Под самый конец Советского Союза мне пришло в голову спросить себя: возникнет ли когда-нибудь русское национальное сознание, сменив имперское? Что такое русский нацхарактер, я знал подчас даже лучше, чем хотелось бы, а вот о русском нацсознании не имел понятия, поскольку на каждом шагу сталкивался только с имперским. Когда русский человек говорил о себе: "Я – патриот", было ясно, что отечество для него – в общем, почти всё то, что было Российской империей с входившими в неё "землицами", не успевшими как следует обрусеть.
"Землицы" – словцо Достоевского, им он выражал своё отношение к тем членам "семьи единой", которые мечтали её покинуть, проявив неблагодарность. Он считал это поведение естественным и неизбежным и, видимо, как раз поэтому осуждал его. Таким в его случае было проявление им же открытой и воспетой русской всемирной отзывчивости.
Через несколько лет, уже после распада СССР, у меня состоялся разговор обо всем этом с академиком-филологом Александром Панченко, ныне покойным. Мы беседовали в студии Радио Свобода в Праге, куда Панченко приехал из Петербурга на несколько дней. Сначала пообщались без микрофона, за обедом. На мой вопрос, появится ли когда-нибудь русское не имперское, а национальное сознание, он очень серьёзно ответил, что должен подумать, а пока что хотел бы вникнуть, почему слово "сознание" мне представляется более уместным, чем прочие? Чем те же, к примеру, "два чувства", которые "равно близки нам", ибо "в них обретает сердце пищу: любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу".
Я ответил, что могилы предков, следы их обитания – это то, что называется "Малой родиной", а мне хотелось бы услышать что-то о Большой и обретающейся к тому же не в душе русского человека, а в его мозгу. Что произойдет с Большой родиной в этом мозгу, когда она станет заметно меньше? Желательно, мол, помочь слушателям Радио Свобода представить себе не ощущения русского человека будущего, а его соображения. "Не что-то душевное, горячее, а нечто в пределах температуры обыкновенного, не возбужденного человеческого тела", – так я выразился.
Думал Александр Михайлович сутки. Ответ, с которым он, трезвый, зашел со мною, тоже трезвым, в студию, прозвучал так: "Вот живет бабушка в деревне где-нибудь во глубине Сибири. Никуда за околицу за всю свою жизнь не выбиралась. Поёт под настроение песни своей бабушки. Вот какое у неё сознание?" Он не назвал её сознание национальным, но подразумевал именно его – подразумевал, отвергая моё слово "имперское". Расстались мы, однако, вполне по-дружески.
Прошла четверть века. Что изменилось? Я уже не спрашиваю ни себя, ни кого-либо ещё, явится ли когда-нибудь русское национальное сознание. В наличии всё то же: русское имперское. Оно, конечно, не пребудет вечно, ибо ничто не вечно под луной, но русским национальным оно вряд ли сменится. Не для того напали на ту же Украину и всячески терзают её.
Национальный характер – это то, что производит, так сказать, природа, история с географией, то, что складывается как бы само собою
В 2015 году в Санкт-Петербурге вышла большая книга "Русские писатели и публицисты о русском народе". Недавно о ней написал Александр Мелихов в статье "Русский характер – что это?". Как всем, кто до сих пор приобщался к этому наследию, ему бросилась в глаза своеобразная лихость многих суждений. Сегодня человек говорит одно, а завтра не просто другое, а противоположное, и не о каком-нибудь пустяке, а о родном народе. Вот Николай Тургенев, 1 апреля 1811 года: "Где найдешь тебе подобного, великодушный, храбрый, величавый, одним словом, Русский Народ!" А вот он же, 6 марта 1812: "Вот уже три недели, как я здесь (в Москве), и по сию пору не опомнился… Незначащие лица, на которых видна печать рабства, грубость, пьянство, – всё уже успело заставить моё сердце обливаться кровию и желать возвращения в чужие края".
И так кого ни возьми. Плюс такая же общая, прямо средневековая недоброжелательность к более успешным народам. Александр Герцен (да, он!): "Англичане просто низшая порода людей, они положительно глупы и удивительно дурно воспитаны". Лев Толстой (да, он!!): "Русская цивилизация, конечно, груба, но самый грубый русский человек всегда ужасается обдуманного убийства. А англичанин!.. Если бы его не удерживало чувство приличия и страх перед самим собою, он с бесконечной радостью поел бы тело своего отца".
Со всей этой материей Мелихов обращается так, как и положено исследователю. Прочь чувства, да явится верификация, основания! Их он, понятно, не находит. Чего-чего, а этого добра у русских мастеров культуры было до сих пор не больше, чем у западных – у тех, у кого они учились, кому более или менее сознательно подражали. В конце статьи автор подсказывает читателю понять и спокойно принять, что трёп о национальном характере – это именно трёп и ничего больше. Правда, вместо слова "трёп" автор употребляет слово "вера": "Во всех рассуждениях о русском национальном характере – как, впрочем, и об итальянском, монгольском, греческом или американском – речь идет о вере. В национальный характер можно только верить".
А вот русское имперское сознание – говорю в свою очередь я – его всё-таки можно подтвердить. "Эта Украина, она же наша?" – произносит с экрана молодая жительница Архангельска скорее утвердительно, чем вопросительно, и продолжает про свой патриотизм… Не проходит, кстати, дня, чтобы в сети не высвечивались слова Льва Толстого о патриотизме – что это есть не что иное, как "отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение себя тем, кто во власти".
Так-то оно так, но вот его "Севастопольские рассказы". В первом из них звучит убеждение, что французы никогда не смогут взять Севастополь и вообще "поколебать где бы то ни было силу русского народа". Причина? "Эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, – любовь к родине". В третьем рассказе Севастополь таки сдан, и "почти каждый" отступающий русский солдат "с невыразимою горечью в сердце вздыхает и грозится врагам". Солдат, положим, не знал, что француз с "англичанкой", которая "всегда гадит", пришли в Крым, чтобы русский царь не послал его, русского солдата, брать Босфор и Дарданеллы, если не сам Константинополь, но артиллерийский поручик Толстой не мог этого не знать. Однако же чувство участника жесточайших боёв оказывалось сильнее всех сведений о политике царизма.
Между такими понятиями, как "русский характер", "русская душа", "русское сознание", различий не меньше, чем сходства. Национальный характер – это то, что производит, так сказать, природа, история с географией, то, что складывается как бы само собою. Национальное же сознание в большей степени обязано своим становлением целенаправленным умственным усилиям, творческой работе обитателей известного пространства, их вождям, трибунам и певцам. Это согласное понимание общего прошлого, общих современных интересов, достаточно трезвое соизмерение желаний и возможностей… чем меньше всего, кажется, занята в эти дни Россия, двигаясь навстречу своей судьбе.
Анатолий Стреляный – писатель и публицист
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции