Форточка в Европу. Записки ленинградского гида

Мещанская революция

Календарь показывал 4 июля. Я поднялся в автобус с американскими студентами и взял в руки микрофон:

– С праздником Великой Июльской буржуазной революции!

Студенты в летнем Ленинграде, через Бюро "Спутник", учились русскому, и мне, ответственному за их культурную программу, полагалось говорить с ними исключительно по-русски.

В автобусе засмеялись и уехали на ежедневные занятия в ЛГУ имени Жданова. Для упрочения успеха, я отправился на ресепшн, и, испросив лист и фломастер, водрузил шутку в письменном виде на стенде с культурной программой группы.

На следующее утро в гостинице референт Бюро, полномочия которого никем не обсуждались, угрюмо теребя мой шуточный праздничный транспарант, заявил:

– Миша, это скандал. Ты отстранен от группы, и, скорей всего, вообще от "Спутника". Твои студенты написали на тебя телегу. Ты оскорбил их национальные чувства. Плюнул в их американскую душу.

Так захлопнулась моя персональная форточка в Европу. И захлопнули ее сами европейцы, точнее, их потомки из США. Молодые, веселые, приятно пахнущие.

Сопровождал тех студентов профессор, говоривший скорее на церковнославянском, чем на русском, – как выяснилось, он был главным специалистом в Америке, а может, и во всем мире, по "Киевскому Патерику". В то время я лучше знал "Поэму о Беофульфе", чем "Киевский Патерик", и с профессором мы беседовали об Англии: "Все зло, Михаил, к нам в Америку ходит от англичан".

За ту пару недель, что мне довелось их опекать, я подружился со многими. Мы обсуждали русский быт, американскую музыку, питерские заведения. Один студент, думая, что делает мне комплимент, сказал: "Эх, Миша, если бы ты был американцем…"

Особенно мне нравилась Сара из Стэнфорда, с итало-еврейскими корнями. Она писала дипломную работу на скучнейшую тему "Разрядка при Брежневе", по утрам покупала "Правду" и читала с карандашом умопомрачительные передовицы. Для вхождения в тему разрядки она всячески изучала русский менталитет. Так, не будучи спортсменкой, Сара ходила играть в волейбол со студентками из ЛГУ: "Как русские девушки злятся, когда проигрывают…"

Раз, при мне купив "Правду", она возмутилась: "Мы отправили послом в Москву известного ястреба. Он не любит русских! Он не хочет разрядки!" Хотя, может, это был и не посол, а глава какой-то делегации…

Однажды вечером я гулял с ней по Фонтанке.

– Здесь – как в Париже, говорила Сара. Здесь – душа, у нас в Америке – money. А ты, Миша, не любишь американцев. Но мы ведь как дети.

Мне хотелось протестовать. Я уже любил Сару.

Теперь мы с ней прощались.

– Миша, для американцев буржуазный, звучит как у вас – мещанский. Буржуазная революция! Обида!

– Но, Сара, в автобусе, когда я это сказал, засмеялись.

– Там и ты улыбался. А потом эти серьезные буквы на ресепшене. Обида! – В красивой американской голове Сары завертелись итало-еврейские шарики. – Но может… Может, кому-то в группе не понравилось, что ты с нами подружился, что мы с тобой гуляли вечерами по Фонтанке. Может, кто-то в группе против разрядки. Симпатичный русский гид может стать опасным…

Сару я больше не видел. Спустя тридцать лет я нашел ее в Сети: она сохранила свою девичью, итальянскую, фамилию, прибавив к ней мужнюю, англо-саксонскую. В Сети стоял и ее электронный адрес. Дело было в начале июля, и я хотел было поздравить ее с Великой буржуазной… Но не поздравил.

С экрана компьютера на меня смотрела не студентка из Стэнфорда, а ее возможная мама. Да и вдруг она обидится?

Бюро невест

Как у работника пусконаладочной фирмы у меня было свободное время между командировками. Как у краеведа – желание делиться находками. Как у выпускника английской спецшколы – приличное знание языка Шекспира и Битлз.

Все это меня привело однажды на улицу Чапыгина, в Бюро международного молодежного туризма "Спутник".

