Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе двадцать лет назад". "И мы там пили мёд. Деятели советской культуры о веке двадцатом и о себе". Эфир 17 октября 2000.
Илья Дадашидзе: С нами - Никита Богословский, композитор, сатирик, мистификатор, автор около двухсот песен, опер, оперетт, симфоний и семи книг воспоминаний, анекдотов, юморесок. Год рождения - 1913.
Никита Богословский: Я бы хотел прожить долгую, счастливую жизнь и умереть в глубокой старости 24 октября 1917 года по старому стилю.
Илья Дадашидзе: Рассказывают, что вскоре после возвращения из эмиграции в Россию, Александр Вертинский оказался как-то раз в компании московских музыкантов и заговорил о том, что на чужбине охотно слушал советские песни предвоенных и военных лет, и что ему очень понравилась песня "Темная ночь". "А вот сидит композитор, который ее написал", – и Вертинскому показали на Богословского. Александр Николаевич подошел и обнял автора. "Мне также, - продолжил он, - запомнилась песня "В далекий край товарищ улетает". "А вот сидит композитор, который ее написал",- и Вертинскому вновь указали на Богословского. "А еще, - вспомнил он,- есть такая песня про шахтеров". "Ее тоже написал Богословский",- откликнулись присутствующие. "Да что же, других композиторов у вас нет?!", - воскликнул Вертинский.
Александр Вертинский
(Песня "Спят курганы темные")
Вероника Боде: Композиторская судьба Никиты Богословского складывалась по тексту песни: "Паренька приметили, руку дружбы подали, повели с собой".
Никита Богословский: Это было совершено поразительно. С детских лет пытаясь что-то сочинить, абсолютно безграмотную ерунду, я набрался храбрости, мне было лет восемь или девять, и решил написать оперу "Мечта мира" по роману английского писателя Райдера Хаггарда о втором путешествии Одиссея. Написал я первый акт этой оперы, совершенно неграмотно она была записана, и мой самый первый учитель, композитор Федор Акименко, который впоследствии уехал во Францию, решил меня показать, с моими неграмотными опусами, Александру Константиновичу Глазунову, они были с давних пор дружны. Глазунов для меня фамилия была малоизвестная. Я пришел к нему, он встал, сказал: "Заходите, коллега!" Посмотрел мельком на ноты моей оперы, когда я перелистал пару станиц, потом стал меня проверять, как обычно проверка в музыкальных школах: что такое тональность, угадывание каких-то нот, ритм. Элементарный экзамен совершенно, к творчеству моему не обращаясь. Потом начал играть знаменитейшие темы из великих произведений разных композиторов, я абсолютно ничего не мог узнать, я с ними не сталкивался, а потом подошел к роялю и мне сказал: "А это что такое?" И тут произошло чудо, которое на всю жизнь оставило отпечаток в моем сердце и в моей памяти – он сыграл всю увертюру к моей опере! Я стал думать, что тут где-то это лежит, стал смотреть в рояль, под рояль… А моя партитура лежала у него на письменном столе.
Только потом я узнал про совершенно феноменальные свойства его памяти. Например, он один раз прослушал у Бородина увертюру к "Князю Игрою", так и не записанную. Записал, инструментовал, и до сих пор эта увертюра идет при исполнении "Князя Игоря". А потом он мне милостиво разрешил по воскресеньям приходить к нему на Казанскую улицу, где он жил, и, должен вам сказать, что за года два (он уехал за границу в 1928 году, скончался в Париже) это для меня было нисколько не меньшими познаниями, углублениями и пользой творческой, нежели потом долгие консерваторские годы.
Илья Дадашидзе: Из воспоминаний Никиты Богословского:
Вероника Боде: "Далекие милые времена ушедшей юности особенно ярко вспоминались мне, когда в холодный и хмурый день 12 октября 1972 года я стоял рядом с дочерью Александра Константиновича на кладбище в Нейи, пригороде Парижа, где проходила печальная церемония – отправление останков Глазунова на родину. Наш посол во Франции заключил церемонию несколькими проникновенными словами и тяжелый гроб медленно поплыл на плечах собравшихся к большому черному автомобилю-катафалку, чтобы совершить потом далекий путь на самолете. Прах великого русского музыканта нашел свое последнее и вечное пристанище в родном Санкт-Петербурге, рядом с могилами его знаменитых соратников и друзей – Римского-Корсакова и Бородина".
Я бы хотел прожить долгую, счастливую жизнь и умереть в глубокой старости 24 октября 1917
Илья Дадашидзе: Завершается век, который был очень богат событиями. Для вас лично, какое самое значительное событие этого века?
