"И мы там пили мёд". Деятели российской культуры о веке двадцатом и о себе. Илья Дадашидзе и Вероника Боде беседуют с композитором, автором советских песен Тихоном Хренниковым. Впервые в эфире 14 октября 2000.
Илья Дадашидзе: С нами Тихон Хренников. Год рождения 1913.
Тихон Хренников: Это было волнующее время, я рос с этим временем, я абсолютно человек своего времени. Я революцию принял с восторгом, это было просто героическое время, а нас, мальчишек, это увлекало просто совершенно невероятно.
Илья Дадашидзе: Композитор Тихон Хренников – народный артист СССР, лауреат Ленинской и четырех Государственных премий, герой социалистического труда.
(Песня "Жил-был Анри Четвертый")
Илья Дадашидзе: Тихон Николаевич, о вас говорят, что вы всегда были, и по сей день, остаетесь жизнелюбом. Насколько песня об Анри Четвертом, который любил вино и женщин, соотносится, разумеется, не с вашей биографией, а, скажем, с вашим темпераментом?
Тихон Хренников: Понимаете, в чем дело, это слова из пьесы Гладкова "Давным-давно", так что сами слова и сам характер этой песни были предпосланы автором. А в отношении таких вещей… Это, наверное, у каждого человека есть – женщин любит, выпить любит. Нормальное человеческое существование. Так что в этой песне ничего особенного. Единственное, что там судьба ему жестоко отомстила и он погиб во цвете лет. Я пока еще не погиб, я пока еще существую, и довольно долго, на свете, но, наверное, скоро кончится мое существование, потому что лет мне уже много. Во всяком случае, пока, как говорится, бог меня миловал.
Илья Дадашидзе: Вы сказали о том, что живете долгую жизнь. Самое яркое ваше воспоминание за прошедшие годы?
Тихон Хренников: У меня столько было в жизни ярких воспоминаний. Мне просто повезло, что в моей жизни я встречался с такими людьми, что уже две или три встречи составляли бы какое-то особенное событие в жизни человека. Я начну с первой встречи, это Михаил Фабианович Гнесин. Тот композитор из семьи Гнесиных, который приласкал меня и дал мне композиторскую путевку в жизнь. Потому что я мальчишкой к нему приехал, а он дал мне возможность учиться в техникуме, со мной занимался. Это был удивительный человек, человек очень талантливый как композитор, а то, что семья Гнесиных, вот эта еврейская семья, сыграла такую огромную роль в развитии русской музыкальной культуры, это совершенно потрясающе. Я считаю, что семья Гнесиных и, в частности, Михаил Фабианович, как член этой семьи, они сыграли в развитии русской музыкальной культуры такую же роль, что и семья Рубинштейн, которая организовала консерваторию: Антон - в Петербурге, Николай - в Москве.
Михаил и Григорий Гнесины
Потом встреча с Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко. Это был гениальный человек, создатель Художественного театра, и сам талантливый драматург. Встречи с ним, и не только встречи, я бы сказал о дружбе, он мне заказал оперу, в создании этой оперы принимал огромное участие, я с ним встречался чуть ли не каждый день, проигрывал ему новые куски, которые сочинял, мы вместе обсуждали либретто, драматургию. И не только, было много разговоров о жизни. Он, скажем, требовал, чтобы каждый день мы с женой приходили к нему пить чай. К шести часам вечера мы приходили и каждый раз к чаю был новый пирог, который пекла его прекрасная Василиса, была замечательная такая помощница у них дома. Встречи с ним - это звуки жизни. Общение с ним, разговоры с ним - это целая школа, это университеты.
И потом мои встречи с другими выдающимися людьми, литераторами, музыкантами. Скажем, моя встреча со Стравинским, когда мне удалось из Америки привести его сюда, в Советский Союз, где мы с ним вместе отмечали его 80-летие, где он давал концерты, где мы с ним подружились, где он меня называл "своим новым другом", очень мне симпатизировал.
