Опасно для жизни

• В Госдуму внесен законопроект, позволяющий изымать детей из семьи в течение суток в случае угрозы жизни и здоровью ребенка.
• Родители московских школьников и студенты протестуют против повального перехода на удаленное обучение из-за пандемии.
• Ростехнадзор назвал причину крупнейшей экологической катастрофы в Арктике. Как предотвратить новые аварии и масштабные разливы нефтепродуктов?

ОТОБРАТЬ, ЧТОБЫ СПАСТИ

Комитет по вопросам семьи, женщин и детей одобрил законопроект, разрешающий в случае угрозы жизни и здоровью ребенка изымать его из семьи в течение суток, но только по решению суда, который, как предполагается, в течение тех же суток должен принять это решение.

Отобрать, чтобы спасти

В студии Радио Свобода – директор Фонда профилактики социального сиротства Александра Марова, на видеосвязи – руководитель фонда "Волонтеры в помощь детям-сиротам" Елена Альшанская.

Поясните, пожалуйста, что происходит. Почему в июле – сразу после того, как Елена Мизулина внесла свой проект поправок в Семейный кодекс, поднялся дикий вой: "Как же так, теперь детей будет практически невозможно спасти, если над ними издеваются, пока родителей не лишат родительских прав"? Теперь, когда тот пакет забраковали, предлагают новый – с участием суда в течение 24 часов (то есть достаточно быстро) изъять ребенка из враждебной, травмирующей ситуации, опять поднимается вой, но уже с другой стороны: "Как это так, теперь будут приходить и всех подряд отбирать?". Александра, неужели невозможно найти баланс?

^{Видеоверсия программы}

Александра Марова: Совершенно точно необходимо менять 77-ю статью Семейного кодекса: это как раз статья об отобрании. Она не отвечает современным вызовам, которые стоят перед нашей системой профилактики. Основной вызов – сделать так, чтобы в ситуации опасности ребенка можно было реально защитить, а во всех других ситуациях – сработать как минимум на сохранение семьи для него. Если это не получается, возможно временно убрать его из семьи, но сделать это с минимальной травматизацией. Ни одну, ни вторую задачу данные поправки не решают.

Сегодня 77-я статья выглядит так: если орган опеки видит, что есть какая-то угроза здоровью и жизни, он должен получить акт от главы муниципалитета или субъекта и только потом вернуться в эту семью и сказать: "Вот теперь я забираю у вас ребенка".

Марьяна Торочешникова: А все это время с ребенком может происходить все, что угодно.

Александра Марова: Да, если за ним гоняются с топором, по сути, орган опеки разводит руками и ничего сделать не может. Именно этим обусловлено небольшое количество отобраний в масштабах всей страны (около двух с чем-то тысяч – эта цифра ежегодно варьируется). Это просто неудобная в применении статья, и органы опеки ее не применяют. Вместо этого они начинают оформлять какие-то документы, которые не отражают действительную ситуацию, например, акт о безнадзорности, привлекать полицию, делать что-то еще. То есть законодательство в этой части достаточно кривое, и исправлять его, безусловно, надо. Но это еще полбеды.

Вторая беда действующего Семейного кодекса в том, что с момента отобрания орган опеки обязан в семидневный срок выйти в суд с иском о лишении родительских прав, и это единственная возможная дорожка.

Марьяна Торочешникова: То есть ребенок уходит в интернат.

Александра Марова: Никакой профилактической работы!

Марьяна Торочешникова: Либо мы отбираем ребенка и сдаем его в детдом, либо он живет в семье.

