Александр Генис: Наконец это ужасный год подходит к концу. Но мы не станем его бранить, ведь старый год может обидеться и наябедничать новому, а нам только такого не хватало. Вместо этого мы помянем 2020-й добрым словом и поговорим о героях и жертвах пандемии, о тех, кто сделал нашу жизнь в карантине лучше, чем она могла бы быть.
Как раз на днях Смитсониевский архив Америки открыл материалы из своего проекта "Устная история пандемии". Его организаторы напомнили нам, что от страшной эпидемии испанки в 1918 году до нас дошло очень мало информации из первых рук. Чтобы не повторять ошибок, на этот раз Проект записал рассказы о нынешней пандемии 85 художников, справедливо рассудив, что люди искусства смогут лучше запечатлеть происходящее. Так, один из информантов, художник Брэдфорд описал пандемию как "постоянный ливень, вызывающий потоп, в котором мы все вместе барахтаемся".
Архив устной истории напоминает мне, Соломон, примерно то, что и мы с вами делаем. Поэтому сегодня мы простимся с этим годом, вспомнив сперва тех, кто ушел, пав жертвой вируса.
Огромные цифры потерь – в одной Америке больше 300 тысяч – не всегда убеждают неверующих в ковид, особенно среди наших соотечественников в Америке. У меня самого есть старинные приятели, которые считают, что пандемию специально раздували демократы, чтобы выиграть на выборах у Трампа. Но их мне не переубедить.
А мы с вами по старой традиции начнем последнюю передачу уходящего года с прощания с теми, кто его не пережил. Кого вы вспоминаете с самой большой грустью в этом году?
Соломон Волков: С грустью я вспоминаю многих. С огромным ощущением утраты узнал о смерти Джона Ле Карре, с которым я лично не был знаком, но который был для меня, может быть, скажу вам откровенно, самым значительным приобретением в плане литературы здесь, на Западе, уж делайте со мной, что хотите. С Джойсом я, кстати, познакомился в переводе в "Интернациональной литературе", в этом журнале, в библиотеке в Москве, а с Ле Карре – на Западе, причем в оригинале по-английски я начал его читать именно здесь, в Нью-Йорке.
Александр Генис: Знаете, если уж вспоминать Ле Карре, то есть одна такая деталь, приятная для человека русской культуры: Бродский узнал о вручении ему Нобелевской премии, когда он сидел в лондонском китайском ресторане с Джоном Ле Карре.
Соломон Волков: Да, я всегда, когда думаю о Ле Карре, воображаю его сидящим именно в этом ресторане с Бродским, и исторические слова, которые Бродский ему произнес: "Сейчас начнется год многоговорения", (точнее перевести – пустословия). Он так выразился по-английски.
Александр Генис: Но давайте вспомним тех ушедших, кого мы знали лично.
Ирина Антонова
Соломон Волков: Из лично знакомых для меня, может быть, самой большой утратой ушедшего года была смерть от последствий ковида Ирины Александровны Антоновой, многолетнего директора Пушкинского музея в Москве. Она побила на этом посту все мировые рекорды – 52 года! Ни один другой директор такого великого музея так долго не занимал такой важной должности.
Александр Генис: Не зря на ее смерть откликнулась очень прочувственным некрологом "Нью-Йорк таймс", где она сказала, что для многих людей в Советском Союзе Антонова распахнула "окно в Европу", открыв советским людям западную современную живопись.
Соломон Волков: Пушкинский музей, в котором она стала директором, в который она пришла в 1945 году (то есть 70 с лишним лет ее связывает с этим музеем), связан с отцом Цветаевой. Но все-таки это был в основном музей гипсовых слепков, а музеем в настоящем смысле этого слова и тем более вот таким великим музеем, каковым Пушкинский музей является сегодня, его сделала, безусловно, Антонова – это ее персональная заслуга. Нельзя, скажем, сказать о нынешнем директоре Лувра, что он создал Лувр, или о директоре Эрмитажа, как бы мы к Пиотровскому ни относились, что он создал Эрмитаж. Но Пушкинский музей создала Антонова.
Александр Генис: Тем приятнее, что мы с вами вручили Антоновой наш приз "Либерти". Вы помните эту торжественную церемонию?
Соломон Волков: Конечно. Это было в 2009 году, незабываемая оказия. Ирина Александровна была как всегда абсолютно неподражаема. После этого события я встретился с ней в гостях у художника Гриши Брускина, нашего общего приятеля и соучредителя премии "Либерти", которая вручалась за заслуги в области установления российско-американских культурных отношений. Это была важная награда, и получили ее исключительно достойные люди за те годы, что она вручалась.