"Вы можете располагать своей родиной как хотите", - заявил Хрущев Стравинскому
Илья Дадашидзе: Из воспоминаний Тихона Хренникова:
Вероника Боде: "Перед его отъездом из Москвы мне подумалось, что хорошо бы организовать со Стравинским какую-нибудь правительственную встречу. Позвонил в ЦК Суслову и говорю: "Надо обязательно устроить встречу Стравинского с Хрущёвым". Суслов ответил, что Хрущев сейчас находится в Голодной Степи, должен приехать только сегодня вечером, таким образом встреча может состояться только завтра. А назавтра Стравинский уже улетал, назначенные концерты не давали возможности передвинуть отъезд. Поэтому я предложил сделать встречу в самый последний момент перед вылетом. Хрущев принял Стравинского невероятно радушно, предлагал ему совсем вернуться на родину, обещал вернуть имение, предлагал приезжать в СССР в любое время и на любой срок. "Вы можете располагать своей родиной как хотите", - заявил Хрущев Стравинскому.
Илья Дадашидзе: Тихон Николаевич, вам приходилось неоднократно встречаться с высшими руководителями СССР. Расскажите о ваших встречах со Сталиным.
Тихон Хренников: Я тогда был одним из руководителей Комитета по Сталинским премиям. Я руководил там музыкальной секцией, поэтому каждый год, когда пленум Комитета решал, кому дать эти премии, мы ходили в Политбюро, где всегда присутствовал Сталин. Он принимал горячее участие в обсуждении этих кандидатур, кому присуждать премию. Там были споры, так что я наблюдал, как он принимал участие в обсуждении. Он это все знал, он обсуждал не просто хорошо это или плохо, а часто спорил с докладчиками, с историками и литераторами, с Фадеевым, я помню, был тоже спор. Встречи с ним были четыре раза.
В 1948 году я начал в Союзе работать, потом тут же я начал работать в Комитете по Сталинским премиям. Последняя встреча была, по-моему, в декабре 1952 года, за несколько месяцев до его смерти. Конечно, это был человек выдающийся, несомненно, он производил очень большое впечатление не только своей эрудицией, знанием дел, но и просто своей личностью, в нем была какая-то магнетическая сила, которая действовала. А, может быть, потому что тогда это был бог, такое было отношение у нас в стране, и никто тогда не думал, что все те негативные вещи в нашей жизни, что они связаны со Сталиным, что это его соратники. И он, собственно, всех этих своих соратников, которые занимались негативными вещами, постепенно отправлял на тот свет, поэтому было такое впечатление, что Сталин к этому не имел никакого отношениях, наоборот, он все время выправлял положение.
Только в последнюю свою встречу я понял, что он был великим актером. Это было время борьбы с космополитизмом у нас в стране, нагнеталась атмосфера какого-то антисемитизма, и вдруг на заседании, на котором присутствовали представители интеллигенции, вдруг Сталин заявляет Маленкову, который вел Политбюро: "Товарищ Маленков, у нас что, в ЦК антисемиты завелись?! Это же совершенное безобразие! Это позор для нашей партии!" Мы сидим – Фадеев, Симонов, я, другие представители комитета. Мы были потрясены, - оказывается, товарищ Сталин ничего не знает о том, что происходило у нас в этом отношении. Ну, конечно, мы приехали домой, моя жена – еврейка, я ей рассказал. И сразу по всей Москве разнеслось, потому что туда приходили для обсуждения сливки интеллигенции нашей, которые руководили этими комитетами сталинскими. И мы думали, что, наконец, кончится вся эта история. Но это не только не кончалось, а все усиливалось и усиливалось, и только его смерть в корне изменила это позорное положение. Тогда я сообразил, какой великий актер этот товарищ Сталин.
Илья Дадашидзе: В начале войны секретарь ЦК Щербаков предложил Тихону Хренникову, естественно, от имени Сталина, написать оперу об Иване Грозном. Композитор попросил время на раздумье и дело кончилось ничем.