Никита Богословский: Конечно, для меня самым значительным событием была война. Довоенный и послевоенный периоды, если сравнить с четырьмя годами войны, гораздо больше и длиннее по времени, но для меня военный период в памяти и в сознании, хотя это на практике совершенно не так, гораздо более насыщенный и протяженный, чем остальные годы до и после. Конечно, это ерундовая поговорка, что "когда грохочут пушки, музы молчат". Нисколько не молчали. И в войну (я не буду залезать в литературу и другие области искусства) в музыке было сделано очень много великолепных, достойных и высококлассных произведений, потому что это было вдохновение. А вдохновение произошло от патриотизма, от желания защитить родину, от желания светлого будущего, которое ни хрена не получилось, как вы знаете, впоследствии, но тогда-то мы думали что что-то выйдет. И вот от всех этих чувств, которые свойственны всякому человеку, патриоту, воспитанному в любой стране, я так думаю, и рождалось очень много.
Между прочим, я с удивлением узнал (я не знаю, правда это или нет, но мне рассказывали сведущие люди), что Шостаковича, который, с моей точки зрения, является одним из гениев русской музыки, прославляли за его Седьмую симфонию знаменитую, что вот, победа над фашизмом, он содействовал… А несколько человек мне говорили, что эта самая знаменитая часть, где вроде наступление фашизма идет, что она была написана в 1938 году в основном…
Дмитрий Шостакович
С музыкой происходит странная вещь. "Героическая", скажем, симфония. Если нет прямых ассоциаций с каким-то гимном или интонацией какой-то национальной, просто героическая музыка, она же может прославлять любую партию, если там нет текста.
Так вот, война. Я думаю, что и у меня были разные удачи и неудачи и раньше, и после, но в войну я много и интенсивно работал и, как это ни парадоксально, война меня вдохновляла. Казалось бы, все должно быть подавленным. Да не только меня, но большинство деятелей искусства, которых я знал и произведения которых я слышал или читал.
(Песня "Темная ночь")
Илья Дадашидзе: Сразу после выхода на экран фильма "Два бойца", где впервые прозвучала "Темная ночь", песня обрела поистине неслыханную популярность. Сам Богословский, впрочем, весьма осторожен, когда речь заходит о таких понятиях как "признание" и "слава".
Никита Богословский: Я считаю, что я, в общем, жизнь прожил для себя, во всяком случае, интересно и счастливо. А уж как для населения, я не знаю. Мне всегда очень трудно оценивать резонанс на мои произведения в широких массах. Почему-то я всю жизнь считаю, что никто не знает моих сочинений и вдруг когда кто-то что-то знает, это просто одновременная какая-то случайность. Я абсолютно не представлю себе масштабы своей известности, большие они или маленькие. Если судить по наградам и титулам, которых у меня, как вы знаете, довольно много, то, вроде, большие, а у меня нет ощущения того, что я, извините, широко известен. Ну нет, ничего не могу с собой поделать. И когда мне об этом говорят, я считаю, что это преувеличение и комплимент. Но я не чувствую себя обездоленным, обделенным, хотя бывают какие-то досадные вещи и в общественных проявлениях. Меня никогда в жизни не представляли даже к Государственной премии. Все удивляются, что у меня такой премии нет. Никогда не было ни одной. А какие-то люди, которых вообще никто не знает по фамилии, у них есть. Но я не знаю, какие тут силы вступают в эти дела. В свое время, из-за моего неуживчивого и озорного характера, это была явно команда со Старой площади, а потом я уже как-то привык, прошло время, уже появились какие-то другие люди. Хотя все мои коллеги по творчеству в этом отношении не были обездолены. А я довольно спокойно к этому относился, поскольку материально я был не хуже обеспечен, чем носящий этот высокий титул, а в отношении творческого удовлетворения я был иногда значительно удовлетворенней, чем те деятели, которые гордо ходили с этими медалями.
Почему-то я всю жизнь считаю, что никто не знает моих сочинений
Илья Дадашидзе: И что, даже за "Темную ночь" вам не дали премии?