Возникло было серьезное препятствие – я не состоял в комсомоле. И даже не по идейным причинам: в нашей "пусконаладке" просто не было таковой ячейки. Выход нашелся – я встал на комсомольский учет по месту жительства, во Фрунзенском районе. Штампики об уплаченных взносах за прошедшие годы фиктивно проставили в комсомольской ячейке одного дружественного производственного коллектива.

Весь зимний сезон мы, будущие гиды, слушали лекции.

А я даже их читал. Штатная гидесса Алена, наш куратор, обнаружив во мне краеведа, попросила подготовить некий курс петербурговедения, который я как инженер отструктурировал по категориям: "острова", "набережные", "мосты", "городские названия", "кладбища", "храмы" – по тем дисциплинам, из которых позднее выросли мои статьи и книги. Будущие гиды, преимущественно гидессы, внимали мне уныло, не без испуга. Вопросы задавал лишь один, активный красавец Феликс, говоривший по-английски как диктор Би-би-си.

Ближе к концу курсов, нас пригласили на ежегодное собрание гидов. После отчета председателя Ленинградского отделения Бюро "Спутник", выступали разного рода референты. Один из них закончил выступление так:

– Сколько невест поставило Ленинградское отделение Бюро на Запад в отчетном году? Вместе с нештатными гидессами – семь невест! А ведь сотрудникам Бюро строго запрещено с туристами… – тут референт замялся, подыскивая слово – ммм… иметь с туристами интимные отношения. А значит, таковые имели место!

Первый Эрмитаж

Курсы еще не закончились, как Алена бросила меня на первую экскурсию – в Эрмитаж, со шведами. У нее была другая важная группа, но и этих шведов она не захотела обделять своей удаленной заботой.

Уже в тот первый эрмитажный день я облюбовал для остановок своих групп просторные лестницы: на Иорданской, она же Посольская рассказывал о крещенских прорубях на Неве и про послов к царям; на Советской – что она не советская и это дореволюционное название; на лестнице Нового Эрмитажа – что ее скопировали с афинского Акрополя. Сквозь толпы я нащупал тихие обводные пути – например, через тихую немецкую или испанскую живопись. Опыт стояния в очередях помогал в Эрмитаже их избегать, умело вклиниваясь перед двумя Мадоннами Леонардо (про одну из них, Мадонну Бенуа, великий искусствовед Беренсон горько сказал: "Да, к сожалению, это действительно Леонардо", но этого я туристам не говорил). У единственного в Советском Союзе произведения Микеланджело, "Скорчившегося мальчика", я щеголял редким английским словом – Crouching [boy]. У Ван Дейка показывал, что у его короля Карла обе рыцарские перчатки – правые: одна на руке, другая, тоже правая, на полу.

В Галерее 1812 года подводил к союзнику России Веллингтону, служившему западным туристам добрым знаком. У серебряной раки Александра Невского, весом полторы тонны, открыто скорбел об изъятых из нее мощах небесного покровителя города. От Французской живописи показывал Александровский столб, пугая, что тот без крепежа и может упасть. У малахитовых ваз показывал швы: вазы не монолитные, а из ладно подобранных кусков. Приглашал заглянуть за фреску Беато Анджелико, чтобы убедиться в наличии куска флорентийской стены, вместе с которой фреску выломали и продали русским. Изображал движения павлина, совы, петуха в часах Джеймса Кокса, купленных Потемкиным для своей государыни и всегда стоявших. В конце похода по парадным залам второго этажа отправлял туристов по укромной лестнице на третий этаж – к импрессионистам. После туалетов отводил их к автобусам у Певческого моста.

На прощание весьма часто я слышал: "Майкл, вы не похожи на русского…" – "На кого же я похож?" Особенно меня раздражал ответ – "На американца".

Американские студенты, слушатели курсов ЛГУ, на "вечере дружбы", 1980-е.

Жизнь до шведов

Штатная гидесса Алена ко мне благоволила. Раз мы даже сходили вместе в театр. Она же привела меня в иностранный отдел Академии наук, где тоже подрабатывали гиды. С приподнятым чувством я затем часто входил в здание Кваренги на Университетской набережной, поднимаясь по лестнице навстречу "Полтавской баталии" Ломоносова. Петр, искоса глядя на меня, гнал шведов. Но они все равно возвращались.

