Александр Генис: Перебирая лучшие книги уходящего года, нельзя не заметить, насколько успешным были опусы биографического жанра. Тут и отличные биографии фотографа Аведона и режиссера Кубрика, о которых мы расскажем в одном из ближайших выпусков. И очень подробная и очень противоречивая новая биография Диккенса, о которой мы поговорим сегодня.
Мне видится в этой волне, говоря по-нашему, ЖЗЛ примета времени. Честно говоря, мы уже не ждем от литературы великих открытий. Карта большой словесности уже вычерчена, а чтобы ее исправить, нужна самонадеянность гимназиста из Достоевского, который, как помнят читатели “Братьев Карамазовых”, впервые увидев карту звездного неба, наутро принес ее исправленной. Тысячи романов, тасуя имена и обстоятельства, рассказывают одни и те же истории. Мы больше не придумываем – мы пересказываем чужое. Вымысел – это плагиат, успех которого зависит от невежества – либо читателя, либо автора. Сегодня кризис традиционной – так сказать, “романной” – литературы проявляет себя перепроизводством. Никогда не выходило столько книг, и никогда они не были так похожи друг на друга. Маскируя дефицит оригинальности, литература симулирует новизну, заменяя сюжет действием.
Но как круг в квадрат, писатель не может без остатка вписаться в свои книги. Поэтому нас так интересует остаток – то, что не поддается подделке, – неповторимый, как почерк, голос писателя. Он нам дороже всего, ибо сегодня нас больше волнует не уникальное произведение, а уникальность творческой личности, неразложимая сумма противоречий, собранная в художественном сознании, неповторимость реакций на мир, эксцентрическая исключительность духовного опыта. Так мы приходим к тому, что подлинным шедевром являются не литературные герои, а их автор.
Найти его, этого самого автора – специфическая задача биографического жанра. Но сперва надо откреститься от так называемого биографического романа. Сомнительный гибрид беллетристики с нон-фикшн, он знакомит читателя с жизнью героя, пересказывая его мысли, чувства и сочинения своими словами. Начинается он, скажем, так: ”Пушкин вышел на крыльцо”. Чтобы достичь на этом странном поприще успеха, надо быть либо вровень с героем, либо превосходить его, и то, и другое – большая редкость. Мне на память приходит только один шедевр: “Лотта в Веймаре” Томаса Манна.
Между тем у настоящей биографии есть высокая цель. Истощив абстракциями свою любознательность, теперь мы интересуемся не набором идей, одинаковых, как карты в колоде, а уникальностью их расклада, узором, образованным причудливым расположением общих идей в сознании автора. Собственно книги тут – улики, ведущие литературу к ее виновнику – автору.
Люди, говорил Бродский, тавтологичнее книг. Однако и литература горазда повторяться. Уникальна, прямо скажем, душа, которая помещается между телом и текстом. Ее след пытается запечатлеть хорошая биография. Это позволяет ее считать разновидностью документального жанра: фотография души.
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, мы начнем с новой биографии Диккенса, выходом которой завершился юбилейный для классика год – 150-летие со дня кончины. И, конечно же, самое время поговорить о Диккенсе в декабре, накануне Рождества, чьи ритуалы он утвердил во всем англосаксонском мире, да и за его пределами.
Давайте представим эту новую биографию, которая вызвала противоречивые отзывы. Ее автор плодовитый английский писатель, автор 23 романов Эй Эн Уилсон, чрезвычайно популярный в Британии. Книга называется “Тайна Чарльза Диккенса”.
Соломон Волков: Уилсон действительно чрезвычайно плодовитый биограф, он написал биографии самых разнообразных личностей, от Мильтона до Гитлера. Я не очень понимаю авторов, которые так умеют разбрасываться, я всегда с некоторой иронией к этому подходил. Вот он приходит к издателю и говорит: "Ну что мне следующее написать?" Издатель в задумчивости смотрит в потолок и говорит: "Ну напишите о Гитлере, или напишите о Наполеоне, или напишите о Шекспире". Послушный автор разворачивается, идет, пишет очередную работу. Я не очень понимаю этот метод.
Александр Генис: Есть очень много биографий Диккенса. Знаменитая книга Честертона о Диккенсе, Оруэлл замечательно писал о нем. Но то, о чем вы говорите, напомнило мне встречу с Питером Акройдом, замечательным английским биографом. Это человек, который воспел английский гений, именно английский. Я его встретил, как это ни странно, в Пушкинских горах, когда он совершал путешествие по следам Радищева и каким-то образом забрался в Пушкинские горы. Мы весь вечер проболтали. Я его спросил: "Как вы пишете обо всем на свете?" Причем, понятно – о Диккенсе, но он писал и про Эдгара По:
"Я думал, – говорю, – что вы черпаете по одну сторону океана".