Никита Богословский: Ни за "Темную ночь", ни за "Любимый город", ни за "Курган". А за "Шаланды" я гонениям подвергался. Никто не мог понять, что нельзя эту песенку оторвать от драматургии, от музыкального плана. Это же персонаж-одессит, он же не мог петь романсы Чайковского, он такую музыку и должен был петь. И я, кстати, будучи петербуржцем по рождению, совершенно этого одесского колорита не знал. Студия мне помогла, дали объявление в газете: те, кто знает одесские песни, просьба в такой-то день и в определенные часы прийти на студию. Привалило гигантское количество патриотов своего города, одесситов, начиная от седобородых профессоров и кончая такими личностями, что я не понимал, почему они еще не свободе. И наперебой все пели свои любимые песни. И эти несчастные "Шаланды" - это, собственно, сплав интонаций, а песня совсем оригинальная.
Леонид Утесов с оркестром
(Песня "Шаланды полные кефали")
Илья Дадашидзе: Осип Мандельштам сказал однажды такую фразу: "Попробуйте меня от века оторвать, - ручаюсь вам - себе свернете шею!" Отстраняетесь ли вы от века или вы всегда были в гуще его?
Никита Богословский: Да нет, я, конечно, был в гуще, поскольку моя и первая основная профессия, и литературная, это все делало меня человеком, заинтересованным не только в музыкальных делах, но также в том, что происходит в стране, в государстве. Теперь я несколько от этого отстраняюсь, поскольку чувство иронии помогает мне к тому, что происходит нынче у нас, относиться, прямо скажем, не всерьез.
Илья Дадашидзе: А когда это происходило, скажем, в 1960-е, 1970-е, 1980-е годы, это было более всерьез?
Никита Богословский: Видите ли, в те годы, когда я чувствовал, что музыка не может существовать сама по себе и исполняться, а какая-то группа людей этим дирижирует, нам неизвестная… То есть нам известная, даже по фамилиям, но занимающая такие посты, где они имели право нами командовать против всяких элементарных законов не только логики, но и приличия, вот я никогда не принадлежал к тем людям, которые считали, что это какая-то ошибка, что это просто какой-то один злой человек есть, что все это рассосется… Я прекрасно понимал, что происходит, но из чувства самосохранения просто не лез на рожон, хотя активно никакой лояльности не принимал, ни в какие партии не вступал.
...чувство иронии помогает мне к тому, что происходит нынче у нас, относиться, прямо скажем, не всерьез
Но лично я, должен сказать, от этих режимов не очень пострадал. Один раз только попал в Постановление ЦК за свою музыку ко второй серии фильма "Большая жизнь". В постановлении было написано, что "введенные в фильм песни проникнуты кабацкой меланхолией и чужды советском у народу". А песни были – "Три года ты мне снилась" и "Спят курганы". Так как никто не знал, что это из запрещенного фильма, так все и распевали. Я никак не пострадал в творческом отношении. Потом еще три негодяя из Отдела культуры ЦК партии сделали все, чтобы мой балет "Королевство кривых зеркал" не шел в пяти русских театрах, где он был принят на ура. Они сочли, что не то, что это плохая музыка или что-то, а что я недостойно и легкомысленно себя веду. Это все произошло после этого постановления. "Кабацкая меланхолия", ничего не поделаешь! Жданов предложил эти песни назвать "вертинщиной", на что Сталин сказал: "Вертинский - пожилой человек, его только что пустили обратно на родину, зачем же мы его будем сразу обижать. А Богословский, сколько ему лет? Молодой еще, потерпит". Таким образом я и попал в это дело.
(Песня "Мне тебя сравнить бы надо")
Илья Дадашидзе: Если бы у вас была возможность выбрать, в каком столетии жить, не в двадцатом, а в каком-нибудь другом?
Никита Богословский: В девятнадцатом. Приятно жить в окружении гениев. В смысле искусства мне, конечно, хотелось бы жить в 1920-30-е годы того века, а просто для спокойного существования - это царствование Александра Третьего. Телевизора только не было и радио, и это уже хорошо.
Илья Дадашидзе: А вы можете жить сейчас без радио и телевидения?
Никита Богословский: Абсолютно спокойно. Только тогда с газетами. Потому что жажда информации у меня существует всегда и без всякого перерыва.
Илья Дадашидзе: Чего, по-вашему, не хватает двадцатому веку и чем, в лучшем смысле, от него должно отличаться следующее столетие?
Никита Богословский: Нашему веку духовности не хватает. Нигде, ни у нас в стране, ни заграницей, которую я, в общем, довольно хорошо знаю. Не хватает просто каких-то ситуаций, которые всегда сравнивают с раем – всеобщей любви, мира. И потом все-таки не хватает общения с тем, с кем хочешь. Как тут не устраивай льготы на выезды, но все-таки преграды чисто технические, таможни… Надо просто быть гражданами мира в самом лучшем понимании этого слова.
