Елена Холоденко (Киев) представляет создателей остросовременной оперы, которая включает в себя элементы утопии и антиутопии. В основе оперы – трагическая история Чернобыльской АЭС на фоне прошлого, настоящего и будущего.
Елена Холоденко: Создатели оперы – музыканты формации NOVA OPERA с командой артистов и художников из Украины и Австрии. Побродим по древнему будущему с создателями "Чернобыльдорфа": композиторами Ильей РазумЕйко и Романом Григоривым, продюсером Ольгой Дятел, культурологами и арт-критиками Анной Калугер, Валерией Плехотко, Анной Юхимец и Анной Потемкиной.
Ольга Дятел, продюсер оперы "Чернобыльдорф":
– Примерно год назад мы с Ильей были в Цвентендорфе (Австрия). И с этой поездки началось все. В Цвентендорфе есть атомная станция, которая не открылась, потому что Австрия проголосовала, что не хочет атомную энергию. Но мы по ней ходили, там был очень интересный гид. Такое ощущение, что он в этой станции живет и всю жизнь по ней всех водит. Человек на этом не то, чтобы помешанный, но специфический. И она вся такая выкрашенная, чистенькая. В реактор можно было заглянуть, увидеть, как он блестит. Это тогда зацепило. Наша история – Чернобыль.
Илья Разумейко и Роман Григорив – композиторы и режиссеры Археологической оперы "Чернобыльдорф":
– Житель Чернобыльдорфа – условный человек будущего. Хотя мы сами играем чернобыльдорфцев – мы и наши 15 артистов. Поэт Юрий Издрик, ликвидатор аварии на ЧАЭС, тоже чернобыльдорфец. То есть его поколение и следующее – чернобыльдорфцы.
Приходите на оперу – мы покажем любовь чернобыльдорфца, свадьбу, смерть, ненависть, ревность. Их игру в театр, как они ставят оперы. У нас в опере чернобыльдорфцы ставят оперу "Дафна". Они ничем от нас не отличаются. Люди одинаковые – что в каменном веке, что в постапокалипсисе. Просто у них чуть-чуть другая ДНК и искусство лучше.
Илья Разумейко: Археология – это то, что было очень давно. Но у нас опера про пост-апокалипсис. Это то, что будет когда-то – археология будущего. Во время карантина мы с Ромой отказались от организации онлайн-ивентов. Наоборот, во время полного перехода арт-контента в онлайн хочется сделать что-то маленькое, что можно потрогать руками. Наш музей, например, работал два дня, его увидели 120 человек. Но это для нас намного ценнее, чем, например, онлайн-ивент, который увидело пять тысяч человек, но неизвестно, как они его воспринимали. Точно так же оперу сейчас – мы на грани красной зоны находимся, но все равно рискуем и делаем живой концерт, который совсем маленькое количество людей увидит по сравнению с нашими прошлыми операми, но это очень ценно – для нас и наших артистов.
Чернобыльдорф начался с того, что мы соединили просто два топонима – Цвентендорф (Австрия) и Чернобыль. И представляли, что это конкретное место. Географически даже искали между Чернобылем и Цвентендорфом – возле Вены точка – это румынские Карпаты, например. Но в процессе работы мы поняли, что Чернобыльдорф может быть везде. Потому что ту же Припять условно можно найти в любом городе Украины. Это может быть руина любой атомной станции или руина любого урбанистического объекта, созданного человеком, и то, что на нем происходит потом.
В прошлое мы проникли до пятого тысячелетия до нашей эры. Proto-Donau-Schreiben, протодунайский язык – это самое старое, что у нас есть. А будущее конструировали после 21-го века. Предположили серию катастроф и после них медленную регенерацию или, наоборот, затухание цивилизации. Чтобы все в правильном музыкальном темпе произошло, надо где-то 700 лет.
У нас был первоначальный импульс – атомные станции Чернобыль и Цвентендорф. Потом добавился Энергодар. На берегу Каховского моря, откуда видны реакторы, нашли, например, полузаброшенный Дом культуры с залом на 500 мест и сняли там несколько важных перформансов. Нашли карьер, где сняли одну из сцен. И нашли-таки огромную ЛЭП – "Каховская-Титан": 150-метровые вышки. Все это имеет отношение к атомной станции.