"Нет, – отвечает он, – всюду, где говорят на английском, – это продолжение Англии".
И ведь действительно, Диккенс в Америке был не менее популярен, чем в Англии. Интересно, что он писал романы с продолжением в журналах, эти журналы приходили в Америку на кораблях. Когда моряки привозили новые номера, то бостонцы собирались на пристани и кричали: "Маленькая Нелли выживет или нет?" Так им хотелось знать, чем кончится очередной роман Диккенса.
Так вот Акройд мне сказал, что у него работает фабрика рукописей. На него трудятся эксперты, он их никогда не называет, это гострайтеры, которые собирают все интересные факты про очередного героя, а его задача сложить из них такую биографию, чтобы ее было интересно читать. Надо сказать, с этим он справляется прекрасно. Не только Диккенс, но и Шекспир в его книге оживает больше, чем в любой другой известной мне биографии.
А как справился Уилсон со своей задачей?
Соломон Волков: На книгу Уилсона прекрасную, проницательную, квазихудожественную рецензию написал человек по имени Роберт Готлиб. Это американский издатель и журналист, предшественник хорошо нам знакомого (мы вручали ему премию Либерти когда-то) редактора "Ньюйоркера" Дэвида Ремника. Предшественником его в журнале "Ньюйоркер" был как раз Роберт. Все, кто его знает, называли его всегда Боб, Боб Готлиб. Он прослужил главным редактором "Ньюйоркера" с 1987 по 1992 год. И в этом качестве был, между прочим, именно тем человеком, который так активно печатал Сергея Довлатова. Причем, для Дэвида Ремника, коль мы об этом заговорили, это оставалось загадкой. Когда уже он сменил Роберта Готлиба, Ремник у меня спрашивал: "Кто это был в "Ньюйоркере" такой покровитель у Довлатова, что исправно его печатал, беспрецедентным для русского автора образом?"
До прихода Боба Готлиба в "Ньюйоркер", он долгие годы был ведущей фигурой в издательском мире. В этом качестве я с ним познакомился. Он руководил сначала крупнейшим издательством "Саймон и Шустер", которое сейчас опять в новостях в Америке, его продали. Это огромное издательство, которое сейчас только что на днях было продано в еще более крупный конгломерат "Рэндом Хаус Пенгвин". По этому поводу чрезвычайные заботы о том, что рождается новая монополия – это противоречит авторским интересам. И все надежды на то, что Байден, который по своей природе антимонополист, что он как-то, может быть, остановит создание такого огромного издательского, как здесь любят говорить, "бегемота". Возникновение нового такого "бегемота" автоматически уменьшает гонорар и возможности напечататься авторам средним, то есть не феноменально успешным. Но что касается Готлиба, то он из "Саймон и Шустер" перешел в другое замечательное издательство "Кнопф", которое он возглавлял много лет. И одновременно, что чрезвычайно интересно как раз для меня, где я с ним познакомился, он был председателем совета директоров Баланчинского балета. В этом качестве как раз мы с ним и встречались, обменивались разного рода мнениями. Один раз провели целый день за кулисами театра, где проходил 24-часовой марафон в честь Баланчина, мы там вволю в перерывах между появлением на сценах выпивали и закусывали, обсуждали Баланчина и сопутствующие материи.
Александр Генис: Но давайте вернемся к Диккенсу. Готлиб написал огромную и очень противоречивую рецензию. Его, с одной стороны, радовало, а с другой стороны, смущало именно то, о чем мы говорили в начале нашей беседы, а именно авторский персонаж, который вмешивается в биографию. Дело в том, что Уилсон много пишет не только о Диккенсе, но и о себе. Мне кажется, это вполне оправданно, потому что биография в таком виде становится своего рода биографическим романом.
Соломон Волков: Автобиографией.
Александр Генис: Как бы ни были смешаны эти жанры, я в этом не вижу ничего плохого.
Соломон Волков: А я категорически против этого, тут я совершенно с вами не согласен. Меня это раздражает в современных образцах такого жанра в России. Сейчас расцвел жанр, не буду называть известные вам и читателям, наверное, примеры, когда человек пишет толстенную биографию Пастернака или Маяковского, а на самом деле пишет там о себе, своем восприятии и своей биографии, проецируя ее на биографию этих гигантов.