Тихон Хренников: У меня не было желания писать эту оперу, но Эйзенштейн тогда клюнул на это предложение Сталина и начал снимать фильм. Первая серия была великолепная, вторая серия не понравилась Сталину. Но единственный замечательный результат этой идеи - это то, что Прокофьев написал гениальную музыку к этому фильму. Со мной результата никакого не получилось, не было желания. И вообще я о вождях, хотя я со всеми с ними встречался, у меня не было желания ни о ком писать. У меня нет ни одной песни, которую бы я написал о вождях. Другие писали о Сталине - и Прокофьев писал, и Хачатурян писал, и все наши композиторы писали. У меня нет ни одной песни о наших вождях, а я, наверное, по своему положению - руководитель Союза - должен был бы показывать пример. Но мне не хотелось писать и я не писал.
(Песня "Артиллеристы, Сталин дал приказ")
Илья Дадашидзе: Вы говорите о людях, которых знают все. А ваши личные воспоминания?
Тихон Хренников: Вообще, много ярких воспоминаний. Я ведь был свидетелем и гражданской войны, и всех последующих событий. Я помню, как казаки Мамонтова наступали на Елец, как мы, мальчишки, подносили патроны пулеметчику, который (это уже Деникин подходил) обстреливал первые разъезды Деникина. Вот вам еще такое переживание, когда в 1937 году арестовали моих двух братьев. Я уже начинал приобретать известность как композитор, уже мою музыку исполнял в Америке Стоковский, и в это время вдруг арестовывают моих двух братьев. Людей, которые делали советскую власть, вдруг арестовывают и обвиняют в измене родине. Там была знаменитая статья 58-10, контрреволюция, что-то такое. Я стал писать куда только можно было писать, чтобы их дела передали в народный суд. Короче говоря, мне удалось спасти одного брата, старшего Николая. Я даже не понимаю, как пошли навстречу, но, в общем, выдали. Может быть, я слишком много писал этих писем всюду, я помню, даже Немирович-Данченко написал письмо в НКВД о том, что вот он поддерживает мою просьбу. В общем, в народном суде выяснилось, что все, кто на него писал доносы, писали эти доносы под воздействием НКВД. И моего брата с суда отпустили домой прямо. Это было невероятное событие, и когда НКВД увидело, чем кончается вся эта история, уже второго брата осудила тройка на десять лет и он погиб в концлагере.
Илья Дадашидзе: Из воспоминаний Тихона Хренникова:
Вероника Боде: "1933 год, год интересных творческих встреч, был для меня и годом очень большой печали. В декабре умер мой отец. Умер он от рака. Но первопричина была в другом. Дело в том, что в начале 30-х годов мой отец был арестован и, конечно, арест и все, что его сопровождало, надломило его здоровье. Не помогли никакие консультации даже таких крупных светил, как профессор Герцен. От отца требовали, чтобы он отдал золото. Это при том, что в нашей семье я и золотых колец-то даже не припомню. Отец служил всю жизнь приказчиком у разных хозяев, купцов со знаменитыми фамилиями, таких как Криворотов, Заусайлов, были среди них и богатые Хренниковы. Крупным торговцем был Николай Петрович Хренников, который продавал зерно, возил его в Европу. Возможно, отца перепутали с ним, но от этого легче не становилось. В конце концов, отца отпустили, но месяцы, проведенные в ГПУ, были тяжелыми и, конечно, эти переживания не прошли бесследно".
Слева направо: Тихон Хренников, певица Майя Кристалинская, композитор Александра Пахмутова, 1982
Илья Дадашидзе: Двадцатый век подходит к концу. Что вы считаете самым значительным событием этого века?
Тихон Хренников: Я жил вместе со своей страной и со своим народом. Война - это невероятная вещь. Я был последние три месяца на фронте просто как гость, меня послало политуправление в армию Чуйкова, на 1-й Белорусский фронт, как музыканта. Мы поехали вместе с Матвеем Блантером и провели эти три месяца вместе с Чуйковым Василием Ивановичем. Это легендарный генерал, потом наш маршал, который отстоял Сталинград, потом он шел в самом центре 1-го Белорусского фронта на Берлин. Все эти три месяца мы провели вместе с ним, он не отпускал ни меня, ни Блантера от себя, вот этот железный командир, он обожал музыку.