Алена отрекомендовала меня как гида – знатока Петербурга и после успешного собеседования и анкет я стал постоянно видеть мозаичного Петра, при получении очередных заданий.

Но однажды Алена исчезла. К домашнему телефону теперь подходила ее мама, а по рабочему сказали, что она уволилась из Бюро.

Среди гидов поползли слухи. Вскоре она сама их подтвердила, позвонив:

– Миша, я выхожу замуж. За шведа. Ты его даже видел, он был в твоей первой эрмитажной группе. У нас есть проблемы, но решабельные. Приглашу на свадьбу!

Прошло лето, наступила осень.

С моим коллегой-инженером, редким владельцем машины, мы после долгих переговоров собрались в дальний ежегодный поход за грибами, с палаткой и ночевкой. Почти накануне мне позвонила Алена:

– Миша, мы все преодолели. Свадьбу играем на кораблике, в такой-то день.

Смущенно отвечаю:

– Поздравляю, Алена, но на свадьбу не смогу прийти, собрался за грибами.

Алена, помолчав, протянула:

– За грибааами?

Больше я ее не видел. Одна гидесса, встретив Алену на Невском с год спустя, в ее приезд из Швеции, услышала от нее: "Как вы тут можете жить?"

Гидесса возмущалась: "Сама-та она как тут жила до своего шведа? Правильно ты сделал, что не пошел на ее свадебный кораблик. Конечно, про грибы ты придумал совсем недипломатично, но тех, кто тогда плавал со шведами по Неве, таскали по кабинетам. Брата ее отчислили из военного училища из-за шведского родственника. С последнего курса! Он умолял сестренку повременить со свадьбой. Но ей, видите ли, тут не жилось!"

Эллинедес – Эллинес

Именно так – "Гречанки – Греки" – обращался к греческим туристам Яннис, подражая какому-то их президенту, или диктатору, или королю.

После случайных шведов весь первый летний сезон я проработал с греками. Выяснилось несколько вещей: 1) "Спутник" выпустил на тамошний туристический рынок путевки по бросовой цене; 2) сегодняшние греки не имеют ничего общего с античными; 3) надо избегать Янниса.

Но обычно привозил группы именно этот вульгарный Яннис, оравший "Эллинедес –Эллинес!" под хохот одноплеменников и знавший все советские маршруты, включая чернорыночные, и всех референтов "Спутника".

Большинство греков, приезжавших по линии молодежного туризма, относилось к пенсионному возрасту. Первым делом они спрашивали у меня про ближайшие к гостинице аптеки. В аптеках они мешками закупали лекарства, в восторге от их дешевизны. Наиболее динамичные туристы чинили зубы, удаляли бородавки, вправляли грыжи. Каждый грек привозил с собой пару джинсов (больше советская таможня не пропускала), которые после контроля в аэропорту сдавали на комиссию Яннису.

Сам Яннис был из ташкенази – из греческих коммунистов, приглашенных Сталиным в Советский Союз в конце 40-х годов после их поражения в Гражданской войне. Они во множестве репатриировались после падения "черных полковников". Не знаю про политические взгляды всех ташкенази, но те, которые возвращались туристами по линии "Спутника", питали теплые чувства к советскому образу жизни. Так, однажды Яннис меня попросил:

– Михалис, ты меня не подводи.

– Постараюсь…

– Греки мне верят, а я им про очереди на улицах сказал, что это за билетами в театр. Если тебя спросят, то ты скажи им для разнообразия, что, мол, это очереди в кино или за книгами.

Но меня не спрашивали – эллинедес и эллинес верили Яннису.

…В одной группе оказалась необыкновенно прелестная молодая эллинка. На банальный вопрос, была ли она в Ленинграде и когда – в последний раз, ответила: "Да была однажды, на прошлой неделе". От ответа на последующий недоуменный вопрос уклонилась.

Ответ нашелся в фойе гостиницы, где в темном углу в темных очках сидел красавец Феликс. Вне сомнения, он был ее гидом на прошлой неделе.

