На два голоса. Воспоминания Ариадны и Владимира Сосинских

В. Д. Дувакин. Беседы с Ариадной и Владимиром Сосинскими. Воспоминания о Ремизове, Махно, Цветаевой и других / коммент. В. В. Радзишевского. – М.: Common place; Устная история, 2020.

7 августа 1929 года Марина Цветаева писала из Медона своей верной чешской подруге Анне Тесковой об их общей пражской знакомой: Из новостей: вышла замуж младшая дочь О. Е. Черновой – м. б. помните? – Адя, за молодого писателя Сосинского, которого м. б. читали в "Воле России"? Пожалуй, этой репликой уместно будет начать рассказ об одной из трех сестер, почти совсем не чеховских, хотя Ариадна как раз воплотила мечтательный призыв: "В Москву!" Знакомство Марины Цветаевой с 14-летней Ариадной Черновой произошло в пражском предместье Смихове, где две эмигрантские семьи снимали жилье в одном доме: Она однажды пришла попросить вилок, ложек. У нас вообще ничего не было, ни у нее, ни у нас. Но она ждала гостей и пришла попросить. Мама дала ей, может быть, четыре вилки или что-то в этом роде, и у нас были ножи, два таких кинжала из Корсики, на которых было написано "вендетта". И Марине Ивановне это необычайно понравилось, и тут в первый раз она посмотрела на нас не как на соседей, а как бы на людей одной с ней масти, людей, для которых не имеет совершенно никакого значения быт, обстановка, посуда. И вот с этого началась какая-то дружба. Об определенной близости свидетельствовала дарственная надпись Цветаевой на своем "Ремесле" (1925): "Ариадне, полудочке, полусестре".

Тезка цветаевской дочери родилась в 1908 году в Париже в семье людей незаурядных. Журналистка Ольга Елисеевна Колбасина была дочерью литератора, приятеля Тургенева (см. стихотворное послание "Мой юный друг, Колбасин Елисей…"), а дядя Дмитрий выведен в образе Павла Кирсанова с розовыми ладонями, маленькими руками и перстнем со сфинксом. В первом браке с художником Митрофаном Федоровым она родила дочерей Ольгу и Наталью, удочеренных ее вторым мужем – Виктором Черновым. Отец Ариадны был знаменитым революционером, лидером партии эсеров: Отец мой родился на Волге, и все в нем было страшно русское. Он был среднего роста, очень широкоплечий и крепкий и любил говорить о себе: я неладно скроен, да крепко сшит. Он никогда не болел, кроме разве что маленьких простуд, и к зубному врачу он, кажется, только на шестом десятке обратился. Но рано очень поседел, у него была большая грива белых волос. Я помню, как в Берлине, в 20-х годах ему уступали место в автобусах, в трамваях, и как ему это было тяжело. С одной стороны, он как бы был кабинетным ученым… он переводил Верхарна… А с другой стороны, он был очень близок к природе. Он страшно любил рыбалку, знал все приемы рыбаков, все хитрости рыбы. Кроме того, он чудесно грибы брал. Ему стоило прийти в лес, повести носом, и он уже сразу знал, где и какие грибы могут быть, надо ли идти по опушке или посередке леса. Очень он хорошо пел. У него был очень хороший баритон и слух совсем необычайный. Он мог подобрать любую мелодию, а песен знал совершенно невероятное количество… Он говорил, что каждый русский человек, который знает русские песни, не может не понять Цветаеву. Ведь это такой же строй ее стихов, как русская песня.

Детство Ариадны прошло в Алассио, под Генуей. Там в 1911 году Черновы купили белую дачу над морем; это был подарок бабушки, вдовы тургеневского знакомого, на рождение внучки, и виллу назвали "Ариадной". Ее единоутробная сестра Наталья вспоминала, что жили жизнью России. У них была русская няня, постоянно бывали гости из России (Максим Горький, Григорий Гершуни, Наталья Климова – мать возлюбленной Поплавского Столяровой; правда, приезжали и иностранцы, например, Муссолини), на полках в библиотеке стояли тома Брокгауза – Эфрона, "Русское богатство", "Русская мысль", "Аполлон", "Заветы" (их редактировал Чернов).