Александра Марова: Да. Парадокс в том, что если орган опеки использует вот это "кривое" законодательство, когда делает акт о безнадзорности, привлекает полицию, здесь есть хоть какая-то еще профилактическая работа: да, часто отвратительная, не решающая никакие задачи семьи, но хоть какая-то. Если же применяют 77-ю статью в чистом виде, то ее в принципе нет и быть не может. И, что самое интересное, поправки Плетневой, которые сейчас одобрены, пакет Крашенинникова тоже никак это не решает, он вводит непонятную судебную процедуру отобрания, к которой тоже есть миллион вопросов. Суд, как известно, не может просто так принять решение, он опирается на конкретную доказательную базу. А что принесут органы опеки за эти 24 часа, чтобы доказать суду, что там действительно есть угроза здоровью и жизни?!.. И им снова становится проще не применять эту новую статью, а вернуться к "кривой" теме с актом о безнадзорности.

Даже если они каким-то образом доказывают всю эту историю, и там, предположим, действительно есть очевидная опасность, никто не мешает родителям за эти 24 часа куда-нибудь скрыться с ребенком, и ищите их потом по всей стране. И, наконец, вообще никуда не исчезает история с выходом с иском в суд о лишении или об ограничении в родительских правах. То есть, по сути, вообще непонятно, что мы решаем этим законопроектом. Я согласна с экспертным мнением: поскольку это может стать массовой историей, есть опасность, что суды просто будут подмахивать это под органы опеки, не сильно вникая в ситуацию. И вообще непонятно, кому мы сделали лучше, чем исправили законодательство.

Елена Альшанская: Закон совершенно бессмысленный в том формате, в котором он предлагается к принятию. Законопроект Мизулиной не прошел, в том числе, потому, что он полностью снимал все возможности защиты прав ребенка. Все то же самое мы видим и в этом законопроекте. На самом деле там нет возможности изъять ребенка, если действительно есть непосредственная угроза жизни и здоровью. Вы должны будете ждать 24 часа, а за это время может случиться что угодно. А если были жалобы на побои, на сексуальное насилие, то за 24 часа ребенка обработают так, что он будет отрицать все свои предыдущие показания.

Там есть оговорка о том, что ребенка можно забрать сразу же, но только если органы опеки и полиция смогут достоверным образом обосновать, что ребенок погибнет в течение нескольких часов. Понятно, что ни один сотрудник не возьмет на себя такую ответственность. Нет никаких обстоятельств (даже чисто теоретических), в которых можно спрогнозировать именно это. То есть, по сути, возможности забрать ребенка сразу же в этом законопроекте нет. Значит, видимо, опасности нет, иначе как можно его оставить на 24 часа? А если опасности нет, зачем мы его вообще забираем? Если мы можем оставить его на 24 часа, то можем и на неделю, и на месяц. А если в семье просто плохие условия жизни, то вообще-то речь должна идти не о том, чтобы забрать, а о том, чтобы изменить эти условия.

У нас в законодательстве сегодня нет никакой связки между выходом опеки, какими-то реально тяжелыми условиями и необходимостью не забирать ребенка, а помогать семье. Может быть, люди действительно тяжело живут, не справляются с воспитанием ребенка. Может быть, его не водят в школу, потому что мама лежит в депрессии.

Марьяна Торочешникова: Может, нет зимней обуви, в которой можно отправить ребенка в школу.

Елена Альшанская: Но у нас сегодня законодательство не предполагает, что хоть одна организация в этой ситуации должна помочь семье. Семья может сама пойти в соцзащиту, написать заявление о получении помощи, собрав необходимые документы, а дальше будет комиссия, которая решит, дать ли эту помощь семье. Но здесь не та ситуация. И при этом после такого странного отобрания нет никакого пути назад и никакого варианта помощи в поддержке семьи. Допустим, родители очень сильно выпили, были в невменяемом состоянии, и нельзя было на 24 часа оставлять там ребенка, но мы пришли через сутки и, непонятно зачем, забрали ребенка уже у трезвых родителей, подали на них в суд на лишение или ограничение прав вместо того чтобы, например, выстроить план по работе с ними.

Марьяна Торочешникова: Александра, а есть ли какой-то выход? Как это делают в других странах, которых так боятся те, кого называют "скрепниками", "борцами за семейные ценности".