– Да, Миша, это я был у нее на группе и теперь хочу на ней жениться. И тебе, my dear friend, советую побыстрее найти невесту – через несколько лет кому ты будешь нужен? Состаришься, потускнеешь… Одна проблема, эта дура греческая не хочет замуж. Давай, говорит, подождем – но чего ждать-то? Пока меня не схватят за заднее место? Скажи ей и ты! А в отчете, прошу, не говори…

Политические отчеты

Все знали, что на группу пишутся отчеты. Даже два. Один назывался "экономическим": к нему прилагались билеты и ваучеры. Другой – политический, где, чтобы гидам не ломать головы, надо было просто отвечать на четко сформулированные и типографски отпечатанные вопросы. Один из них касался отношений иностранных туристов с советскими гражданами "вне программы". Теперь в моей власти было написать о гречанке и ее женихе Феликсе… Ну да, бог с ними, красивая пара…

Дабы скрасить процедуру, я развлекался на последнем пункте, где требовалось составить список из семи самых часто задаваемых туристами вопросов. Для меня это становилось потаенным Гайд-парком, моими собственными вопросами к советской власти:

– Почему у вас однопартийная система?

– Почему цензура?

– Почему вы оккупировали Афганистан?

– Почему на всё дефицит?

– Почему ваши граждане не могут свободно выезжать заграницу?

– Почему вами руководят некомпетентные болтуны, лгуны, выжившие из ума старики?

– Неужели вы еще верите в коммунизм?

Леди с гражданки

Однажды мне довелось сопровождать группу безработных англичан. Руководила ею русскоговорящая дама из Лондона, тоже безработная. Первым делом она попросила меня никому из знакомых иностранцев не говорить, что я видел ее в Ленинграде во главе туристов, иначе "могут лишить пособия". И она, и все остальные члены группы нещадно ругали Тэтчер, эту bitch, которая покушалась на их пособия и на свободу их путешествий. В принципе они должны были сидеть дома и ждать работу.

Стояло прохладное лето. Несколько англичан гуляли по Питеру в шортах, и нога одного из них серьезно пострадала от палки возмущенной ленинградской старушки.

Михаил Талалай и английская гостья. Александро-Невская Лавра. 1980-е.

На прощанье англичане подарили мне бродячую собаку. Выяснилось, что любовь к собакам – характерная черта британцев, которые не выносят вида брошенного животного. Туристы дали ей кличку Леди – по персонажу диснеевского мультфильма Lady and Tramp. В то время мультфильм мне не был знаком, но позднее я убедился, что похожа. Вместе с Леди мне дали мешок с сосисками, которые группа не смогла съесть на завтраке.

Я привел собаку домой, в свою квартирку в Купчино.

Подарок оказался с сюрпризом: Леди была беременной. Однажды ночью я услышал страшный визг и возню: она рожала. Причем приползла для этого в мой рабочий уголок, где на полу были разложены мои чертежи для "пусконаладки" советских заводов и фабрик. Теперь чертежи были непоправимо испачканы рожавшей собакой: еще долго мне приходилось разъяснять заказчикам оборудования происхождение странных рыжих пятен на бумаге: "Я пил какао" – на кофе пятна не походили.

Всех трех щенков мне удалось быстро раздать советским способом – через объявления на столбах. С одной дамой, завладевшей щенком, я некоторое время приятельствовал: будучи парикмахером, она приходила меня стричь на дому, устраивая заодно встречу Леди с ее дочерью.

Мы прожили с Леди несколько счастливых лет. Но потом она подцепила чумку и умерла.

В Купчино, уверен, живет ее потомство.

Интифада в Петергофе

Гость Академии Наук, которого меня попросили свозить в Петергоф, походил на Омар Шарифа: с военной осанкой и увлажненным взором. Он явно не внимал моим рассказам о фонтанах. Водные шутихи его раздражали.

Арабский ученый, замотанный в арафатку, постоянно курил, и смотрел куда-то вдаль. После моего длинного рассказа о несчастном царевиче Алексее и о его допросах в Монплезире, гость сказал: "Микаил, я не ученый. Я из Организации освобождения Палестины. Советский Союз не может нас официально приглашать, и мы ездим к вам по линии Академии".