С началом революции Черновы засобирались на родину. Первым поехал лидер эсеров, следом Ольга с детьми, через Англию: Тогда боялись подводных лодок. Мы не знали, когда пароход выйдет, чтобы никто не знал, и ждали, были очереди. И только в тот день, когда надо было ехать, нас оповещали, и мы поехали на пароходе, с потушенными огнями, в темноте он выходил, и морем в Норвегию. А там уже поездом в Россию. Революционный брак к тому времени распадался, Ольга Елисеевна с детьми жила в Москве, а Чернов делал революцию в Петрограде. Бывший в то время в России с секретной миссией Сомерсет Моэм оставил в записных книжках его портрет: Чернова называют злым гением революции и все боятся; он, как полагают, пользуется невероятным влиянием и при этом не обладает ни силой характера, ни яркой индивидуальностью; он – коренастый, с крупными грубыми чертами лица. Моэм должен был представить доклад британскому правительству о целесообразности финансовой поддержки Временного правительства; положительное впечатление на него произвел лишь Борис Савинков. Разумеется, председатель мгновенно разогнанного большевиками Учредительного собрания встал в оппозицию Советской власти. Ему пришлось снова перейти на нелегальное положение, а в конце августа 1920 года он бежал в Эстонию с эстонским паспортом и третьей своей женой. Ольгу Елисеевну еще раньше и не раз арестовывала ЧК (уже в эмиграции опубликованы ее мемуары о заключении, голодовке и т. д.). Одно время в тюрьме с ней находились и девочки. Потом удалось отправить Ариадну в Серебряный Бор, в колонию Лиги спасения детей, созданной Короленко, Пешковой, Кусковой: Была такая Дивильковская (жена члена РСДРП с 1898 г. Анатолия Дивильковского (1873–1932), пом. управделами Совнаркома), она стала говорить: "Ну как же вот детей арестовывают?" И ей Лацис (член коллегии ВЧК) отвечал: "А что нам делать? У них никого нет. Мать мы не можем отпустить, за ней были вины какие-то, а что нам делать с детьми?" Тогда Дивильковская сказала: "Дайте мне". Любопытно, что в то же время и в той же колонии находился и будущий интервьюер Сосинских – Виктор Дувакин, правда, в ходе их бесед знакомства они не обнаружили. Только в конце 1921 года под предлогом болезни Оли Черновой матери с дочками удалось выехать в Европу, путь их лежал в Прибалтику, Прагу, Париж. Выше говорилось, что в Праге женщины познакомились с Цветаевой, а вскоре после того, как Черновы обосновались в Париже, они помогли с переездом туда и Марине Ивановне с детьми. В квартире в доме 8 по улице Руве Цветаева жила полгода, счастлива не была: Квартал, где мы живем, ужасен. Гнилой канал, неба не видать из-за труб, сплошная копоть и сплошной грохот (грузовые автомобили). Гулять негде – ни кустика (Марина Цветаева – Анне Тесковой, 7 декабря 1925). В Париже 16-летняя Ариадна познакомилась с Брониславом Сосинским, который стал ее мужем, по достижении совершеннолетия, 30 июня 1929 года.