Александра Марова: Ювенальная юстиция – это какая-то нарисованная страшилка, которой пытаются пугать наше население. Когда надо – включают, чтобы создать какой-то резонанс, отвлечь от чего-то. Проблема в том, что органы опеки у нас часто творят все, что попало, с их стороны есть хамство, произвол, есть решения, которые необходимо оспаривать в суде. Но это не имеет никакого отношения к тому, что мы называем ювенальной юстицией.

Александра Марова

Во многих других странах все-таки то, что для ребенка приоритет – кровная семья, это не просто бумага, там действительно над этим работают. Ну, не везде, всюду есть свои перегибы, но в целом концептуально движутся именно к этой мысли. Мы же к ней движемся пока только декларативно. Мы как экспертное сообщество говорим: "Ребята, если вы все-таки приходите к решению, что ребенка необходимо разлучить с его кровным родителем, то не надо это делать настолько грубо, по-хамски и беспардонно: взял, как вещь, и переместил в дом ребенка, в интернат, где бедный маленький ребенок, абсолютно ничего не понимая, меняет все условия своей жизни".

Марьяна Торочешникова: Они не пытаются разыскать ближайших родственников?

Александра Марова: Они, может быть, сделают это потом. А ведь это самое главное, что они должны сделать. Понятно, что ситуация экстренная, времени очень мало, но при нормальном менеджменте все это можно сделать. Найдите кровных родственников ребенка, да просто адекватных друзей родителей, которые способны о нем заботиться, и пусть он там живет, пока вы разбираетесь с родителями. Это гораздо менее травмирующая для него обстановка. Зачем же сразу казенные стены? Но почему-то никак не удается продвинуть это в наше законодательство.

Марьяна Торочешникова: Как же поступать в том случае, если сейчас с ребенком происходит что-то страшное, чтобы полицейский мог его схватить и унести?

Александра Марова: Надо прописать, что если вы идете на этот шаг, у вас должен быть четкий алгоритм того, как вы поступаете: например, находите ближайших родственников. За рубежом есть такой механизм – временная приемная семья, которая способна принять у себя ребенка на определенный период времени. Это не те люди, которые возьмут на себя функцию кровных родителей и ни за что на свете потом не пожелают расстаться с ребенком. Это специально обученные, профессиональные семьи, которые могут минимизировать травматизацию ребенка, если он все-таки разлучается с семьей. И, безусловно, после этого необходима профилактическая работа с родителями: излечение от зависимости, мотивация на сотрудничество.

Марьяна Торочешникова: Помощь с поиском работы, какие-то пособия, льготы.

Александра Марова: А Комиссию по делам несовершеннолетних давно пора перекраивать. Она представляет собой просто какое-то судилище, где сидят тетки, которые считают, что они могут орать на родителей, говорить: "Если ты это не сделаешь, то вообще никогда не увидишь ребенка". Они ведут себя абсолютно беспардонно и по-хамски, не предлагая никаких реальных выходов. А семье после этого захочется что-то делать? Да она еще больше уйдет в депрессию.

Марьяна Торочешникова: Елена, почему чиновники не могут сами додуматься, что нужно делать вот так, а не иначе?

Елена Альшанская: Они абсолютно не понимают, как это работает. Они собирают отчетность по социологическим данным, в которых все в целом красиво и понятно, потому что считается по старым условиям. Они не работают с этими семьями, не представляют, как это устроено со стороны кровной семьи, у которой отобрали ребенка, или со стороны приемной семьи, которой ребенка не дали. Они не видят этой ситуации, а проблему видят в основном формально. У нас нет понимания того, как это должно быть устроено.