Мы все уже живем в Чернобыльдорфской культуре, в том состоянии, когда новое уже невозможно
Музей возник из-за Мистецького Арсенала в Киеве. Когда мы сюда зашли, то нашли остатки бывших выставок – три комнаты. Там тоже был элемент археологии. Хоть ты заходишь в существующую вроде бы институцию, но она – это было тоже во время карантина – закрыта, не работает, тут голуби летают на втором этаже. Тут тоже есть какая-то постапокалиптичная модель. И мы начали в историю этого Арсенала погружаться – и родился музей, и целая сцена постапокалиптического монастыря.
Мы все уже живем в Чернобыльдорфской культуре, в том состоянии, когда новое уже невозможно – ни в кино, ни в музыке, ни в театре, ни в популярной культуре. Мы остановились в суперобломочном пункте истории, которую даже никак нельзя назвать. Это признак конца или переходного периода, когда культура приходит к какому-то моменту, и теория его не может уже объяснить.
Планируем еще экспедиции на следующий год – в Карпаты, Австрию, еще в какие-то точки Протодунайского региона. И там будет продолжение этой истории – видео- и перфомативной и т.д. У этой оперы нет закрытой формы. Мы сыграем два с половиной часа спектакль, там будет какой-то финал, но в принципе он открытый. В Вене уже будем играть точно другую оперу через год, если нас пригласят.
Роман Григорив: По сравнению с нашими предыдущими работами – это по-настоящему креативная опера во всех смыслах. Мне кажется, это очень круто.
Такой природы, как в Чернобыле, мы не видели нигде. Это очень интересное явление, когда вокруг тебя все очень красивое, но зараженное. К сожалению, в некотором роде Припять превратилась в Клондайк, в туристическую зону. Это чуть-чуть не то, что мы искали в нашей экспедиции. Но мы нашли церковь 1800 года, в которой сняли перформанс.
В ходе экспедиции рождалось пространство, локации. Мы тщательно их выбирали. Неоднократно ездили туда перед тем, как что-то там снимать. Это все изучали, как в настоящем кино. И кстати, Кривой Рог победил на конкурсе "Самый постапокалиптический город Украины". И люди, в том числе каст, и элементы оперы, декора, костюмы, музыка, звук – все рождалось параллельно и тщательно отбиралось.
Конечно, это был поиск свободного звука. Мы взяли самые древние инструменты. У нас есть микротональная бандура, микротональные цимбалы, микротональная гитара. Немного музыкантов, но мы играем на разных инструментах. От этого инструментарий – разнообразнее. Евгений Баль сделал уникальный инструмент – это такая постапокалиптическая цитадель ударных инструментов, перкуссии.
Анна Потемкина, директор Антропологического музея "Чернобыльдорф":
– Это история про постапокалипсис, но она балансирует между утопией и антиутопией. Мне нравится в этой истории, что тут нет ничего выдуманного. Все эти памятки реальные, они существовали в разных эпохах – в советской эпохе и в более ранних. Мы никак не можем решить какие-то вещи, связанные с историей, потому что очень сильно эмоционально привязаны к ним. В каждой семье был кто-то, кто каким-то образом с этим связан. А в этой истории мы от этой памяти дистанцируемся и можем пофантазировать о том, что все эти вещи… о них не то что не будут спорить – они вообще по-другому будут использоваться. И мне кажется, это позитивный вектор мышления: от конфликта до зум-аут, когда смотришь на все со стороны.
Музей Чернобыльдорфа построен по принципу Аристотеля и развивается в трех актах. По принципу трех актов есть три комнаты – CODEX, URTEXT, OBJECTS. Их экспонаты рассказывают, как развивалась Чернобыльдорфская культура от ранних ее периодов до более поздних.
Анна Калугер, арт-критик, преподаватель КГУ имени Тараса Шевченко, директор Института Чернобильдорфськой культуры:
– Это действительно уникальная возможность построить продукт искусства по правилам самостоятельной институции. То есть не просто сделать оперу, не просто сделать музей, а построить научный нарратив вокруг него, который строится очень логично. Это невозможно назвать просто оперой. Это очень системный, очень целостный мир, который происходит из последовательного визуала, из теории музыки, из философии истории, из философии искусства.