Бронислав Сосинский родился в 1900 году в семье инженера. Отец много ездил по России, так что Бронислав жил и учился в реальных училищах – в Боровичах, потом в Венёве (эвакуированное Поневежское училище), позже – в 1-м Петербургском. Бронислав принимал участие в Гражданской войне, сражался в рядах армии Юга России (Деникина и Врангеля), но поскольку с 1960 года жил в СССР, а паспорт получил еще в 1946-м, о причинах своего выбора рассказывал уклончиво и по-разному. После падения Перекопа Сосинский решил бежать из России. Помог ему сводный брат (сын мачехи) Борис Семихат – матрос парохода "Великий князь Александр Михайлович", ходившего между Севастополем и Константинополем. Борис доставил его в Турцию в трюме и выправил ему документы на Владимира Семихата. С этого времени Сосинский и стал одновременно и Брониславом, и Владимиром. В русском лицее Константинополя произошла встреча "трех мушкетеров" (если продолжить аналогию с "тремя сестрами") – поэтов Вадима Андреева (сына знаменитого писателя), Даниила Резникова и Бронислава (Владимира). Два года спустя они уезжают в Софию и почти сразу, получив стипендии Уиттимора, – в Берлин, где включаются в литературную эмигрантскую жизнь. Со временем, уже в Париже, три мушкетера женились на трех сестрах Черновых: Вадим на Ольге, Даниил на Наталье, Бронислав на Ариадне.

Резников был даровит, получил поэтическую премию «Звена» в марте 1926 года, но, по словам Сосинского, очень ленив, мало писал, так и остался с премией. Жюри в составе Адамовича, Гиппиус и Мочульского отобрало 10 сочинений из 322-х, присланных анонимными авторами. Далее голосовали уже читатели, и они отдали 108 голосов (отрывных талонов) Резникову, получившему, таком образом, первую премию и 200 франков. Стихотворение его называлось «О любви»:

Любовь, ты лоцман корабля, который
Нас вводит в жизнь, как в порт, -
Так на рассвете в берега Босфора
Мы входим борт о борт.

Ещё туман, цепляясь за ресницы,
Нам застилает путь.
– Привет тебе, сестра моя денница, –​
Открывши шторму грудь.

Как паруса, влюбленные в пространство,
О, через все моря,
По жизни – карте невероятных странствий,
Плыть сотни лет подряд.

Любовь, ты шторм: поет снастей гитара
И тонких струн не рвет.
Грудь пахнет морем – солью и загаром. –
Мы входим в жизнь – как в порт.

Как это часто случается с конкурсами, результат вызвал полемику. Ходасевич раскритиковал читательский выбор: стихотворение Резникова перегружено метафорами и аллегориями, не сведенными ни к какому логическому единству. Вопреки золотому правилу Пушкина, воображение не проверено рассудком. В самом деле: жизнь называется то «картой странствий», по которой автору хочется плыть «сотни лет», то портом, по которому далеко не уплывешь… В общем пьеса – мыслью не глубока, а словами запутанна и кудрява. Член жюри Адамович признавал: Беда в том, что автор все время развивает метафоры, путь почти всегда гибельный. Но находил у победителя и звуковой задор, и байроновское чувство моря, переданное в раскачке ритма. Именно с обмена репликами относительно конкурса «Звена» началась длительная полемика двух лучших критиков в эмиграции. Главное же происшествие конкурса заключалось в том, что жюри отвергло «Старинное благоговенье», написанное Мариной Цветаевой. Позже, в «Одиночестве и свободе» Адамович вспоминал: Цветаева долго не могла прийти в себя от возмущения и даже писала в редакцию «Звена», требуя огласки происшествия. Думаю, стоит напомнить стихотворение Марины Ивановны:

Двух нежных рук оттолкновенье –
В ответ на ангельские плутни.
У нежных ног отдохновенье,
Перебирая струны лютни.
Где звонкий говорок бассейна,
В цветочной чаше откровенье,
Где перед робостью весенней
Старинное благоговенье?
Окно, светящееся долго,
И гаснущий фонарь дорожный…
Вздох торжествующего долга,
Где непреложное: «не можно…»
В последний раз – из мглы осенней –
Любезной ручки мановенье…
Где перед крепостью кисейной
Старинное благоговенье?
Он пишет кратко - и не часто…
Она, Психеи бестелесней,
Читает стих Экклезиаста
И не читает Песни Песней.
А песнь все та же, без сомненья,
Но, –​ в Боге все мое именье –
Где перед Библией семейной
Старинное благоговенье?

