Подкаст “Вавилон Москва”, из архивной тревел-серии “Далеко от Москвы”.
Вторая передача из цикла "Сентиментальное путешествие в Тбилиси". В этой части – город осенью 2001 года. Коллегия переводчиков, клуб Котэ Кубайнешвили, дом-музей Тициана Табидзе. Тбилисские бани и блошиный рынок. Памятник Мерабу Мамардашвили. Фестиваль современного искусства “Арт-Груз” в грузинской столице. Культура и ее творцы между войнами за независимость.
Ваш браузер не поддерживает HTML5
Тициан и Борис. Сентиментальное путешествие в Тбилиси
Михаил Бархин, театральный художник: Сама поездка в Грузию представляла собой некоторый экстрим. Она сопровождалась морем поборов. На границе выяснилось, что в автобусе везут гроб с покойником, цинковый. И пограничники хотели вскрывать его, не верили, что там. Все проблемы были на русской стороне. Осетия, Кабарда, там довольно было жестко. Проблемы закончились, как только в Грузию попали. Нам нужен был фальшфейер, огненный факел, который используют охотники, военные, как сигнальные. Пиротехнику перевозить через границу после террористических событий было как-то непонятно, мы решили, что сможем купить в Грузии. И, собственно, вся подготовка заключалась в поиске этих фальшфейеров. Мы ездили в Министерство обороны Грузии. Там огромные усатые грузины с кучей звезд говорили, что они могут дать все: БТР, пушку, танк, но фальшфейеры – нет.
Удивила страшно разруха. В моем представлении такой мог быть Стамбул начала прошлого века. Но вечером я встретил друзей, понял, что я никакой не турист, и что здесь хорошо. А на следующее утро вышло солнце, и все преобразилось. Очень дружелюбно, очень весело, романтика и красота.
1000 беженцев в гостинице "Иверия", 2000 год
Белла Ахмадулина: Я не поэтому туда не еду, что боюсь увидеть разруху. Не разруху, а разлуку. В грузинских моих последних стихотворениях... они все памяти умерших моих друзей. Это стихотворение – мой перевод Галактиона Табидзе, "Поэзия - прежде всего".
О, друзья, лишь поэзия прежде, чем вы,
Прежде времени, прежде меня самого,
Прежде первой любви, прежде первой травы,
Прежде первого снега и прежде всего.
Наши души белеют белее, чем снег.
Занимается день у окна моего,
И приходит поэзия прежде, чем свет,
Прежде Светицховели и прежде всего.
Что же, город мой милый, на ласку ты скуп?
Лишь последнего жду я венка твоего.
И уже заклинанья срываются с губ:
Жизнь и смерть, и поэзия - прежде всего.
Кэти Чухрукидзе, философ, переводчик: Грузинские поэты поэзией занимаются, как едой, как чем-то присущим ежедневному существованию. В какой-то степени поэзия в Грузии – природное состояние. Это постоянная речь о возвышенном. Например, в Хевсурии в горах есть специальные поэтические соревнования шаиров. Это просто такой средневековый "амор", только на хевсурском диалекте.
Грузинская поэзия интенсивно оставила в себе корни метафизического прошлого. Грузинский язык так устроен, что, даже говоря на социальные темы, его просодия говорит о возвышенном. И как только она переводится на русский, многое теряет. Это касается особенно тех поэтов, которые строят высказывания на звукописи, таких, как в прошлом Галактион Табидзе, или сейчас Рати Амаглобели. Он поднял архаичные слои грузинской поэзии, никто не ожидал, что в ХХI веке так можно писать на библейские темы. Используя архаический слой языка, он строит свою поэзию на звукописи и на метаморфировании языка. И это очень эффектная поэзия, которая великолепно читается. Это языковой перформанс, языковой театр.
Рати Амаглобели: Поэзия – это свадьба. Свадьба мысли и образа. Поэт – тамада на этой свадьбе. Задача абсолютная для меня - синтез смысла и языка. Синтез эвфонии, грамматики, слова, письма и самого себя. Задача в том, какая энергия в языке для тебя. И какую энергию ты можешь давать слушателю и читателю.