Елена Альшанская

Вся наша социальная сфера находится в худшем положении по сравнению с остальными, потому что у нас здравоохранение и образование во многом существуют на базе старой советской системы. А когда в начале 90-х мы попали в условия раннего капитализма, было не до того, чтобы строить систему социальной защиты, нужно было как-то спасти тех, кому совсем плохо, например, забрать детей с улиц. Но система социальной помощи на Западе формировалась десятилетиями именно в ответ на все эти вызовы: бедность, бездомность, безработица, – довольно страшные истории, которые мы получили после распада Союза. И в результате сохранились какие-то старые куски советской системы, которые были про другое. Советская социальная система – это была раздача льгот каким-то особо выделенным категориям, а системы социальной помощи, которая выглядит как социальное сопровождение, технология социальной работы куратора с семьей, выход из каких-то сложных ситуаций, работа с зависимыми, с бездомными, не было, это не развивалось. И в результате за 20 лет мы не построили полноценной системы. На самом деле социальная помощь есть, но как отдельные, точечные технологии: либо НКО, либо где-то в регионах так выстроилась работа внутри социальной защиты, но нельзя сказать, что это система.

Марьяна Торочешникова: Скорее всего, это частная инициатива активных членов гражданского общества.

Александра, 25 ноября, скорее всего, примут в первом чтении этот законопроект об изъятии детей из семьи в 24 часа по решению суда. Или этому можно как-то противостоять?

Александра Марова: Я думаю, что даже первое чтение – это еще далеко не конец истории. Скорее всего, там все-таки будут замечания, причем существенные, которые необходимо будет устранить перед вторым чтением, а дальше еще и третье. Мы, гражданское общество, еще повоюем, чтобы закон не был принят в этом виде.

Марьяна Торочешникова: А есть ли в Думе или среди правозащитников законопроект как раз обо всем этом: о социальной помощи?

Александра Марова: В разное время мы выступали с очень многими предложениями. И в аппарат уполномоченного по правам ребенка это все было отправлено и там же благополучно похоронено, и в разные другие структуры.

Марьяна Торочешникова: А что думает по этому поводу уполномоченный по правам ребенка?

Александра Марова: Она периодически публично говорит о том, что необходимо реформировать систему органов опеки. А как реформировать – тайна за семью печатями, об этом она не говорит. К сожалению, все инициативы, которые проходят через ее аппарат, идут очень долго.

СТОП ДИСТАНТ!

Родители московских школьников объединяются, чтобы протестовать против повального перехода на удаленное обучение из-за пандемии. Они собирают подписи, пишут многочисленные обращения во всевозможные ведомства и выходят на улицу. Одна из таких акций завершилась совсем недавно. На ней побывал наш корреспондент Артем Радыгин.

Артем, зачем они это делают? Они что, самоубийцы, COVID-диссиденты, не верят в опасность этого вируса? Почему они так настаивают на необходимости очного обучения?

Артем Радыгин: Большая часть родителей выступает против "дистанционки" потому, что им не нравится, что дети проводят очень много времени перед компьютером, что дети не общаются...

Марьяна Торочешникова: Десоциализируются.

Артем Радыгин: Кто-то говорит, что из-за этого дети сходят с ума. Конечно, есть и родители, которые не верят в существование коронавируса, говорят, что все это придумано для того, чтобы заставить детей вакцинироваться, чипироваться, во всем виноват Билл Гейтс.

Марьяна Торочешникова: Насколько мне известно, многие родители также опасаются, что сейчас в Москве обкатают эту систему дистанционного обучения и переведут всех на "удаленку":и не только на период пандемии, а для того, чтобы сократить расходы на образование.

Артем Радыгин: Да, и многие переживают, что при этом ухудшится качество образования. Дети не общаются с учителем напрямую, нет такой обратной связи, как в школе. У кого-то дети ленятся, кто-то играет в игры, вместо того, чтобы полностью отдавать свое внимание уроку. Еще родителей волнует то, что нынешний закон об образовании в принципе предусматривает возможность ведения уроков через интернет-платформы, но непонятно, через какие платформы, по какой программе, кто это должен проверять. Родители сомневаются в качестве того, что получают дети.

Марьяна Торочешникова: А что же не нравится студентам? Казалось бы, почему им плохо на "удаленке"? Никто особо не контролирует. Zoom включил – и пошел гулять со своим девайсом, а тебе поставили галку, что ты был на лекции.