Любопытно, что Сосинские вспоминают, как спустя время Цветаева ненадолго увлеклась Резниковым, бывшим то ли уже мужем Натальи, то ли ещё женихом. Резников же отложил перо и занялся типографским делом, с годами поднялся до директора, издавал, в том числе, и Ремизова. Более энергичные мушкетеры организовали литературную группу «4+1» (1923-1924): четыре поэта – Георгий Венус, Семен Либерман, Анна Присманова и Вадим Андреев, а Сосинский – идеолог и прозаик. Молодежь выступала в Доме искусств, их печатали в "Литературной неделе" и литературном приложении к "Накануне" (ред. А. Н. Толстой). В 1924 году группа выпустила коллективный сборник "Мост на ветру", в котором Сосинский написал вступительную статью "Улыбка на затылке"; тогда же вышел сборник стихов Андреева "Свинцовый час". Довольно быстро оказалось, что в обескровленной репарациями Германии эмигрантам жить непросто, поэтому многие русские берлинцы направились во Францию, благо связи с Парижем были тесные. Известно письмо Бориса Поплавского Брониславу Сосинскому, написанное на рубеже 1923–1924 гг. В нем Поплавский сообщает о перспективных парижских литературных проектах: хронике группы "Через" под редакцией С. Ромова, "Стихотворном (смехотворном) вестнике" Б. Божнева, А. Браславского и М. Струве, густоправом журнале Клуба поэтов под редакцией В. Ходасевича, а также о "Благонамеренном" кн. Шаховского в Брюсселе. Почти вся группа "4+1" отправилась во Францию, Георгий Венус вернулся в СССР, о его плачевной участи речь впереди.

В Париже мушкетеры вступили в Союз молодых поэтов и писателей (в 1927 г. заседали в кафе Ля Боллэ), там были и пара Гингер – Присманова, и Божнев, и Сосинский с Андреевым, и самый талантливый – Поплавский. Уже после всего, в 1947 году, Вадим Андреев написал "Прогулку с другом" (друг – это Поплавский), с такими строчками, среди прочих:

Из-за угла Сосинский нам навстречу
Тащил портфель, как мученик – грехи,
И голосом сказал он человечьим:
"Я Гингера в печать несу стихи".

Остроумная пословица гласит: жена друга – моя жена; в дневниках Поплавского есть запись о встрече нового 1928 года: Ночь танцевал с О.А.-Ч. Она объяснялась мне в любви… выпив три бутылки шампанского. Впрочем, развития история не имела.

Бронислав (Владимир) Сосинский (Из книги Марина Цветаева. Спасибо за долгую память любви...: Письма к Анне Тесковой. 1922–1939. - М., 2009).

Что до творчества Бронислава Сосинского, ставшего секретарем редакции "Воли России", то он вскоре был отмечен ведущим критиком Г. Адамовичем: "Устирсын" – рассказ прелестный, на мой взгляд, удачнейший из всех. Он, может быть, не совсем оригинален; это новая вариация на тему об Акакии Акакиевиче, со вплетающимися в нее донкихотскими отголосками. Но разработка, мелочи, подробности вполне своеобразны, и очень хороша развязка, полуреальная, полуфантастическая, точка и вместе с тем вопросительный знак ("Звено", 5 сентября 1926). А вот эссеистику Сосинского – статьи "О читателе, критике и поэте" и "Ф. Сологуб" (1928) – Адамович разругал. Досталось Сосинскому за вычурный стиль и от Набокова в рецензии на вторую книгу «Воли России» (1929): Чрезвычайно претенциозные «рассказы о несуществующем» Б. Сосинского. В них есть всякие типографские ухищренья в стиле Ремизова и такие образы, как: «…счастливый, как глаза Линдберга, увидевшего европейский берег». Эстетам эти рассказы понравятся.