Я был свидетелем его последней встречи с начальником Генерального штаба Гитлера, с Кребсом. Вдруг с командного пункта Чуйков звонит и говорит, что сейчас к нему приедет Кребс. Я приехал, когда уже там беседа эта была. На меня что произвело невероятное впечатление при разговоре Чуйкова с Кребсом? Он хотел перемирия. Ему говорят, что, нет, только безоговорочная капитуляция. И, как он ни настаивал, - только безоговорочная капитуляция. И Кребс говорит: "Тогда мои солдаты будут драться до последнего". И в это время встает Чуйков, враг перед ним сидит, добивают его, а он встает и говорит торжественным тоном: "Слава и честь той армии, солдаты которой дерутся до последнего!" И вот я до сих пор не могу забыть этого волнения, когда он уже погибающему врагу отдает должное. В этот вечер, 1 мая, Кребс покончил с собой. Потом Геббельс. И мы уже 2 мая ездили, уже было все кончено, я был в кабинете Гитлера, мы рылись в его ящиках.
...я был в кабинете Гитлера, мы рылись в его ящиках
Илья Дадашидзе: Из воспоминаний Тихона Хренникова последних дней войны:
Вероника Боде: "Наверху, там где у входа в подвал осталось стоять пианино, вдруг раздались звуки, кто-то заиграл финал Первой сонаты Бетховена. Я бросился на улицу, за мной остальные. Кто может играть здесь в такую пору? Мы увидели на улице возле пианино группу солдат. Один из них держал в руке маленький огарок свечи и прикрывал его, чтобы осветить клавиатуру. У инструмента стояла девушка в военной форме, которая играла сонату Бетховена. Спрашиваю: "Откуда вы?" "Из Ленинградского полка. Забежала попить, вижу - стоит пианино. Я - студентка Ленинградской консерватории, давно не играла - и вот играю". Я было стал спрашивать имя, фамилию, но девушка заторопилась догонять свою часть, которая уже прошла это место и направлялась дальше к месту назначения. У всех нас осталось совершенно невероятное впечатление - предместье Берлина, ночь, подвал, пианино, улица, накрапывающий дождь и наша девушка, которая играет сонату Бетховена. Девчонка побежала догонять своих, чтобы не отстать, а я все потом переживал, что не узнал ее фамилии".
Илья Дадашидзе: Эта программа называется "И мы там пили мед". Пили ли вы мед этого столетия?
Тихон Хренников: Моя жизнь - это сплошной труд, сплошная работа. Я продолжаю много работать и считаю, что это большое счастье, вот этот мед, который для человека существует, это только его работа, любимая работа, которой он отдает всю жизнь, свое время, все силы. Я счастлив только тогда, когда я сижу за своим письменным столом, вот тогда я и здоров, и счастлив. Плохо себя чувствуешь - сядешь за стол, начинаешь работать, к тебе и силы приходят. Вот это то, что меня волнует и чем я хочу заниматься. И невероятное счастье, что я имею возможность этим заниматься. Вот для меня это - мед моей жизни.
Илья Дадашидзе: Вы возглавили Союз композиторов СССР совсем молодым человеком и руководили этой организацией сорок три года. Если бы вам сегодня представилась возможность вернуться назад, решились ли бы вы повторить весь этот путь?
Тихон Хренников: До того как я попал в Союз композиторов, я никогда не думал, что мне придется заниматься общественной деятельностью таких размеров, я не готовился к этой общественной деятельности, я занимался только музыкой, играл на рояле, концертировал. Я помню, мне было просто тошно подумать: неужели мне придется когда-то в жизни ходить на работу? Когда только мне приходила мысль в голову, мне уже становилось просто не по себе. Я абсолютно не занимался никакой общественной деятельностью, я был музыкантом и видел свою дальнейшую судьбу только в этой музыке. Я тогда только вступил в партию, в 1947 году, и когда я прочитал приказ Сталина, что назначить Асафьева председателем Оргкомитета, а меня - генеральным секретарем Оргкомитета. Это был наш знаменитый академик, выдающийся человек и композитор, у него балеты "Бахчисарайский фонтан", "Пламя Парижа".