Ирина Александровна – интересное сочетание – была одновременно очень искренним человеком и в то же время на таком посту, конечно, это было необходимо, очень сдержанным человеком. В этом смысле она очень была похожа на другую такую великую личность, с которой мне посчастливилось быть знакомым: на Святослава Рихтера.
Александр Генис: С которым она была тесно связана по работе музея.
Ирина Антонова с С. Волковым и Г. Брускиным в Нью-Йорке
Соломон Волков: Мы сейчас об этом поговорим обязательно. Это были две личности, которые могли быть одновременно очень закрытыми и очень эмоциональными. Поэтому так с ними интересно было говорить. На этой встрече у Гриши Брускина мы много говорили как раз о Рихтере. Меня, музыканта, Рихтер всегда очень интересовал, а его она с гордостью называла своим другом, добавляя, что у Рихтера было не так много настоящих друзей, и она была среди них. Рихтер играл в Пушкинском музее. А началось это так: Рихтер пригласил Антонову во Францию, где у него был свой знаменитый музыкальный фестиваль. Она туда поехала и сказала ему там: "Почему бы нам не сделать у нас такой фестиваль, как сейчас у вас во Франции, где вы были бы во главе, составляли бы программу и так далее?" Он сказал, что надо подумать, а потом вдруг какое-то время спустя сказал ей: "Ну что, когда начинаем?" Типичный Рихтер.
Организовались легендарные Декабрьские вечера с 1981 года, которые стали необходимой культурной институцией Москвы. И опять-таки, должен подчеркнуть, до сих пор уникальные. Ни в Третьяковке, ни в Русском музее, как бы высоко ни оценивали мы их деятельность, подобных мероприятий нет. А на Декабрьские вечера, начиная с 1981 года, билетов было и тогда и сейчас невозможно достать.
Александр Генис: Соломон, я, конечно, помню тот вечер, когда на вручение премии пришли киты мирового музейного дела, я даже имел честь сфотографироваться вместе с Монтебелло, директором Метрополитен, вместе с Пиотровским, директором Эрмитажа, вместе с Антоновой, директором Пушкинского музея. Я себя чувствовал как в Ватикане, где собрались папы, включая Ирину Антонову))
Сегодня, когда мы провожаем и вспоминаем ее, я хотел сказать несколько слов о ее, так сказать, интеллектуальном завещании. Однажды она выступала с программным заявлением, где она говорила о том, что мы вступили в век репродукции. Вот что она об этом написала:
"Это век непрямого контакта с художественным произведением. Но репродукция ущербна. Я не мистик, но есть определенное излучение той силы, которую отдает художник, работая над картиной иногда много лет. Это насыщение передается только при прямом контакте. То же с музыкой. Слушать музыку в концертных залах и ее воспроизведение даже на самом новейшем носителе – это несравнимо по воздействию. Вот с этим укорочением, уплощением и обеззвучиванием человечество будет жить, боюсь, долго. Необходимо будет снова воспитать в человеке понимание, что ему необходим сам подлинник как живой источник, чтобы сохранять полноценный тонус эмоциональной жизни".
Это было сказано, естественно, до карантина, но сейчас, когда мы все сидим взаперти, по-моему, эти слова имеют особое значение. Как вы считаете?
Соломон Волков: Знаете, для меня лично карантинная ситуация подтвердила мои очень какие-то давние эмоциональные предпочтения. Я с юношеских лет с сопротивлением и даже частично недоверием относился к посещениям концертов. Я всегда предпочитал слушать музыкантов у себя в записи дома. Многие говорят о вибрациях, которые доносятся со сцены, личный контакт ощущаешь с исполнителем. Но для меня перевешивало всегда неудобство сидения в зале в окружении чужих мне людей, чьи реакции я тоже эмоционально чувствовал. Я чувствовал не только то, что на меня приходит с эстрады, но и те вибрации, которые исходят из соседей, а они далеко не всегда были позитивными.