Неба более нет
Нет и воздуха более
Нет, пускай не хранит память лиц, рук, примет
Моросит
Смутным призраком выросло, помолчало и грянуло
Вылилось в меня, рухнуло внутрь
Волнами венами вниз
Небо
Небо, вымокший пергамент, скомканное покрывало солнца
Сбросило, сорвавшись в дрожь
Дождь
Распахнуты тьмы ворота, в створку стукну кого-то
Кликну и размыкаю веки с плеч совлекая ночь
Дождь.
Котэ Кубайнешвили, поэт, переводчик: Мы недалеки друг от друга, грузины и русские. Если кто заинтересуется грузинской поэзией, у него всегда будет возможность или пожить у меня, или пожить где-то здесь. У нас есть возможность личных контактов. Ну, сейчас тяжелые времена. Потом будут у нас такие возможности.
Тициан Табидзе с дочерью Нитой и женой Ниной
Елена Фанайлова: Во время встречи русских и грузинских литераторов Котэ Кубайнешвили сказал: "Мы должны быть, как Тициан и Борис". Он имел в виду творческую и человеческую дружбу великих поэтов Бориса Пастернака и Тициана Табидзе. Мы встретились с Нитой Табидзе в музее-квартире ее отца.
Нита Табидзе: Я служу папе. Я не могу себе разрешить не служить, не принимать людей, не рассказывать им о том, что я пережила. Я для этого и рождена, как видно. Отец был очень образованным. Он принимал всех людей, которые приезжали из России. Папа очень был деятельным. Он много делал для Грузии, для Кахетии. Когда из Кахетии выселяли князей, папа им всем помогал.
Елена Фанайлова: Тициана Табидзе арестовали 10 октября 1937 года. В это время Берия был наместником в Грузии. Табидзе не смог предать друга, поэта Паоло Яшвили
Дочь Тициана Табидзе - Нита Табидзе, хранительница музея-квартиры
Нита Табидзе: Мама провожала папу до дверей. Она дошла - а когда вернулась, уже была вся седая. Когда дядя Паоло покончил с собой, прямо в Союзе писателей, папу вызывали и говорили, что папа должен был сказать, что он был шпионом Америки. Папа говорил: "Я никак не могу сказать, мы - как два близнеца, два брата". Сколько его ни уговаривал Берия: "Только два слова напиши, что он был американским шпионом, и что ты потрясен, что ты узнал..." Папа сказал: "никак не могу". А тот сказал: "О чем ты думаешь? На кого ты оставляешь свою дочку?" Потом отец пришел ко мне и говорил: "Детка, ты не обижайся. Ты меня прости. Сейчас, может быть, ни меня, ни мамы не будет. Ты будешь одна. Но знай, что, как бы меня ни ругали, чтобы ни делали, ты ни на кого не обижайся. Потому что нельзя, чтобы Грузия осталась без поэтов, без критиков. А если они это не будут делать, они такой же судьбы будут". И после ареста папы начали его очень критиковать. Но как только папу реабилитировали, тут же они все появились. Если они сами не могли, то их жены приходили.
Когда папу арестовали, мы получили от Пастернака телеграмму. "У меня вырезали сердце. Нет Тициана. Как жить?" Когда ему уже было плохо, Пастернаку, когда он заболел, и уже началось на него гонение, мама поехала к нему, она была все время с ним. Тетя Зина и мама ухаживали за ним. А потом заболела тетя Зина, Зинаида Николаевна. Она пишет маме письмо. "Я при смерти, Ниночка. Приезжай, мне очень ты нужна". А второго был папин вечер, 2 апреля. Передавали этот вечер по телевизору, маме стало плохо, и пятнадцатого уже ее не было. Еще 40 дней не было, а письма такие приходят. Я сказала, что я должна поехать. Я не могу, чтобы тетя Зина с ума сходила, что мамы нет, что она ее подвела. И я поехала в Переделкино. И прихожу я туда, и идет мне тетя Зина навстречу: "Ты мне ничего не говори. Я вчера видела во сне".
Борис Пастернак, "Письма грузинским друзьям"
Михаил Ляшенко, литератор, редактор журнала АБГ: В послереволюционный период Грузия обретает зрелое европейское лицо в своем культурном развитии. Тут достаточно активно развивается театр. Что касается литературы, и литературы русской, тут в это время собирается где-то 85 русских авторов, преимущественно поэтов. Они выпускают 15 журналов. Очень интересна палитра литературных групп и группировок. Если начать справа, там окажутся "Голубые роги", немножечко левее акмеистический цех Сергея Городецкого. Дальше следует ряд групп, молодежных объединений, которые тяготеют к левому искусству и к футуристам. И на самом левом крыле – авангардная группа "41 градус".