Они сочли, что это не то, что плохая музыка..., а что я недостойно и легкомысленно себя веду
Илья Дадашидзе: У вас всю жизнь было очень много друзей, приятелей, было много просто хороших знакомых из того огромного мира, который сейчас фактически не существует. Это были Олеша, Вертинский. О ком бы вы хотели сейчас вспомнить?
Никита Богословский: Хотел бы я вспомнить о моем друге, замечательном артисте Леониде Осиповиче Утесове, о Марке Бернесе, который был ближайшим другом, об Иве Монтане, о Жане Маре, которые были моими большими друзьями и, конечно, о Михаиле Михайловиче Зощенко. Не могу сказать, что был его другом, но мы были в очень хороших отношениях. Разность лет с годами скрадывалась и это дало мне возможность общаться с ним. Я до сих пор храню книжку с нежной авторской надписью, с его автографом, где я недавно прочитал, неожиданно совершенно, записанную им карандашом на полях фразу (до этого я не видел ее, я тут рылся в библиотеке и случайно заметил): "Ох, зачем я захотел все знать? Теперь я умру не так, как бы мне хотелось". Вот такая грустная надпись. Я теперь бережно храню эту книжку. Я думаю, что у меня самое большое и полное собрание сочинений Зощенко. Кстати, и Аверченко тоже. Во время его бегства в 1918, кажется, году, он задержался в Севастополе на две недели и там вышла у него книжка на газетной бумаге, которой нет в Ленинке, а у меня есть.
Михаил Зощенко, 1957
Илья Дадашидзе: Из воспоминаний Никиты Богословского:
Вероника Боде: Когда я смотрю кадры из фильма "Истребители", где Марк Бернес сидит за роялем – молодой, улыбающийся, с копной светлых волос - мне кажется, что нет за плечами прожитых лет, ведь именно таким он был, когда мы познакомились, таким он остался в моей памяти навсегда. С Марком я дружил более тридцати лет. В работе над "Истребителями", точнее, над песней из этого фильма "В далекий край товарищ улетает", мы встретились и больше уже не расставались. Смогу ли я примириться когда-нибудь с мыслью, что Марка Бернеса нет?"
(Песня "В далекий край товарищ улетает")
Илья Дадашидзе: Эта программа называется "И мы там пили мед". Вы пили "мед" этого столетия?
Никита Богословский: Как вам сказать? В основном, в личной жизни, в каких-то успехах профессиональных. Но, благодаря политической ситуации, жизненному укладу и строю, этот мёд был сильно разбавлен, и не ключевой водой, а обычной, из застоялого озера или пруда. Но, конечно, капельки меда, которые растворялись, были неотделимы от остальных примесей, все-таки сыграли в организме какую-то роль, поэтому я не могу сказать, что жизнь у меня была несчастливой. Всякое бывало, но все-таки радостные моменты превалировали над несчастьем и горем.
Илья Дадашидзе: А какие это были капельки меда?
Никита Богословский: Ну, естественно, успехи профессиональные, которые были, женитьбы… Была не одна, но всегда это было радостным событием, другое дело, как потом все это оборачивалось. И что еще? Да просто радость жизни. Проснулся, солнце светит, ты в хорошем настроении, - это уже капелька меда какая-то. И потом переданное мне от Господа Бога, за что я ему очень благодарен, - никогда не покидающее чувство иронии. Потому что, когда какая-то неприятность, я думаю о том, что я через две недели буду над этим смеяться, поэтому что же откладывать? - и смеюсь сразу.
Илья Дадашидзе: В предисловии к своей книге юморесок "Заметки на полях шляпы" Никита Богословский рассказал о себе так:
Вероника Боде: "Должен открыть читателям страшную тайну: 87 лет назад в семье Владимира Богословского и его жены родилась двойня. А поскольку мой отец был большим шутником, то обоим мальчикам дал одно и то же имя – Никита. На вопрос мамы, как же мы их будем различать, папа ответил: "Никита Первый и Никита Второй". Пришлось согласиться. Мы с братом не походили друг на друга совершенно. Я был серьезным молодым человеком, лириком, писал музыку, дарил женщинам цветы, свободно говорил по-французски. Он сочинял анекдоты, юморески, каламбуры, безжалостно разыгрывал друзей, крутил романы, пил вино, употреблял в речи ненормативную лексику. Брат тоже пытался сделаться композитором, но у него ничего не вышло и он стал тянуть у меня мелодии. Когда воровство открылось, мы страшно поругались, даже подрались, и долго не разговаривали друг с другом. Но потом все же помирились. Вот такие близнецы. Остается только добавить, что Никита Первый и Никита Второй живут не порознь, а вместе, неразлучно, во мне самом, и от этого уже никуда не уйти".