Мы представили при помощи "Конференции Концов", что могло остаться в науке на начало 21-го – конец 20-го века, почему сейчас, в 2020 году, какую дисциплину ни возьми, каждая провозгласила свой конец. Конец философии, конец искусства, конец критики, конец человека, конец цивилизации. Это как раз должно проговариваться для того, чтобы оценить, что привело к этому коллапсу, что осталось в истории, какие источники, какие письменные артефакты. Например, если бы с нашей точки изучали медиевистику и пытались читать Августина. То же самое: мы пытаемся оценить, что самое важное осталось.
Как будто бы антимодернизм, или постмодернизм, или постпостмодернизм, или, прости господи, метамодернизм – это не те же Чернобыльдорфские культуры? Они такие же, они тоже базируются на определенном пласте литературы, на отобранных теоретиках, которые удовлетворяют их интерпретационную политику. Они тоже подобрали, они тоже взяли для себя визуал, который соответствует их теориям. То есть любая культура создавалась, как создается Чернобыльдорфская.
Валерия Плехотко, культуролог, арт-критик, заведующая отделом расстроенной реальности Института Чернобыльдорфськой культуры:
– Главная эмоция – это возможность простраивания сценариев, возможность взаимодействовать с прошлым и с будущим, когда из него возникает какая-то квинтэссенция. Мне кажется, в этом тоже есть такая основная закладка искусства и культуры – то, что у нас есть: предугадать, проникнуть взглядом в эту возможность и конструировать эти миры, уже подготавливая себя в том, что может быть или чего может не быть. Потому что это безумно красивая метафора обломков цифрового мира, обломков атомного мира. И сейчас, учитывая всю ситуацию, которая складывается с ощущением окончания, с пандемией, погрузиться в реальность постапокалипсиса, прожить ее, дать возможность прожить ее людям – это еще очень классный терапевтический эффект. Вы как будто это уже прожили и можете получить возможный сценарий и чувствовать себя безопасней.
Погрузиться в реальность постапокалипсиса, прожить ее, дать возможность прожить ее людям – это классный терапевтический эффект
Это работа с двумя важными точками – атомной станцией, которая никогда так и не запустилась, и Чернобыльской АЭС, которая была разрушена. Мы работаем с травматическим опытом. Чернобыльская катастрофа – это 1986 год, а через несколько лет происходит развал Союза – очень много стремительных событий, которые не дали нам возможности это все отработать, пережить, осознать, что это для нас значило.
Анна Юхимец, студентка 4-го курса КГУ имени Тараса Шевченко, арт-критик, заведующая отделом пост-апокалипсиса Института Чернобыльдорфськой культуры:
– Я думаю, из живого осталось то, что человек все еще желает чувствовать, и чувствовать не по заданным заранее схемам, не по традиционной поэтике, а именно по наитию, некой человеческой природе. Человеческая природа – она такая оборванная, разорванная, потому что человек – это и животное, но не до конца. Это существо, которое вырвано из природы, но при этом оно должно в ней продолжать существовать. Вот эта линия, которая апеллирует прежде всего к чувственности, чувствительности – чутливості, чуттєвості, чутності – к этим всем аспектам, это именно то, что дает "поживу", пищу для каких-либо попыток продолжать существовать и воспринимать вообще, для восприятия как такого и насыщения чем-либо.
Для меня важно было выявить такой методический индетерминизм, интерпретируя то, что дают композиторы и художники, этой интерпретацией показать, что она в некоторых моментах бессильна, в других – наоборот – она может быть сильной. Но главное то, что она подвязана под некоторые художественные практики и что не существует какой-то одной линии интерпретации. Их множество. И главное выявить это множество в текстовом варианте. Непосредственно в Музее этого пока что нет, но мы надеемся, что оно появится.
Далее в программе:
Разговор о литовском языке
Радиоантология современной русской поэзии. Стихи Дмитрия Воденникова (Москва)