В 1930 году сестры Черновы с мужьями обосновались в Клямаре, юго-западном пригороде Парижа. Там возникла своего рода русская литературная колония, там жили Бердяевы, Карсавины, Скрябины, туда переехал Божнев с женой Эллой Каминер. 9 декабря состоялся первый из "Клямарских вечеров". Говорить о каком-либо оформленном литераторском объединении, конечно, было бы преувеличением, но общность интересов существовала. Русские клямарцы являлись выходцами из круга социалистов и сочувствующих социализму. С сестрами Черновыми более или менее понятно, а например, Божнев (две его поздние поэмы посвящены Ольге Елисеевне и Ольге Викторовне) был пасынком Бориса Гершуни, двоюродного брата знаменитого эсера Григория. Можно говорить о единой идеологии, которую выразил в неопубликованных мемуарах Вадим Андреев: Я не знаю, как развилась во мне ненависть к самодержавию и преклонение перед декабристами и народовольцами, неприятие антисемитизма и смертной казни, ужас перед провокаторством и доносами, вера в революцию, слепая вера в русский народ, – я не знаю, когда они стали моими, но вне их я себя не мыслю (фрагмент из Русского архива в Лидсе опубликован Л. Флейшманом в двухтомнике В. Андреева). В сочинениях поэтов Клямара выстраивается история русской социалистической революции, ее триумф и трагедия. У истоков стояли бескомпромиссные идеалисты – народовольцы:

Их мало, но каждый заране отмечен,
На каждом родимые пятна – тавро,
По каждому, верно, тоскует до встречи
Казенный, дешевый, некрашеный гроб.

– "Так завтра, в двенадцать. На Марсовом поле
Метальщиком быть". До поры еще спит,
Насупясь, в углу, охраняя подполье,
Тяжелый и серый, в тоске, динамит.

(В. Андреев. "Террористы". 1923)

На склоне лет даже достаточно герметичная поэтесса Анна Присманова написала лирическую повесть, сделав ее героиней Веру Фигнер:

Копаясь в сокровенной груде
Подпольных и подкопных дел,
Она приготовляла студень
На взрыв правительственных тел.
Ее судьба – закрепощенье,
Щек восковая желтизна.
Ведь двадцать два своих рожденья
Встречала в камере она.

Кстати сказать, однажды старую Веру Фигнер спросили о том, что случилось бы в случае победы революции: Созвали бы земский собор, учредительное собрание, оно приняло бы конституцию – убогую, скаредную, мещанскую; и мы бы поклонились и отошли прочь, потому что это и была бы народная воля. Развилкой русской истории, прологом революционных событий поэтам-социалистам представлялась катастрофа на Дальнем Востоке, которой Борис Божнев посвятил поэму, избранные ее строки напоминают о трагическом болгарском походе византийского императора:

Над черным светом отческих икон
Кузнец богов прибил святых подковы –
И движется Российский Илликон
На поле брани с жертвою багровой...
Портянки мумий в валенках амфор
Шагают в ряд и двигают колонны,
И отблеск византийский Никофор
Хранит в глазах спокойных, непреклонных…

Границами Русской революции клямарские поэты ставили февраль 1917-го и март 1921-го – события в Петрограде и события в Кронштадте. Поэма Вадима Андреева "Восстанье звезд" (1930–1932) состоит из двух соответствующих частей:

Сгибая ржавое железо
Февральских бурых облаков,
Морозный воздух поборов,
Взлетает к небу Марсельеза (Февраль).

Наследник мятежей и славы,
Взваливший на плечи закат,
Он был последним обезглавлен
– Кронштадт (Март).

Семья О. Е. Колбасиной-Черновой. Слева направо стоят: Даниил Резников, Наталья Резникова, Ольга Елисеевна Колбасина-Чернова, Ариадна Сосинская, Ольга Андреева (Карлайл), Ольга Андреева. Слева направо сидят: Бронислав Сосинский, Андрей Резников, Вадим Андреев (Из книги "Наталья Резникова. Огненная память. Воспоминания об Алексее Ремизове". – СПб., 2012)