Александр Генис: Я не буду спорить с вами по поводу концертов, потому что вы музыкант и ощущаете то, чего я не чувствую, но насчет музея я с вами точно не соглашусь. Потому что от подлинника, от оригинала в музее действительно исходит некоторая эманация, некоторая энергия. Я тоже не мистик, но я совершенно согласен со словами Ирины Антоновой: энергия картины в музее имеет особое значение. Для меня каждое посещение музея всегда является не столько визитом, сколько паломничеством. Картина – это своего рода мощи святых, которые подтверждают веру в Бога. И в этом отношении каждый музей, особенно такой великий, как музей Пушкинский, в котором я столько бывал в детстве, это еще и храм. Если мы к нему так отнесемся, то никакие репродукции не заменят благоговейного паломничества в храм искусства. Я понимаю, что Антонова была директором музея, поэтому у нее было особое – пристрастное – отношение к этому, но я думаю, что она во всем права. Неслучайно первыми в карантинном Нью-Йорке открылись музеи, во всяком случае музей Метрополитен, о котором мы еще поговорим.
Соломон Волков: Что касается позиции эстетической Антоновой, я хотел бы обратить внимание на другую позицию Антоновой, с которой мы, вероятно, оба согласимся - это ее отношение к современному постмодернистскому концептуальному искусству.
Но до этого надо сказать, что Антонова отнюдь не была консерватором, наоборот, она расширила границы того, что возможно и что невозможно было показывать – сначала в Советском Союзе, а потом в России – до запредельных пределов, если угодно. Она выставляла и Пикассо, Шагала, она показывала после длительнейшего перерыва в Москве Малевича, Кандинского. Более того, сделала первую выставку Йозефа Бойса в России. А ведь это один из самых знаменитых концептуалистов, он родился в 1921-м и умер в 1966 году и остается до сих пор классиком концептуального искусства.
Но Антонова верно говорила, что есть разница между галереей и между музеем. Она часто повторяла, что, по ее мнению, то, что показывается сейчас на всех биеннале, выставках, – это на 95% "пустопорожнее искусство", то есть она не принимала концептуализм. Здесь, мне кажется, мы с вами с ней согласны тоже.
Александр Генис: Все зависит от таланта. Если считать Бахчаняна концептуалистом, то я за то, чтобы его показывали где угодно. Я думаю, что каждый раз в таких случаях нужен индивидуальный подход к мастеру. Как называется его школа или направление, к которому он принадлежит, не имеет такого значения, как его талант, потому что талант всегда выше любых искусствоведческих рамок. Но я прекрасно понимаю, о чем говорите вы и о чем говорила Антонова: не надо торопиться с музеями, пусть галереи будут авантюрными, экспериментальными, наглыми, авангардными, вызывающими – а с музеями мы подождем.
Соломон Волков: Но Саша, ответьте мне на прямой вопрос: вам лично нравится работа Дэмьена Херста "Акула в формалине"? Вы считаете это образцом современного искусства, которое должно вас поражать, потрясать, вдохновлять, изумлять, все что угодно, или нет?
Александр Генис: Боюсь показаться ретроградом, но это как в свое время "крыса на подносе" – ненавижу!
Соломон Волков: Вот видите, мы с вами тут сошлись. Бахчанян – это Бахчанян, а "Акула в формалине" – это, извините, не для меня. При том, что "Акула в формалине" стала на сегодняшний момент символом современного искусства, символом концептуализма, к величайшему моему сожалению.
(Музыка)
Александр Генис: А теперь, подводя итоги этого года, я предлагаю поговорить о героях карантина, о тех, кто сделал жизнь в этом страшном 2020 году лучше, чем она могла бы быть.
Первым делом герои карантина – это, конечно, американские избиратели. Об этом говорил будущий президент США Джо Байден, который в недавней речи сказал, что главные герои 2020 года – это 155 миллионов избирателей (рекорд!), которые пришли на избирательные участки или послали свои бюллетени, которые участвовали в выборах, подтвердив прочность американской демократии, что было не так просто в этом году. Американская демократия подверглась тяжелому испытанию, но хоть и помятая, она вышла из нее с честью. Каждый избиратель, невзирая на карантин, невзирая на вирус – это герой демократии.
Рестораны Нью-Йорка перебрались на улицу. Фото Ирины Генис
Среди других героев я бы назвал десятки тысяч ресторанов Нью-Йорка. Этот бизнес потерпел особые сокрушительные потери из-за вируса, из-за того, что рестораны позакрывались. И тем не менее, многие из них выжили, когда вынесли свои столики наружу. Из-за этого Нью-Йорк летом стал похож на Рим или Париж, на европейские города, где люди обедают под открытым воздухом, al fresco. И это, мне кажется, говорит о предприимчивом характере Нью-Йорка, который вложил силы и смекалку в ресторанное хозяйство, очень важное для города. В Нью-Йорке люди живут в маленьких квартирах, редко готовят дома, во всяком случае далеко не всегда, "общепит" – гордость Нью-Йорка, это одна из ресторанных столиц мира. Поэтому рестораны надо сохранить любой ценой, что, собственно говоря, и происходит, хотя им, как я знаю от нашего товарища из знаменитого "Русского самовара" Романа Каплана, приходится очень тяжело.