Когда я прочитал, мне было просто плохо. Я говорю Шепилову, который мне это дал, меня вызвали в ЦК: "Я не справлюсь, я не могу справиться!" Ну, знаете как: "Ну, поможем вам, не волнуйтесь!" Короче говоря, отказаться во времена Сталина от того, что Сталин тебе поручает… Приказ Сталина - это было равносильно… Вы себе представить не можете, вы при Сталине не жили. И когда я сказал, что я не могу, он сказал: "Ну, это же невозможно, товарищ Сталин подписал".
Я приехал домой, и когда рассказал Кларе, своей жене, она стала рыдать: "Как – ты?! Ты должен немедленно отказаться!" Я говорю: "Как я могу отказаться?" Короче говоря, это было потрясение для меня, это был конец всей моей предыдущей музыкантской жизни. Мальчишке, мне было 35 лет, совершенно необстрелянному общественными делами, в мои руки отдали всю музыкальную культуру нашей страны! Тут же меня назначили в Комитет по Сталинским премиям, тут же отдали в мои руки всю международную работу, все отдали в мои руки, а я ничего не знаю, что мне делать. Так что это было потрясение. И не только я не радовался этому, считал, что это конец жизни, и также моя супруга. Мы вместе с ней ночь не спали, она рыдала, я тоже – что делать? Так что для меня это было полной неожиданностью и, я бы сказал, в то время - личной катастрофой.
Но я потом понял, что могу на этом посту помогать своим товарищам, потому что все наши большие композиторы, обмазанные грязью этого Постановления - и Шостакович, и Прокофьев - через год-полтора уже стали получать Сталинские премии и, я прямо скажу, я к этому приложил очень много усилий, старался сделать все, чтобы сгладить все те вещи, соучастником которых невольно я стал. Потому что доклад, который был на Первом съезде, я не писал, я тогда не только доклады, я и говорить не мог, постепенно я только научился разговаривать, доклад писали в ЦК, я знал, кто писал, последний автор этого доклада только недавно ушел из жизни.
Тихон Хренников, 2003
Илья Дадашидзе: Из воспоминаний Тихона Хренникова:
Вероника Боде: "Композитор Леонид Афанасьев был летчиком-истребителем, с начала войны отправился на фронт и там был несколько раз сбит во время боев. Врачи каждый раз сшивали и собирали его буквально по косточкам. Мне рассказывали, что однажды в таком виде он был доставлен в госпиталь Бурденко, ему сделали подряд несколько операций. Это продолжалось не один час и хирург, делавший операции, совершенно изнеможенный уехал домой. В отделении остался дежурный врач. И вот на вечернем обходе он подошел к Афанасьеву и видит, что тот не подает никаких признаков жизни. Врач констатировал смерть и распорядился отправить его в морг. Утром пришел хирург, который делал операцию, и говорит: "А где же Афанасьев? Дежурный врач отвечает: "Он умер". "Он не мог умереть, все было сделано для этого! Где он?" - "В морге" - "Везите немедленно обратно!" И вот из морга Лёню Афанасьева привезли обратно. И оказалось, что он не умер, а был настолько ослаблен операциями, что действительно в нем жизнь еле теплилась. Жизнь эту отстояли и наш Афанасьев выздоровел, после войны вернулся к музыке, закончил Алма-атинскую консерваторию, сочинил там скрипичный концерт. Я в начале 50-х годов привез его в Москву, наш Союз выдвинул скрипичный концерт Леонида Афанасьева на премию. Подошло время и я о нем докладываю на заседании ЦК. Решил рассказать судьбу Афанасьева: о том, что он был летчиком-истребителем, был ранен, находился на грани жизни и смерти, после этого нашел в себе силы, окончил консерваторию и вот сейчас написал концерт, который единогласно представлен на Сталинскую премию. И тогда Берия, сидевший в зале, спросил: "А какое это имеет отношение к премии?" "К премии, - отвечаю я,- никакого отношения не имеет, а рассказываю для характеристики автора, написавшего этот концерт". И тогда Маленков, который вел заседание, произнес: "Нет, это интересно, это интересно!" Короче говоря, Афанасьеву премию за скрипичный концерт утвердили".
