Хотела развязать шнурки и не могла,
"Зерцало юных лет, ты не запотеваешь",
серьезно и светло подумалось тогда.
Над этими строчками стоит посвящение – Э.М. Не та ли это Эмили Мортимер, которой, под полным ее именем, был посвящен другой цикл стихов?
Борис Парамонов: Думаю, что да. Тут секрета нет. Эмили Мортимер – английская киноактриса, очень известная, можно сказать звезда. Ее и в Америке снимали – не кто иной как Вуди Аллен в фильме "Матч пойнт". Можно также назвать английский фильм "Золотая молодежь" (Bright Young Things) по роману Ивлина Во "Мерзкая плоть". Но лучший ее фильм тоже английский Lovely and Amazing, что значит приблизительно "Милая и забавная". Она там играла главную роль. Героиня этого фильма – маленькая незадачливая актриска, которой все никак не удается сняться в большой роли. Ее предполагаемые кинопартнеры с удовольствием заводят с ней романы в жизни, но в кино никак не выходит. Одна очень смелая сцена: она стоит, полностью обнаженная, а ее любовник, вот этот на главной роли актер, дает характеристику ее телосложению. И при этом сцена совершенно, я бы сказал, невинная.
Иван Толстой: Это понятно: если ню не мелькает на мгновение, а затягивается, то теряет элемент непристойности.
Борис Парамонов: Ну да, это уже не обнаженка, а как бы живопись. Эта сцена, можно сказать, сделала фильм, сделала образ героини: она и готова на все, и в то же время чуть ли не свята. Святая простота, что называется.
Правильно видит русские слова: Владимир владеет миром, а Владивосток по крайней мере востоком
Думается, мы вправе коснуться этого сюжета, потому что об этом романе говорили они оба – и Денис Новиков, и Эмма Мортимер. Я однажды напал на ее интервью в газете "Финаншиэл таймс", где она говорила о ее русском бойфренде-поэте. Какая досада, говорила она, что у него такое обычное имя – Деннис (по-английски с двумя "эн"), а не Владимир или по крайней мере Владивосток. То есть Эмили Мортимер продемонстрировала знание русского языка, который она изучала в Оксфорде и, надо думать, усовершенствовала в Москве, куда она не раз приезжала. Правильно видит русские слова: Владимир владеет миром, а Владивосток по крайней мере востоком.
И точно ту же историю рассказал сам Денис Новиков в одном своем радиоэссе, которые, кстати сказать, он делал для Радио Свобода, когда жил в Лондоне. Этот его текст называется "Что в имени тебе моем".
Иван Толстой: В фейсбуке есть фото: Денис Новиков и Бродский с женой Марией сидят на скамейке в парке имения Эмили Мортимер, она и снимок сделала. Ее отец – очень известный английский адвокат и, как видно, землевладелец.
Борис Парамонов: Да и сама Эмили, надо полагать, не нищая. Не бесприданница. И как жаль, что кончился их роман – такая бы вышла хорошая пара. Да дело не в том, что хорошая, – символическая. Россия и Запад в любовном единении, конец проклятой русской отъединенности от мира. Виделась в этом какая-то прекрасная, высшего смысла возможность.
Денис Новиков явил снова – городу и миру – этот вечный русский сюжет. И это не личная трагедия, а национальная. Большая тема, явленная в остро выразительной личной форме, – это и есть гений.
Иван Толстой:
Начинается проза, но жизнь побеждает ее,
И поэзия снова, без шапки, без пуговиц двух,
Прямо через ограду, чугунное это литье,
Нет, не перелезает, но перелетает как дух,
Улыбается чуть снисходительно мне Аполлон,
Это он, это жизнь и поэзия, рваный рукав,
Мой кумир, как сказали бы раньше, и мой эталон,
Как сказали бы позже, а ныне не скажут никак.
Борис Парамонов: Этот "рваный рукав" здесь гениален. Поэзия – рваный рукав. Ну да, это поэт через решетку перелезал. Вот такими лишними вроде словами и живет поэзия, необязательными ассоциациями. Лишнее – необходимо.
Иван Толстой: А все-таки видят какую-то причину столь ранней кончины молодого еще тридцатисемилетнего человека?
Денис Новиков
Борис Парамонов: Да говорят, конечно, – глухо, но в то же время вполне понятно. Какие-то "субстанции" поминают. Да и классические дары присутствовали – водка. Но тут впору другой вопрос задать, а отчего эти субстанции потребовались? Это же не причина была, а следствие, как всегда в таком деле.
Тут другой сюжет есть, несомненно присутствует. Любому поэту грозит одна экзистенциальная опасность: что дар пропадет, стихи не будут писаться. И такое случается. Я знаю выдающегося петербургского поэта, который семь лет не писал. Но – выдержал, дождался нового прилива. Снялась ладья с мели. Громада двинулась и рассекает волны. А Денис Новиков не дождался. И умер оттого, что перестал писать стихи. Они его покинули. И не помогла ни Англия, ни Россия.
Не меняется от перемены мест,
Но не сумма, нет,
А сума и крест, необъятный крест
Переметный свет.
Ненагляден день, безоружна ночь.
А сума пуста,
И с крестом не может никто помочь,
Окромя Христа.
Борис Парамонов: Крест остался тот же, вечный русский крест. Но какой же русский возропщет на судьбу?
Иван Толстой:
Быть на болоте куликом,
Нормальным Лотом,
Быть поглощенным целиком
Родным болотом.
Повсюду гомики, а Лот
Живет с женою;
Спасает фауну болот
Подобно Ною.
Сей мир блатной восстал из блат
и прочих топей.
Он отпечатан через зад
С пиратских копий.
Но не хулит – хвалит кулик
И этот оттиск.
Ответ Сусанина велик,
что рай болотист.
Борис Парамонов: А теперь разрешите, Иван Никитич, я и сам в рифму выскажусь: посильное приношение памяти Дениса Новикова:
Москва, как известно, заходит с носка,
и бьет, и валяет, и гложет тоска,
но с лучшей из прочих Эмилий
меняешь ты версты на мили.
Актерка, позерка, нестриженый куст,
английское слово сорвавшая с уст,
в отличье от Сартров и Хейзинг
и "лавли" она, и "эмейзинг".
Мы русские все же: абзац и восторг!
Владычат Владимир и Владивосток.
Денис по-английскому Dennis -
куда я от этого денусь?
В какой из обителей чуждой страны
решил ты, родимый, вернуться на ны,
и связь с иностранкою Музой
предстала ненужной обузой?
От карего ока чужих кареок
спеши-торопись-заполняй бегунок.
Поющему дело за малым -
свободно сгореть самопалом.
Свобода пронзит не мечом, так лучом,
но радиоволнам Земля нипочем -
и вот без Россий и без Англий
в эфире ширяется ангел.
Я сам ведь такой же, такой же я сам,
почти что доверившийся небесам
и так же, подобно ребенку,
в кустах потерявший гребенку.