Артем Радыгин: Это не так радует, когда студент платит за свое обучение, причем не маленькие деньги: в среднем 200-400 тысяч в год. Они же платят за очные занятия, с совершенно другим откликом от преподавателей, а через дистанционную форму они не могут получить всего, за что платят.

Марьяна Торочешникова: С таким же успехом они могли бы дистанционно учиться в каком-нибудь зарубежном вузе.

Артем Радыгин: Они могли бы пойти на какие-нибудь онлайн-курсы, допустим, за 60 тысяч в год и сэкономить. И сейчас многие студенты требуют перерасчета за дистанционное обучение, но, насколько мне известно, было буквально один или два случая, когда им делали перерасчет. В моем вузе, например, всем сказали, что никакого перерасчета не будет.

ЧЕРНЫЕ РЕКИ, МЕРТВЫЕ БЕРЕГА

На этой неделе, спустя полгода после катастрофы, Ростехнадзор завершил расследование и назвал причины крупнейшей аварии в Норильске. Там из-за нарушений при строительстве и эксплуатации резервуара в реки Далдыкан и Амбарная вылилось 15 тонн топлива. Оказывается, такие аварии, нередко приводящие к экологическим катастрофам, происходят в России регулярно, только об этом мало кто рассказывает.

Утечка нефти - раз в полчаса

И вот свежая новость: вечером 11 ноября на автодороге "Норильск – Кайеркан" в нескольких километрах от Норильска из бензовоза, принадлежащего акционерному обществу "Таймырская топливная компания" (она входит в "Норникель"), на проезжую часть вылилось более двух тонн топлива. На участке автодороги, где произошел разлив, введен режим повышенной готовности.

В нашей студии – директор департамента по программам, исследованиям и экспертизе в Greenpeace России Иван Блоков.

Неужели все настолько страшно: раз в полчаса происходят аварии, разливы нефти и что-то всерьез угрожающее экологии и здоровью граждан?

Иван Блоков: Даже по официальным данным, в день происходит в среднем несколько аварий на нефтепроводах с разливом нефти. У нас большая часть месторождений находится на северных реках. И есть такая характеристика – количество нефтепродуктов и нефти, которое переносится через замыкающие створы этих рек. Если через южные реки переносится 1-10-100 тонн, то через северные, которые впадают в Ледовитый океан, от 150 до 800 тысяч тонн нефти (она находится в воде в растворенном виде). Это абсолютно ненормально! У нас есть пример Оби, которая переносила 200 тысяч тонн, а через 12 лет стала переносить 10 тысяч, как только нормально заработала служба всего лишь в одном субъекте Федерации – в Ханты-Мансийском автономном округе. Как только там заработал Природнадзор Югры (это не подразделение федеральной службы), постепенно, год за годом объемы уменьшались, а в других реках – нет. А причина этого просто в нормальной организации работы территориальной службы.

В чем самая первая проблема российских надзорных служб?

Марьяна Торочешникова: Они хотят есть.

Иван Блоков

Иван Блоков: Да. У нас примерно 1800 федеральных инспекторов и примерно столько же территориальных региональных инспекторов, то есть всего 3600. Для сравнения, в Агентстве по охране окружающей среды США, у которого меньше функций, чем у нашего Росприроднадзора, больше десяти тысяч сотрудников. У нас, например, работники Росприроднадзора должны согласовывать и выдавать лицензии на перевозку опасных отходов и на обращение с ними. Это уже огромное количество. Учет всех объектов негативного воздействия – больше 140 тысяч только федеральных объектов, то есть у нас делается безумный объем. А знаете, сколько они получают? Оклад у работника Росприроднадзора чуть больше 12 тысяч, и хотя ему доплачивают...

Марьяна Торочешникова: Это смешно! Понятно, кто ему доплачивает: нефтедобывающие и прочие компании, которые хотят, чтобы на их деятельность прикрыли глаза.

Иван Блоков: А в Ханты-Мансийском округе зарплаты инспекторов достигают 200 тысяч, и они работают. И там инспектору платят за то, что он сумел выиграть дела.