Помимо общей идеологии, у поэтов Клямара были и общие литературные авторитеты – Марина Цветаева и Алексей Ремизов: Судьба Ремизова и Цветаевой была немного похожа в эмиграции, их обоих надо было просто поддерживать, знали, что им материально трудно, но их вещи считались абсолютно непонятными. У Ариадны с Мариной Ивановной дружественные связи складывались издалека: Мы с ней часто говорили о Диккенсе. Она знала всех персонажей Диккенса, если вы помните, у него очень часты парные персонажи: скажем, брат и сестра Мэрдстон, потом Урия Хип и его мать. И вот среди наших знакомых мы тоже искали именно такие пары и всегда говорили о героях Диккенса как о своих друзьях. Брониславу Цветаева казалась наделенной своеобразной драматической мудростью: Вот когда меня не будет на земле, то вы судите обо мне не по поступкам моим, а по умыслу. И в Праге, и в Париже дополнял Цветаеву ее непрактичный муж Сергей Эфрон: Если он был редактором какого-нибудь журнала, то этот журнал ничего не платил своим сотрудникам. Сосинский осторожно признавался, что Сергей Эфрон вербовал эмигрантов на Испанскую гражданскую войну, принимал участие в умыкании генерала Миллера, звал работать в свою организацию. Мушкетеры защищали Цветаеву, и когда В. Злобин написал оскорбительную рецензию на "Версты", Бронислав Сосинский пытался вызвать критиков на дуэль; стреляться они должны были с Юрием Терапиано, но воспрепятствовал Ходасевич, сказавший, что русских интеллигентов осталось слишком мало, чтобы им еще и стрелять друг в друга.

Другим героем поэтов-социалистов, и тоже не безоговорочным, был Ремизов: Алексей Михайлович действовал на всех людей, даже на тех, которые не понимали его и не могли читать. Обезьяньи палаты – это был просто его отдых, потому что он был человек с напряженными чувствами. Французы его очень ценили, потому что он был человек, который модернист не по каким-то стилистическим желаниям, а просто по всему своему восприятию мира. Ремизов оказал прямое влияние на Серапионовых братьев, на Замятина, но в эмиграции у него школы не возникло: Диксон и Кодрянская были подражателями, а Иван Болдырев слишком рано скончался. Три сестры Черновы и их мужья до самой смерти опекали писателя, нравом своим соответствовавшего характеристике, которую дал разведчик Моэм русскому диктатору-социалисту Керенскому: Он обладает умением пробуждать в окружающих желание расшибиться для него в лепешку. В кругу Ремизова все носили прозвища: Бунина называли Муфтием, Емельянова – Игемоном, Ольгу Елисеевну – Лисевной, Олю Андрееву – Верблюжонком, Галчонком, Пификом; Ариадна звалась Аукой. Нередко Ремизов превращал житейские мелочи в большую литературу, не заботясь о том, что может оскорбить и обидеть окружающих: Со скрипкой путешествуя из комнаты в комнату, учитель оскрипил всю нашу квартиру, нельзя было и уголка найти без скрипки, и другой раз пойдешь в уборную и сядешь, не по нужде, а просто чтобы где-нибудь укрыться и передохнуть ушами – так он и туда дойдет и пиликает, слышу. И каждый раз на скрипку непременно отзовутся соседские собаки: одна воет толсто, другая воет тонко… Я советовал ему , единственный выход, поселиться где-нибудь на старом Пэр-Лашезе, там только и можно быть уверенну, что ни водой, ни дверьми, ни скрипкой никто не зашумит и не хлопнет. Послушался ли меня учитель или срок пришел, зиму пропиликав на скрипке, отдал он Богу свою математически-скрипучую душу.