Александр Генис: Но самая интересная часть рецензии – та, где обсуждается место Диккенса в английской литературе. Это вызвало огромную читательскую почту, где спорят о том, можно ли назвать Диккенса лучшим прозаиком английского языка. Читатели сразу называют другие имена. Например Джордж Элиот, которая написала замечательный роман “Миддлмарч” (Middlemarch). Разве это не более психологически тонкое художественное произведение, чем любые книги Диккенса? В этом есть свой резон. Джордж Элиот, которая писала под мужским псевдонимом, действительно замечательный автор. Сразу приходит в голову начало книги, где она описывает появление героини, которая в своем скромном платье выглядела как библейская цитата в газетном репортаже. Согласитесь, что роскошная фраза. Набоков бы позавидовал.
Соломон Волков: Боб Готлиб вспоминает в связи с этим не только ее, но и таких писателей, как Киплинг, который тоже был замечательным прозаиком, и я, наверное, с Готлибом соглашусь. Он называется имена Генри Джеймса и других английских романистов, каждый из которых был, может быть, более искусным литератором, чем Диккенс, но не достиг в итоге диккенсовской популярности.
Александр Генис: Почему? Да потому что Диккенс был непревзойденным после Шекспира создателем персонажей. Огромная галерея, которую придумал Диккенс, ни с чем не сравнима. Мне вспоминается по этому поводу, как в семье Набокова была, вроде наших “В города”, игра: кто назовет больше персонажей Диккенса. Понятно, что исчерпать их было очень непросто. Эти персонажи настолько яркие и интересные, что они выше своего сюжета, как Шерлок Холмс выше рассказов Конан Дойля.
Поэтому мне кажется, что из Диккенса можно было сделать такой "Диснейворд", "Диснейленд" диккенсовских персонажей, потому что они настолько яркие, настолько выпуклые, что можно было бы сделать такой диккенсовский парк развлечений.
Соломон Волков: Здесь параллелью я считаю Гоголя. Гоголь может быть менее величественный писатель, чем Толстой, менее трагический, чем Достоевский, но по количеству изобретенных им персонажей, чьи имена на устах у любого грамотного русского человека, Гоголя не превзойти.
Александр Генис: Очень кстати вы вспомнили Гоголя. Мне кажется, что давно пора заново переводить Диккенса, потому что его переводы напоминают усредненный язык русской литературы XIX века. Условно говоря, Диккенса переводили на язык Тургенева, а надо бы переводить на язык Гоголя. Потому что у Гоголя и Диккенса гораздо больше общего. Каждая фраза содержит в себе парадокс, ухмылку, иронию, смешную метафору и противоречие. Это искусная комическая проза в первую очередь.
Соломон Волков: Диккенсовские переводы шли тремя волнами. Сначала переводы XIX века, о которых вы говорите, они точно безумно устарели. Затем была новая волна в 1930-е годы, это уже начало советского Диккенса, качество переводов сильно улучшилось. Мой первый Диккенс –"Посмертные записки Пиквикского клуба" – вышел до войны, конец 30-х – 40-е годы, я помню очень хорошо этот том, изданный с легендарными иллюстрациями Физа, Хэблота Брауна, художник, который 20 лет иллюстрировал Диккенса, рисунки которого синонимичны с именем Диккенса. И наконец 1950–60-е годы – это была следующая волна, когда опять наступила некая ревизия русского Диккенса. Сейчас действительно пришло время заново перевести всего Диккенса и попытаться еще раз ввести его в обиход российского читателя.
Александр Генис: Диккенс, может быть, и не вошел в обиход сегодняшнего читателя. Его язык совсем непрост – хитрые викторианские предложения, синтаксис его несовременен, чем и замечательна эта проза. Но он великолепно переводится на язык большого и малого экрана. Причем бесконечные экранизации Диккенса иногда уменьшают его статус среди высоколобых литературных критиков, которые считают, что он слишком прост, раз можно перенести на экран. Но я считаю это достоинством. (Когда-то Эйзенштейн сказал, что Диккенс и есть изобретатель Голливуда.) Есть замечательные, экранизации и переделки Диккенса, моя любимая – мюзикл "Оливер".