Илья Дадашидзе: Следующий наш вопрос к единому в двух лицах Богословскому адресован к Никите Второму. Вы - известный мистификатор, ваши розыгрыши стали явлением искусства. Какой из них вы считаете лучшим?
Никита Богословский: Ну, скажем, такой. У меня был соавтор, литератор Виталий Губарев. У него было такое свойство - он звонил по телефону и говорил: "Я сегодня к тебе приду ужинать" и вешал трубку, пока я не успел отказать. Это мне несколько прискучило. Тогда я пошел к знаменитому нашему диктору Левитану и попросил его кое-что для меня сделать. Пришел вечером Губарев, я позвал друзей-драматургов - Дыховичного и Слободского, с которыми я работал, Тарапуньку и Штепселя, еще кто-то пришел, и все было сделано точно по плану. У меня был такой приемник вильнюсовского изготовления, где не поймешь - то ли магнитофон, то ли приемник, деревянный ящик такой. Володя Дыховичный подходит к телефону, набирает номер, не добирая одной цифры, и говорит: "Не беспокойся, я у Никиты, мы тут в компании сидим. Что ты говоришь?! Братцы, включите радио, передают Сталинские премии!" Я включил Левитана где-то на середине. "Премии по драматургии II степени в размере пятидесяти тысяч рублей: Лавреневу Борису Андреевичу за пьесу "Синее и белое", Мдивани Георгию Давыдовичу за пьесу "Новые времена". Премии III степени в размере двадцать пять тысяч рублей: Губареву Виталию Георгиевичу за пьесу "Павлик Морозов". По музыке…". Я говорю: "Выключайте! Виталий, с тебя шампанское!"
Он, очень обрадованный, побежал в магазин, принес шампанское, фрукты, мы сидим, и тут произошла психологически очень точно рассчитанная вещь. Он сказал: "Давайте включим в двенадцать часов, будут повторять "Последние известия", я хочу за друзей порадоваться". "Премии по драматургии II степени в размере пятидесяти тысяч рублей: Лавреневу Борису Андреевичу за пьесу "Синее и белое", Мдивани Георгию Давыдовичу за пьесу "Новые времена". Премии III степени в размере двадцать пять тысяч рублей: Губареву Виталию Георгиевичу – ни хрена!"
Я тут посмотрел на Губарева, он побледнел. Я боялся, что его инфаркт хватит. Зачем мы все это затеяли? И он, слабо улыбнувшись, сказал: "Я знал, что это розыгрыш". В общем, он, очень вялый, ушел. Потом он попытался мне отомстить, но неудачно, поскольку я был на стреме уже.
Есть одна огорчительная вещь - мои сверстники, мои близкие друзья, с которыми я привык общаться десятилетиями, они уходят и, в результате, у меня никого не остается из людей моего поколения. У меня есть приятели всякие, которые помоложе меня значительно, но это все не то. Люди, с которыми дружишь много лет, иногда нужно сказать два слова, начать фразу, они уже понимают, что я хочу сказать. И вот такое тесное общение, вроде мы друг в друга вселяемся в это время. Воспоминания ведь тоже бывают очень трогательными, приятными, противные вещи уже покрываются каким-то розовым флером, я уж не говорю про добрые и хорошие воспоминания о милых, славных, интересных, веселых годах. И никого не осталось.
Должен сказать вам, что у нас происходит очень печальная вещь, у нас не осталось ни одного не то что великого композитора, а даже человека с мировым именем. Щедрина уже нельзя считать что наш, он за границей, он там и упражняется. Шнитке нет. Я уж не говорю о Шостаковиче, Прокофьеве, это уже давнишние дела. А ведь мы всегда славились превосходной музыкой, отличными композиторами, весь мир даже иногда нам завидовал. Нет этого сейчас, к сожалению.
Илья Дадашидзе: А чем вы это объясняете?
Никита Богословский: Это объясняется таким событием, которое называется смерть. Она настигает в разное время людей: раньше времени, вовремя, запаздывает, по-всякому… Мне еще доверили побыть на этом свете и спасибо тому, кто это сделал, поскольку я не провожу жизнь в печали и горести, а еще сохраняю какую-то свою жизнерадостность и, что главное в наших условиях и при нашем режиме, я сохраняю чувство иронии на все время, оно у меня не пропадет до последнего часа.
("Песня извозчика")