Однажды Ремизова поставил в аналогичное и очень неприятное положение Жозеф Кессель. Авиатор и участник русской гражданской войны выпустил в 1927 году роман "Княжеские ночи" ("Уходящие тени" в русском переводе), в котором героиню Елену, тургеневскую девушку, ставшую в эмиграции проституткой, искушал литератор Степан Матвеевич Морской. Его облик и его домашняя обстановка недвусмысленно намекали на Ремизова. Русский писатель страшно обиделся на меткую характеристику: Тайные стражи его достоинства, духи его очага, жаловались на то, что он их оставил, дрожа на длинной веревке. Вот золотая монета, вот рыбий скелет и осколок снаряда в виде паука… Неужели надо снова бросить этот тихий приют и вернуться туда… в тот странный мир, который отделен от него всею шумною громадой Парижа и который вдруг показался ему сверкающей огнями пещерой, где шевелились огненные гады и живые ядовитые цветы. Какую чудесную сказку можно написать об этом страшном ночном царстве. Гневное и оскорбительное письмо Ремизова Кессель получил чуть ли не в день смерти своей жены.

Марина Цветаева, 1926 год

В повседневном общении Цветаева и Ремизов бывали неприятными людьми, конечно, и память мемуаристов сохранила разные воспоминания. И здесь очень уместно оценить и сравнить Ариадну и Бронислава как рассказчиков и мемуаристов. Поясню, что настоящее издание – это расшифровка четырех бесед филолога Виктора Дувакина с Сосинскими; три состоялись в 1969 году, а ещё одна – в 1972-м. Дувакин был изгнан с кафедры за то, что стал свидетелем защиты на процессе Даниэля – Синявского. Парадоксальным образом, это подтолкнуло его к главному делу жизни. Дувакина взяли на кафедру научной информации МГУ, где он за 15 лет создал удивительный звуковой архив, записав беседы более чем с 300 деятелями культуры.

Ариадна и Бронислав, муж и жена не только дополняют друг друга. У них разная мемуарная стратегия, если можно так выразиться. Ариадна предпочитала сообщать только личные наблюдения и впечатления, причем излагала их неизменно доброжелательно. Даже о зловещем Азефе она сказала примирительно: Он не всё, некоторые вещи, которые он знал, он не выдавал. И вообще, например, к царскому правительству у него никакой симпатии не было. Он был еврей, очень переживал погромы. Совсем другой мемуарист Бронислав Сосинский. Он не упускал случаев поделиться неприятным воспоминанием и мнением. Он часто пересказывал чужие слова и с чужих слов, делился слухами и сплетнями. Например, он упоминает, что Георгия Эфрона зарезали армейские сослуживцы (?). Сосинский передает анекдоты Бабеля о кремлёвских сановниках (Троцкий соблюдал сухой закон всю гражданскую войну) и рассказы Пастернака о неудачной встрече с Цветаевой и телефонном звонке Сталина. В последнем случае Сосинских неприятно удивила восторженность Пастернака: Как мне поступить с этим разговором? Как его уместить в мою биографию? И вообще как я должен жить дальше? И даже в этом случае Ариадна называет реакцию Пастернака наивностью, детскостью, тогда как Бронислав – непониманием простых моральных вещей. Сосинский и сам был не прочь поведать анекдот. Например, он рассказывает довольно глупый эпизод – застольный разговор Цветаевой, Керенского и своего приятеля – парижского таксиста. Они выпивают и предлагают дать таксисту бутылку красного вина, мол, тогда он напишет рассказ не хуже Бунина. Ариадна рассказывает, как Цветаева вела домашнее хозяйство, потому что она наблюдала Марину Ивановну на кухне. Бронислав рассказывает о том, как Цветаева воспитывала своих детей, не присутствуя на семейных ее скандалах. В общем, откровенность Бронислава представляется менее ценной мемуаристикой, нежели тактичность Ариадны. Иногда жена кажется проницательнее мужа. Они вспоминают эстрадные выступления Маяковского, Сосинский говорит, что поэт создавал гениальное произведение своим чтением. Ариадна же замечает, что Маяковский как будто жил по-настоящему лишь на эстраде.