Марьяна Торочешникова: Не зря Ханты-Мансийск называют "российской Швейцарией"! А откуда они берут деньги?

Иван Блоков: Больше миллиарда, а то и до двух миллиардов в бюджет забирается как раз за счет тех ущербов, которые оплачивают нефтяные компании за уничтожение природы. Это очень зависит от персоналий. У нас были (уже нет) очень хорошие природоохранные службы в Нижнем Новгороде, в Томске, но со временем они менялись, и все это зависело от людей. Но одна работает.

Если вернуться к нефти, то в целом у нас по рекам течет от 150 тысяч тонн нефти до 300-800, в зависимости от разных лет. Сейчас где-то около 400-500. Это означает, что на землю выливается несколько миллионов тонн нефти.

Марьяна Торочешникова: С чем это можно сравнить?

Иван Блоков: Это как почти полностью заполненный стадион. Но на землю-то выливаются миллионы тонн нефти, потому что до устья реки доходит только малая часть, менее 10%. При этом, по отчетам нефтяных компаний, на землю в год выливается около двух тысяч тонн нефти.

Марьяна Торочешникова: Миллионы тонн нефти в земле, тысячи тонн в реках – это же катастрофа! Как еще люди живут?!

Иван Блоков: Это действительно катастрофическая вещь: многие тысячи и десятки тысяч гектаров погибшей территории.

Марьяна Торочешникова: То есть мы этого не замечаем за счет масштабов страны?

Иван Блоков: Да, если бы это было сконцентрировано, было бы страшно. Есть участки в Республике Коми, где проезжаешь два-три километра по лесной дороге – и очередное нефтяное озерцо. Самый большой наземный разлив нефти был в России в 1994 году в Республике Коми, а самый большой разлив в Арктической зоне – в Норильске, уже в этом году, то есть мы бьем все рекорды.

Марьяна Торочешникова: А можно как-то ликвидировать последствия?

Иван Блоков: Можно, но самое важное в охране природы – это не дать разлиться нефти сейчас. Если бы наши нефтяные компании вместо того, чтобы делить прибыль, два или три года пускали ее на замену трубопроводов, то утечек не было бы. Или с течение 10 лет отдавали по 20-30% прибыли, и этого хватило бы для того, чтобы заменить трубопроводы, причем на более качественные.

Марьяна Торочешникова: Но они этого не делают.

Иван Блоков: Это человеческая жадность. Люди не думают на перспективу. Это проблема буквально всех наших отраслей.

Марьяна Торочешникова: Мне это напоминает раджу из мультика про золотую антилопу, который в итоге задохнулся под грудами золота. А здесь пострадают не только они, а все люди, которые живут в России.

Иван Блоков: Совет директоров "Норильского никеля" рассматривал вопрос о необходимости руководству жить в Норильске. Очень легко руководить оттуда, где вы не чувствуете, не нюхаете, что происходит. Или Карабаш в Челябинской области, где та же ситуация: там медное производство, выбросы серы. Я простоял там 40 минут под факелом (мы делали съемки) и обжег легкие.

Марьяна Торочешникова: Кстати, Норильск является в России одним из лидеров по выбросам в атмосферу загрязняющих веществ, согласно докладу Министерства природных ресурсов и экологии. Съемочная группа документального проекта Радио Свобода "Признаки жизни" в этом году, уже после разлива, побывала в городе. Кадры, конечно, пугающие.

Иван Блоков: В целом экологическая ситуация в России достаточно сложная. Если в Москве она относительно неплохая, то в очень многих городах страны она просто ужасна! И самое печальное даже не в этом: важно, чтобы происходили изменения к лучшему, а их как раз нет. Например, в целом средняя концентрация формальдегида по стране в населенных пунктах растет в течение 22 лет (это ядовитое вещество, канцероген). При этом Роспотребнадзор несколько лет назад повысил предельно допустимую концентрацию больше, чем допустимо, не предоставив никаких оснований. После этого количество городов с превышением ПДК со 120 с небольшим упало до 60-и.