Кадр из фильма "Оливер"
Соломон Волков: Во-первых, я соглашусь тут с вами прежде всего потому, что "Оливера" снял режиссер Кэрол Рид, который является одним из моих любимых режиссеров в первую очередь за его гениальный бессмертный фильм, который я иногда считаю, что это вообще лучший фильм, который я когда бы то ни было увидел, "Третий человек". Кэрол Рид – это для меня незыблемая фигура. Действительно он сделал "Оливера" в 1968 году. В роли Фейджина выступил Рон Муди. Получил в 1968 году пять "Оскаров" – за лучший фильм, за лучшего режиссера и в том числе за лучшую музыку Лайонела Барта. Но должен сказать, что "Оливер Твист" – при всей моей симпатии к мучениям мальчика Диккенса, которые очевиднейшим образом отразились в этом романе, – не самое мое любимое произведение Диккенса из-за фигуры Фейджина. (Я никогда не встречал упоминания о том, что это на самом деле нормальная еврейская фамилия Фейгин.) Фейджин является, по-моему, чрезмерной антисемитской карикатурой. Это всегда мне мешало подойти объективно к "Оливеру Твисту”, он оставляет неприятный осадок, когда я смотрю потрясающий во всех смыслах фильм Кэрола Рида.
Александр Генис: Фейгин или Фейджин в этом фильме изображен примерно так, как бандиты у Бабеля. С одной стороны, это отрицательный персонаж, но, с другой стороны, у него есть много симпатичного, особенно в фильме, где все заканчивается на оптимистическом проходе, когда Фейгин уходит вдаль вместе с мальчишкой, которого он обучал воровству. Мы не можем не улыбнуться этой фигуре. А фильм замечательный, и музыка хорошая. Я думаю, что этот фильм стал для многих введением в мир Диккенса.
(Музыка)
Александр Генис: А теперь мы обсудим другую книгу года в смежном жанре – автобиографию Барака Обамы “Земля обетованная”, которая, побив все рекорды президентских воспоминаний, пользуется сенсационным успехом. Вот несколько цифр. Этот увесистый том в 768 страниц стоит 45 долларов и продается так, что его не успевают печатать. Первый тираж для США и Канады – около трех с половиной миллионов, еще 2,5 миллиона для международной аудитории. Обама за первую неделю продаж стал самым успешным автором в издательской истории. Книга переводится на 19 языков, включая испанский, китайский, финский, румынский, португальский (про русский я пока не слышал). Она лидирует во всех перечнях бестселлеров, начиная с "Амазона". Ну и совсем недавно мемуары Обамы вошли в самый престижный список: 10 лучших книг, отобранных критиками “НЙТ”
Как, Соломон, по-вашему, почему?
Соломон Волков: Прежде всего всех интересует оценка Обамой тех лидеров, с которыми он сталкивался и которые еще живы и действуют. В каждой стране интересуют отдельные фрагменты чрезвычайно детальных обамовских мемуаров. (Я вообще подозреваю, что они основаны на дневниках Обамы, о которых он пока ничего не говорит, которые, наверное, будут когда-нибудь сохранены в его так называемой президентской библиотеке, как это делается со всеми президентами Соединенных Штатов, тогда мы прочтем, что же Обама записывал каждый день о своих многочисленных встречах.)
Портреты эти чрезвычайно краткие, выразительные и точные. Скажем, во Франции всех заинтересовало описание бывшего французского президента Николя Саркози – "боевого петуха с выпученной грудью". Очень точная зарисовка. В России бесконечно обсасывается очень нелестное описание Обамой Путина со всех сторон. В Индии – описание индийских лидеров и так далее. Всех интересует, конечно же, как эти мемуары повлияют на деятельность администрации Байдена. То есть воспринимается эта книга как еще и актуальное политическое заявление.
Александр Генис: Тем более что Байден находится сегодня примерно в том положении, в каком находился Обама, когда он пришел к власти в 2008-м. Это было время Великой рецессии – тяжелейший финансовый кризис, который сейчас снова разворачивается в Америке. Я помню, как на одном сатирическом телешоу Обаму тогда спросили: вы уверены, что все еще хотите страну, которая пребывает в таком трудном кризисе? Обама сказал, что ничего, я с ним справлюсь. И справился. Итогом его деятельности может служить одна фраза: "Дженерал Моторс" жив, а Усама бин Ладен мертв”. И это позитивный итог его президентства.
Что касается мемуаров, то все отмечают одно: они хорошо написаны. Надо вспомнить, что путь Обамы в Белый дом начинался с книги "Мечты моего отца", которая произвела сильное впечатление и проложила путь для его политической карьеры. Он действительно пишет хорошо: не боится метафор, сохраняет ироничный и слегка меланхолический тон, который оттеняет общий оптимизм книги. Его любимые слова "однако" и "может быть". То есть Обама все время обсуждает альтернативные решения, которые могли бы быть приняты. Он старается понять другого, будь то Хиллари, Маккейн, даже сомалийского пирата он старается понять. Кроме всего прочего там полно интимных деталей. Например, он ищет укромный уголок, чтобы выкурить сигарету (это его главный порок, он долго пытался бросить курить все время). Или рассказ о том, как он играл в карты в президентском самолете. Но главное – мемуары Обамы удачно вписываются в нынешнюю ситуацию потому, что они рассказывают о нормальном президенте в ненормальное время.