Очень интересны краткие военные воспоминания Сосинского. Он был глубоко разочарован поездкой Риббентропа в Москву. Бронислав вступил волонтером в иностранные полки французской армии (это не совсем Иностранный легион, но нечто похожее), командовал взводом, был ранен в Арденнах и попал в плен, где провел три года. В Потсдамском лагере для военнопленных Сосинский с товарищами по несчастью мастерил декорации киностудии УФА. Условия содержания не были ужасными, и даже за организацию переписки с советскими пленными Сосинский поплатился лишь тем, что провел в плену ещё полтора года, хотя могли расстрелять. Иначе было в соседнем Луккенвальде: Я там видел страшные картины. Например, польских полицаев, которые с кнутами ходили вокруг проволоки, и достаточно было бросить папиросу советскому военнопленному, чтобы он либо пал, сраженный пулей с вышки, либо получил удар кнута от польского гражданина. У них всегда было такое желание играть на национальностях. Наконец, в середине 1943 года Сосинский присоединился к родным: три сестры с домочадцами жили на Олероне. Там они установили контакты между Резистансом и работавшими на возведении Атлантического вала советскими пленными и насильно угнанными гражданами. О диверсиях и выступлениях на Олероне рассказано в книге Андреева, Сосинского и Прокши, изданной в СССР в 1985 году.

После войны Сосинские и Андреевы взяли советские паспорта, работали в Нью-Йорке, Женеве, Лондоне в структурах ООН. Бронислав занимал немалую должность – заведующего русским стенографическим отделом. Без сомнения, они были знакомы с моим дедом, советником в советском представительстве в ООН, но теперь уже никого не спросишь. Именно представитель СССР в ООН Яков Малик (1948–1952) стал ходатаем за Сосинских, когда они решили возвратиться на родину в 1960 году. За кооперативную квартиру в строящемся московском доме они заплатили 9 тысяч долларов. Насколько могу судить по их словам, инициатором возвращения был скорее Бронислав. Едва ли не главной причиной он называет завязавшееся знакомство с Пастернаками. С середины 50-х Сосинские стали приезжать в СССР и познакомились с поэтом, хотя по просьбе его жены и не стали вывозить рукопись "Доктора Живаго" на Запад (а вот Вадим Андреев и его сын вывезли "Архипелаг ГУЛАГ" и "В круге первом" в 1960-е гг.). Увы, смерть поэта и переезд Сосинских произошли почти одновременно. Ариадна же, уроженка Парижа, чувствовала себя во Франции как на родине, особенно, во время войны: Мой муж пошел волонтером, попал в плен, и я с французскими женщинами почувствовала себя как-то очень близкой, потому что мы вместе посылали посылки, вместе волновались. В общем, в этот момент мы не были иностранцами.

Так или иначе, но Сосинские поступили весьма разумно, что не поспешили с возвращением. Иной и трагический пример – судьба Георгия Венуса из группы "4+1". Он приехал в СССР, стал советским литератором, в 1935 году его сослали, в январе 1938-го арестовали и заключили в Куйбышевскую тюрьму, где он провел полтора года и скончался в Сызранской тюремной больнице 8 июня 1939 года. Об условиях содержания Венуса его жена Мирра Венус-Толстая писала А. Н. и Л. И. Толстым 24 января 1939-го: Во внутренней тюрьме, где все время сидит Г.Д., нет никакой прогулки. Люди месяцами не видят неба. Теснота невыносимая. Спят на полу, тесно прижавшись, как сельди в бочке. Поворачивается по команде вся камера, – иначе это невозможно. Летом эти несчастные так изводили друг друга распаренными телами, что готовы были душить, пожирать друг друга, только бы избавиться от невыносимой духоты. Люди, сидящие там, мечтают о лагере и подписываются под всеми предъявленными обвинениями (публ. Е. Литвин).

Сосинские вернулись на гораздо более безопасную родину. Ариадна страдала астмой все годы советской своей жизни и умерла в 1974 году, а Бронислав дожил до перестройки, скончавшись в 1987-м. В конце последней беседы он рассказывал Дувакину о своем тесте и произнес такую сентенцию: Есть люди, которые, может быть, и не оставляют большого следа в истории человечества, но в отношениях живых людей они оставляют глубокий след. Полагаю, что можно сказать так и об Ариадне с Брониславом, которые прожили достойные жизни в не слишком достойное время.