Я счастлив только тогда, когда я сижу за своим письменным столом, вот тогда я и здоров, и счастлив
Илья Дадашидзе: Поэт Осип Мандельштам сказал однажды: "Попробуйте меня от века оторвать, ручаюсь вам - себе свернете шею!" Если бы у вас была возможность выбрать себе век, хотели бы вы жить не в двадцатом, а в каком-нибудь еще столетии?
Тихон Хренников: Я хочу продлить свою жизнь и жить в другом столетии, но выбирать ничего не хочу, ничего не хочу изменять. Это было волнующее время, и я рос с этим временем, я абсолютно человек своего времени. Я революцию принял с восторгом. Мой отец был мещанин, мы были бедные. Были богатые Хренниковы в Ельце, купцы, а мы бедные. Но это не потому, что богатые и бедные, это было героическое время, а нас, мальчишек, это увлекало совершенно невероятно.
Илья Дадашидзе: То есть вы не отстраняетесь от советской власти?
Тихон Хренников: Ни от чего - ни от плохого, ни от хорошего. Я связан духовно с идеалами коммунизма, но не связан с той практикой, которая часто была, и эта практика и привела к такому развалу нашей страны. Так что это разные вещи. С одной стороны, я хочу, чтобы мой народ жил очень хорошо и чтобы о нем думали. Я хочу, чтобы наша культура развивалась, и чтобы этой культуре помогало государство, ее развитию, как раньше это было, кстати говоря. Но я не принимаю очень много негативного, ужасного и кошмарного, что было в практике наших вождей. А идеалы нашей партии - это идеалы Иисуса Христа, кстати говоря. Так что я за то, чтобы думали о народе, чтобы народ жил хорошо и чтобы его идеалами было мощное развитие духовное, а не только материальное.
Илья Дадашидзе: Из воспоминаний Тихона Хренникова:
Вероника Боде: "Однажды меня пригласил Суслов и дал почитать письмо, написанное одним из наших музыковедов (не хочу называть никаких фамилий). Он писал, что я нахожусь под влиянием евреев, сионистов и рассуждал, как евреи на меня действуют. Была изображена полная схема такого воздействия через мою жену и других лиц. Письмо мне Суслов дал со словами: "Вот, почитайте, с кем вы общаетесь и как о вас пишут". У меня было шоковое состояние, я столкнулся с этим впервые, до этого я занимался музыкой и только музыкой, и вдруг попал в самую кашу какой-то политической грязи и наветов, и все из-за того, что я очень мягко спускал на тормозах всю эту космополитическую историю, что, надеюсь, могут подтвердить еще и ныне живущие люди. В итоге, у меня началось истощение нервной системы, я заболел, не было сил двигаться, я не мог спать, и тогда я взял отпуск, год не работал, не мог прийти в себя, не мог без посторонней помощи ходить. Абсолютная апатия овладела мною, мне было совершенно все равно. Клара вывозила меня в какой-нибудь парк, садилась на скамейку, а я сидел рядом, как ребенок клал ей голову на колени.
Затем меня отправили в санаторий, в Барвиху. Я пробыл там семнадцать суток и семнадцать суток совершенно не спал. У меня начались галлюцинации. И таких как я там было немало. Большинство страдало нарушением мозгового кровообращения - работа по ночам изматывала людей и многие не выдерживали. И в санатории не могли войти в нормальный ритм, бродили по коридорам, каждый со своими бедами. И поговорить не с кем".