В предисловии к книге, а это всего лишь первый том из обещанных двух, Обама приводит тезис, который кажется крайне своевременным. Он говорит о том, что сегодня суровому испытаниям подвергается глобальная цивилизация. Вирус показал, насколько тесно мы все связаны. Проблемы климата или пандемии не могут быть решены в отдельной стране. Тут он говорит, что прообразом такой планетарной цивилизации являются Соединенные Штаты Америки, которые соединили выходцы из всех континентов. И если Америка справится со своими противоречиями, то, значит, и человечество сможет найти ответ на общие вызовы для планеты.
Соломон, как вы думаете, как смотрятся мемуары Обамы в контексте мемуаров русских политических деятелей? У меня, например, стоит целая полка книг Горбачева, некоторые он мне сам подарил, чем я горжусь, честно говоря. Как, по-вашему, это выглядит в сравнении?
Соломон Волков: Например, Путин. У меня стоит книжка, куда я заглядываю чаще, чем куда-либо, когда хочу что-то понять в личности Путина. Это книга под названием "От первого лица" – обработанные интервью с ним группы молодых журналистов, тогда они были молодыми, сейчас они уже ветераны. Это наиболее откровенное самораскрытие Путина, которое только на сегодняшний момент мы имеем. Мне особенно интересно там было узнать, как он ходил слушать Седьмую симфонию Шостаковича со своим приятелем виолончелистом Ролдугиным, как Ролдугин ему объяснял, что вот здесь немцы наступают, а здесь советские побеждают. Это все, конечно, упрощенное изложение идеи и содержания Седьмой симфонии Шостаковича, но добавляет очень любопытный штрих. Есть у меня и два тома ельцинских воспоминаний. Но там он не рассказывает о наиболее загадочных эпизодах своей биографии, так они и остались по сию пору нераскрытыми. Что касается Горбачева, то при всех своих писаниях и откровениях он до сих пор не объяснил толком, что же там происходило в Форосе.
Американское издание мемуаров Хрущева
Александр Генис: А хрущевские мемуары?
Соломон Волков: Хрущевские мемуары чрезвычайно интересны. Мы с вами говорили о Диккенсе, так вот я проведу здесь неожиданную параллель. Как Диккенс – это маленький мальчик, который на всю жизнь остался глубоко обиженным отношением к нему своей мамочки, так Хрущев – в своих мемуарах такой тоже маленький мальчик, который на всю жизнь остался обиженным тем, как к нему относился папочка Сталин. Это попытка со всех сторон показать, насколько Сталин был глупее, недальновиднее, более параноидным, чем сам Хрущев. Но с этой точки зрения они психологически очень интересны.
Александр Генис: Именно это и делает их интересными.
Скажите, Соломон, раз уж вы заговорили о музыке вы недавно сказали, что оцениваете лидеров не по партийной принадлежности, а по музыкальным вкусам. Что тут можно сказать про Обаму?
Пит Сигерс и Брюс Спрингстин на инаугурации президента Обамы
Соломон Волков: Они очень эклектичны. Я предлагаю для заключения нашей передачи выбрать очень интересную песню "Эта земля – это твоя земля", это гимн баптистов. Слова известного фолк-музыканта Вуди Гатри, левого музыканта, который родился в 1912-м, умер в 1967 году. Очень рано сошел с рельс, попал в психушку. Его знамя фолк-рока с левыми устремлениями подхватил музыкант по имени Пит Сигер, который родился не намного позднее, чем Вуди Гатри, в 1919 году, но зато прожил до 94 лет. Так вот песня "Эта земля – это твоя земля" в исполнении Сигера и очень популярного рок-музыканта Брюса Спрингстина прозвучала на инаугурации Обамы в 2009 году. Для меня это исполнение историческое, потому что Питеру Сигеру тогда было уже 90 лет, но он был как огурчик. Он диктует слова этой песни остальным музыкантам и хору, который поет вслед за ним. Все вместе производит чрезвычайно внушительное и, я бы сказал, оптимистическое впечатление. Итак, "Эта земля – это твоя земля" в исполнении Питера Сигера и Брюса Спрингстина на инаугурации Обамы в 2009 году.
(Музыка)