Станислав Львовский: Тоска по прежней жизни, которая проецируется на русских как на какой-то стержневой момент этой жизни, когда женщина, у которой мы жили, занималась микроэлектроникой, а не сдавала квартиру приезжим, когда в Тбилисском зоопарке было не два слона, которые трубят по ночам, а гораздо больше зверей. Я думаю, что это тоска по жизни, в которой некоторое устроение присутствовало, по налаженной жизни. При всем том колоссальном достоинстве, с которым народ это переносит, жизнь, конечно, разрушена. И в бытовом смысле, и в архитектурном, в каком угодно. Но потрясает, что во всем этом нет безнадежности, нет ощущения чудовищной депрессии, какая была в России году в девяностые.
Блошиный рынок
Михаил Бархин, художник: В тбилисских банях были и Грибоедов, и Пушкин, и другие известные люди. Ты заходишь в маленькую комнатку с такими сводами.Рядом другая баня. Она в подземелье, все эти бани подземные, видимо, из-за источников. И там маленькие куполки с вентиляционными решетками, может быть, начала века. Маленькие куполочки, как шляпки грибов, торчащие из земли. Их там с десяток, на этой площади. Соседнее помещение - мраморный пол, столы и бассейн, откуда течет из серного источника вода. Все это в пару. Мужики со специальными мочалками. С тебя просто сдирают всю кожу, переламывают с хрустом. После этой бани было странное ощущение, довольно чудесное.
Илья Кукулин, литератор: Тбилиси - огромный город. Как блошиный рынок в любом крупном городе, тамошний интересен. Там был человек, который стоял перед большой коробкой хирургических инструментов. Были два пожилых человека, у одного из них были разрозненные тома из собрания сочинений Сталина, другой через проход продавал двухтомник Троцкого. И при этом они не выглядели политическими противниками.
Алексей Айги, скрипач, лидер группы "4.33": Мы общались с людьми, которые продавали сувениры, с бабушкой, которая продавала... я не помню, как это называется. В голове крутится почему-то слово "киманча", но боюсь, что это совершенно не то. Музыкальный инструмент. И она нам продемонстрировала, как на нем играть. Ей лет 70, и она стала играть, как Джимми Хендрикс.
Александр Анашевич, поэт: Народ распродает с себя последние вещи, чтобы заработать несколько лари. Можно раскопать немыслимые вещи, от золотых зубов до предметов антиквариата. Был понедельник, и было мало людей. Для них это работа, им когда-то хочется отдохнуть. Другой работы нет. Работа продавать свои вещи либо, боюсь сказать, краденые. В этом есть какое-то свое великолепие. Не знаю, откуда там берутся эти вещи. Я думаю, выносится из собственных домов, в первую очередь.
Памятник Мерабу Мамардашвили, Тбилиси, 2001
Станислав Львовский, литератор: Какие-то вещи стали мне понятнее там. Стало понятнее сложное отношение к Мамардашвили. Оно имеет политические причины. Скрепя сердце, грузины в этом признались. Мамардашвили недолюбливали в Грузии за то, что он как бы недостаточно грузинский. Есть еще одна причина, о которой нам не сразу сказали, но в конце концов собрались с силами. В какой-то критический момент для страны Мамардашвили сказал, что “истина важнее родины”. И до сих пор в Грузии этого многие не могут простить. Говорят, что фраза в тот момент была очень некстати.
Илья Кукулин, литератор: Националистические лозунги были способом бороться с советской властью. В этом смысле позиция Мераба Мамардашвили многими рассматривалась как возражение на это пробуждение. Хотя, разумеется, Мамардашвили и в страшном сне не могла бы присниться такая интерпретация. Он был грузином до мозга костей, внес в русскую философию грузинскую традицию, его позиция философская и общегражданская была и остается для Грузии значимой. И в Тбилиси на центральной улице, проспекте Руставели, стоит памятник Мерабу Мамардашвили работы Эрнста Неизвестного.
Подписывайтесь на "Вавилон Москва" на сайте Радио Свобода
Слушайте нас на Apple podcasts Google podcasts Yandex music
Философ Мераб Мамардашвили