Марьяна Торочешникова: Отчитались!

Иван Блоков: Но при этом, если темпы роста сохранятся, через 40 лет все города России будут загрязнены с превышением ПДК. Предельно допустимую концентрацию метилмеркаптана (вещества, которое добавляется в газ, чтобы люди не травились газом) за 20 лет подняли в 660 раз. И теперь, если вы выходите на улицу и чувствуете этот запах, слегка напоминающий тухлую капусту, может быть, он в предельно допустимой концентрации.

Кроме выбросов и сбросов, есть еще отходы. За 24 года объемы отходов у нас тоже постоянно растут, причем быстрее, чем растет ВВП (когда он рос). На единицу продукции, выпускаемой страной, образование отходов становится все больше, больше и больше. У нас отходов производится примерно столько же, сколько в Китае, только сравните экономику и население.

Марьяна Торочешникова: А вы не сгущаете краски?

Иван Блоков: К сожалению, нет. Все это официальные цифры, приводимые нашими госорганами.

Марьяна Торочешникова: Все это реально свидетельствует о катастрофе! Сейчас весь мир переживает пандемию коронавируса. В России очередной всплеск роста заболеваемости, врачи борются. Ситуация тяжелейшая. Мне даже сложно представить, что происходит сейчас в Норильске, в тех городах, где ко всему этому добавляется еще экология. Но об этом никто не говорит. Про экологические проблемы не рассказывают в "Новостях" на федеральных каналах.

Иван Блоков: Напротив, с течением лет у нас все больше и больше благостных упоминаний об экологии: "заповедник, национальный парк, заказник"... Но как только возникает вопрос экологической катастрофы, экологических проблем, внимание очень серьезно падает, в то время как во всем мире ситуация ровно обратная: люди действительно беспокоятся. Но, я думаю, это связано не только с политикой. В головах и у населения, и у властей есть определенные проблемы с охраной природы. Это видно по безумному количеству как экологических преступлений (а у нас их происходит 20 с лишним тысяч в год), так и по количеству правовых актов, которые издали с нарушением экологических законов.

Марьяна Торочешникова: В России до сих люди могут менять машинное масло во дворе, сливая на землю, выбрасывать батарейки на помойку.

Иван Блоков: Самое важное – чтобы люди поменяли свое отношение, тогда, может быть, поменяется и все остальное. Для этого надо доносить до людей такую информацию. Например, в Москве есть очень хорошая система наблюдения за состоянием атмосферного воздуха. Мосэкомониторинг хорошо работает, все цифры они показывают правильно или близко к этому. Но одну из цифр – концентрацию сероводорода – они сравнивают не с российскими нормативами, а с нормами ВОЗ, потому что они в 19 раз выше. И даже если российские нормативы зашкаливают, то на табло и на компьютере вы будете видеть, что все нормально. Вот такого быть не должно.

Вот Ханты-Мансийский округ девять лет назад опубликовал данные обо всех разливах нефти, а больше этого нигде нет. Интересно, что в Нигерии (а это следующая после нас по количеству разливов страна) компания Shell публикует данные о каждом разливе, публикует фотографии разлива, а у нас попробуйте узнать, где это произошло. Да никогда!

Марьяна Торочешникова: Но почему в Ханты-Мансийске могут, а в Норильске не могут?

Иван Блоков: Потому что есть политическая воля, есть желание людей, а еще есть экономическая заинтересованность бюджета: половина всех ущербов, которые взыскиваются в России, взыскиваются в Ханты-Мансийске.

Марьяна Торочешникова: А что мешает норильским инспекторам тоже захотеть получать по 200 тысяч зарплаты в месяц и честно выполнять свою работу?

Иван Блоков: Для этого Красноярский край должен обеспокоиться, создать специальную систему. И дальше возникают бюрократические сложности: непринятие решений, нежелание...

Марьяна Торочешникова: А нефть течет, течет и течет, и природа умирает. Очень жалко!