Тихон Хренников
Илья Дадашидзе: Двадцатый век был веком войн, революций, полетов в космос, великих открытий. Чего, по-вашему, не хватает этому столетию, и чем век двадцать первый должен в лучшем смысле отличаться от него?
Тихон Хренников: В этом веке было много кровопролитий, две мировые войны, которые унесли такое количество жизней и жизней талантливых людей, поэтому я не хочу повторений этой бойни, я не хочу повторений войн. Я хочу, чтобы народ жил разумно, чтобы те люди, которые были бы во главе государства, чтобы это были разумные люди, а разумно - это значит делай хорошо не только себе, а главным образом думать о людях.
Илья Дадашидзе: Здесь, в кабинете, стоит ваш гипсовый бюст. Общаетесь ли вы с ним, вступаете в диалог, советуетесь ли в сложных жизненных ситуациях?
Тихон Хренников: Понимаете, в чем дело, я его не замечаю. Это сделал мой друг Лева Кербель, талантливый скульптор. Он сказал: "Я хочу тебя лепить". Я сказал: "Пожалуйста!" Он мне потом подарил копию, она стоит, я ее не замечаю. Но другое дело, что мне в моем родном городе уже при жизни поставлен памятник. Когда они хотели ставить памятник, я выступал категорически против, а они мне говорили: "Так вы уже к этому времени могли три раза умереть!" Аргументация была такая, что, действительно, я мог не три, а десять раз умереть к моим 86 годам. Ну вот, стоит памятник. Когда бываю в Ельце, я к нему не езжу, на него не молюсь, не смотрю на него, - стоит и стоит. Для меня это как вещь какая-то. А дома я его не замечаю. Просто подарок Кербеля, он и стоит.
(Слышен бой часов)
Я обожаю часы с боем напольные. Когда я был мальчишкой, я спал на стульях, потому что у нас была маленькая квартира, три комнаты, и огромная семья, я - десятый, кровати не было, я спал на стульях под часами, они мне не мешали, наоборот, это были сладчайшие звуки. И я мечтал о таких часах с боем. Когда мне было 70 лет, мне дочь подарила эти часы.
Меня волнует только единственное - чтобы я мог работать. Я написал сейчас новый балет, у меня в работе музыка к двум фильмам, у меня много всяких проектов. И я единственное хочу сказать, что я еще хочу пожить. Во-первых, посмотреть, что будет происходить с нашей страной, а предстоят какие-то крупные события, и, кроме того, я хочу поработать, потому что участвовать в этих событиях я уже не могу, не тот возраст, сил у меня нет таких, чтобы принимать активное участие. Если бы я был помоложе, может быть, мой темперамент общественный бы мне не позволил быть в таком нейтральном положении. А сейчас я думаю о том, что у меня супруга, с которой я прожил 62 года жизни, единственный близкий для меня, дорогой человек, мы с ней поженились, когда я только кончил консерваторию, это был 1936 год. У нас есть дочь, она театральный художник, живет здесь, выше этажом. У меня внук очень талантливый парень, у меня правнуки, хорошие ребята. Так что я мечтаю о том, чтобы, во-первых, у них была нормальная жизнь. Что значит нормальная? Чтобы они могли спокойно работать.
И мое желание, чтобы я мог еще поработать. Вот плохо я вижу, мне надо сделать операцию, у меня катаракта, надо удалить ее, но у меня все нет времени - то одно, то другое, то третье. Но я надеюсь, что сейчас пройдет премьера моего балета и мне удастся сделать эту операцию, потому что сейчас я затруднен с чтением книг, для меня это просто бедствие. Вот о чем я мечтаю – работать так же, как я это делал до сих пор. Вы знаете, когда я уезжал в Москву из своего родного города, мне было 15 лет. Отец мой был с трехклассным образованием, но он был разумный человек, и он мне говорил: "Тихон, ты сейчас съедешь, много может быть в жизни всякого, но никогда не огорчайся от неудач и никогда не радуйся своим успехам. Работай - вот это основное, что ты должен делать, а все остальное – как бог пошлет".