Экспонаты на выставке Института костюма. Фото Ирины Генис
Но главный для меня герой карантина – Метрополитен-музей. В разгар эпидемии Метрополитен открыл свои двери. Героями стали все – от смотрителей до кураторов, ибо они подвергаются опасности, хотя принимаются все меры предохранения. Метрополитен доказал, что он нужнее, чем многое другое, – чем те же рестораны, спортклубы, стадионы, даже школы. Без музея, оказалось, Нью-Йорку жить никак нельзя. И вот Метрополитен в страшные дни пандемии устроил одну из лучших выставок в своей истории. В этот юбилейный для музея год – 150 лет со дня основания музея – кураторы Института костюма показали выставку, которую только что "Нью-Йорк таймс" назвала первой в ряду других художественных достижений этого года. На этой выставке показаны около 60 костюмов за более чем 100 лет, каждый экспонат сопровождается параллельным из другого, но чем-то схожего периода. Кураторы хотели показать, как разные эпохи рифмуются друг с другом – наиболее наглядным образом, через моды.
Эта экспозиция сопровождалась философскими рассуждениями – женский голос читал отрывки из Вирджинии Вулф, комментарии к экспонатам цитировали Бергсона и Пруста (я бы добавил и Сашу Соколова): все одновременно, все существует вместе в нашем ментальном пространстве. Поэтому манекены в нарядах из 19-го века находили себе пару в 20-м, а то и в 21-м. Причем это все было сделано через черные костюмы. Когда я был на открытии выставки, то спросил у куратора: "Почему все костюмы черные?" Он сказал: "Ну это же понятно: черный цвет дает самый отчетливый силуэт". И эти силуэты повторяются с периодичностью определенных циклов. Так, костюмы времен Первой мировой войны и костюмы Второй мировой войны весьма схожи.
Как вам, Соломон, кажется, какая рифма подходит нашему времени? Мы вступаем в третью декаду 21-го века, с каким периодом вы бы ее сравнили, с какой эпохой?
Соломон Волков: Я думаю, что ее можно сравнить с 1890-ми годами, то есть с декадой до наступления 20-го века, когда в воздухе носилось предчувствие радикальных перемен и не всегда к лучшему, как мы понимаем. С одной стороны, конечно, это был век прогресса, то есть электричество, телефон, телеграф, всякие технологические усовершенствования. С другой стороны, в воздухе витало ощущение грядущих катастроф, которые все в полном объеме в 20-м веке и реализовались: Первая мировая война, Вторая мировая война, лагеря, геноциды, тоталитарные режимы по всему миру, по всей Европе, концентрационные лагеря. Это все то, о чем мы с ужасом сейчас вспоминаем, оглядываясь, и с чем мы можем и должны сравнивать нашу сегодняшнюю ситуацию, какой бы ужасной она ни казалось, это все-таки, мне кажется, нечто несравнимое по ощущению безысходности и ужаса, которое овладело людьми где-то в первой половине 20-го века.
Александр Генис: Тот период, о котором вы говорите, последняя треть 19-го века, с легкой руки Марка Твена назывался в Америке "позолоченным веком". Это была эпоха, когда Америка стала богатой, когда появились первые олигархи, когда появились первые миллионеры, вроде самого Марка Твена, и миллиардеры, вроде первого Рокфеллера. Именно тогда, собственно говоря, и искусство начало процветать, потому что было кому его покупать.
Соломон Волков: Когда гангстеры превращались в миллиардеров, так скажем.
Александр Генис: Гангстеры появились с "сухим законом". А "позолоченным годам" и сам Метрополитен обязан своим существованием.
Соломон Волков: Метрополитен был основан бывшими, я, может быть, неудачно назвал их гангстерами, но людьми, которые преступали закон, наживая свои огромные состояния, а затем основали уже и Метрополитен, и все другие благотворительные акции учредили.
Александр Генис: Так или иначе, именно "позолоченный век" заложил основы культуры в Америке. К нему можно относиться по-разному, но это одна из самых интересных эпох в Америке.
Однако мне кажется, что наше время лучше было бы сопоставить с другим периодом – с 60-ми годами, когда произошел социальный взрыв, о котором я вспоминал каждый день этим летом во время расовых волнений и демонстраций. Не только я, конечно, все мы говорили о том, что 1969 год повторяется, что мы вновь вступили в водоворот контркультуры, которая опять становится важной в американском искусстве и жизни. Я не удивлюсь, если новые моды повторят черты 60-х годов и вернут нас в эпоху коротких юбок, брюк клеш, в эпоху Твигги, в эпоху хиппи, в эпоху "Битлз", опять зазвучат мелодии того времени, которое станет вновь актуальным сегодня.
Соломон, а кого вы выберете в герои карантинного года?
Филармония на улице
Соломон Волков: Для меня таковыми героями в области музыки, которая всегда привлекает мое наибольшее внимание, – являются, безусловно, артисты Нью-Йоркского филармонического оркестра, которых не смутила эта проклятая пандемия. Они взяли свои скрипочки, альтики, виолончели и прочие инструменты в руки, погрузились в автофургоны и поехали по нью-йоркским паркам и площадям, где устраивали импровизированные концерты, на которые собиралась проходящая публики. Они превратились в бродячих музыкантов, что является изначально спецификой музыкантского ремесла – бродяги с инструментами в руках.
Возвращение к этой традиции в наших решительно ненормальных условиях можно только приветствовать. Я считаю настоящими героями именно рядовых оркестрантов, а не их руководителей, которые, к сожалению, – и в Нью-Йоркской филармонии, и в Метрополитен-Опера – покинули Нью-Йорк на время пандемии, скрылись в своих пригородных домах.
Кстати, немецкая скрипачка Джулия Фишер недавно выступила с заявлением о том, что руководители оркестров, дирижеры, руководители опер должны жить там, где находятся вверенные им учреждения, а не разбрасываться по сторонам. Это должен быть один оркестр и один оперный театр. Мне кажется, она совершенно права.
Александр Генис: Соломон, а что играют бродячие музыканты из филармонии? Это серьезный вопрос, вы же не можете слушать симфонию Бетховена с середины, не понимая, как разворачивается содержание этого произведения. Есть специальный репертуар для бродячих музыкантов?
Соломон Волков: Наш накопленный за столетия репертуар так велик и так богат, что можно играть огромное количество всякого рода миниатюр – от Палестрины до Гершвина, если вам угодно, или от того же Палестрины до "Битлз" в каких-то специальных аранжировках. Недостатка в репертуаре не будет. Во многом эти музыканты импровизировали, они смотрели, что нравится, что не нравится, что работает, что не работает. То есть вели себя так, как должны себя вести музыканты, не сидящие где-то во фраках в торжественной обстановке, а на улице в живом взаимодействии со случайными прохожими. Еще лучше было бы, если бы там стояли рядом их долларовые кепочки и прохожие могли кидать туда свои бумажки.
Александр Генис: Ну что ж, я надеюсь, что сейчас, когда в Нью-Йорке, как и во всей Америке, уже началась прививка вакцины от ковида, мы наконец встали на пути к исцелению, а значит – и на обратном пути, возвращающем слушателей в филармонические залы, зрителей в музейные галереи и всех к нормальной жизни. А мы, прощаясь с этим годом, хотим завершить его музыкальным – и не только – сюрпризом.
Соломон Волков: Это будет песня Юрия Шевчука "2020", по-моему, замечательная песня, как всегда у Шевчука. Она одновременно грустная и веселая, одновременно философская и понятная. В общем, это винтажный Шевчук, если можно так выразиться. Замечательная песня, спасибо большое тебе, Юра, за этот подарок Радио Свобода.
Александр Генис: А закончим мы приветствием самого Шевчука, которого мы попросили поздравить наших слушателей.
С Новым годом, друзья!
Соломон Волков: С Новым годом! Обнимаю вас всех – дистанционно.
Юрий Шевчук: Здравствуйте, друзья! Поздравляю всех вас с наступающим Новым годом! Здоровья всем желаю, самое главное, Соломону Волкову, Александру Генису и многим нашим друзьям. Здоровья, мужества. Все переживем, все перенесем и станем абсолютно свободны. Всего самого хорошего! Группа ДТТ и Юрий Шевчук.
(Музыка)