Мы помолчали. Я не хотел знать эти секреты и, тоже закурив, вместе с гостем стал смотреть куда-то вдаль.

О чем же теперь говорить, если даже несчастный царевич Алексей ему не интересен? Спрашивать, зачем он приехал в Ленинград? Кто знает, может, за оружием… Не спрашивай – и тебе не будут врать.

После паузы он заговорил сам: "Микаил, евреи отняли нашу землю. Когда-то русские, ошибочно, поддержали создание их государства в Палестине. Но потом вы сами увидели, что вышло. Теперь и вам ясно, что еврейскую агрессию нужно остановить, а так называемое государство Израиль аннулировать…"

"Мы, на определенных условиях, даже готовы оставить им стул, – он показал за соседний пустой стул, когда мы обедали в кафе – на который они нагло уселись, не спросив разрешения у хозяев дома, у нас, палестинцев. Но они отбирают наши собственные стулья!"

Гость Академии крепко схватился за свой стул, показывая, что ни за что его не отдаст израильтянам.

…Однажды я несколько дней сопровождал группу из десятка настоящих арабских ученых, не помню, из какой страны и из какой научной сферы. Запомнилось лишь, что они привезли с собой восточную красавицу, которая на всех экскурсиях сидела в автобусе на расстоянии от группы, на самых задних сиденьях, ни на какие встречи не ходила и ни с кем днем не общалась. И я к ней не подходил, опасаясь ревности группы.

Тамильский поэт

"Не нажирайся!" – ученый секретарь Пушкинского Дома Петухов схватил голову тамильского поэта и сунул ее в раковину. Поэт имел лысину, обрамленную длинными крашеными волосами. В раковине они вороным крылом расплылись по воде, обрамляя блестящий айсберг лысины. "Не нажирайся!" – повторил ученый секретарь, вынув голову поэта из раковины. Тот ответил ему по-немецки: "Майн Гот!" и захохотал.

Индийских писателей прибыл целый автобус. Я понимал их лучше, чем англичан, и вообще они уверяли меня, что у индусов английский много лучше, чем у самих британцев, ибо в Индии хранят викторианское лингвистическое наследие. Более всего я общался с одной дамой, которой перевела на хинди "Мастера и Маргариту" и в моих глазах была героиней.

Двух великих русских писателей, о которых во время экскурсий и встреч преимущественно шла речь, мы сократили для языковой экономии в "Толстоевский".

После разного рода визитов нас ждал банкет в Пушкинском Доме. Мне было трудно: как только я кончал перевод русского тоста, поднимался индийский гость и говорил что-то вроде: "Да взлетит дружба русской и индийской литератур выше полетов Гагарина!" Закусывать я не успевал, но помог опыт инженера в пусконаладке.

Тамильский поэт, в отличие от меня, закусывал, но к середине банкета неожиданно для всех перешел на немецкий язык и стал беспричинно хохотать. Именно тогда ко мне подошел ученый секретарь Петухов и попросил сопроводить гостя из Индии в клозет. Фамилия секретаря, из уважения к академическому институту на Неве – достоверная, а вот как звали тамильского поэта, я не помню, и быть может, даже и не знал.

Приветствуя молодых интуристов. Михаил Талалай (в центре). 1980-е

Tramdriver

Боковым зрением я увидел, что элегантная девушка, уверенно шедшая среди машин к перекрестку, несла разводной ключ. Увидел я также, что кабина трамвая, остановившегося перед стрелкой, осталась пустой.

"Russian beauty", – восхищенно сказал японский ученый, которому я показывал Ленинград.

"Tramdriver!"

Японец недоверчиво улыбнулся. Девушка длинным ключом повернула стрелку, вернулась в кабину, трамвай тронулся.

Tramdriver – это слово теперь японец, как заколдованный, постоянно повторял.

Он навещал своих ленинградских коллег-египтологов. По традиции, я нашел для него и что-то родное – сфинксов на Университетской набережной. Свою главную книгу, с японскими иероглифами про иероглифы египетские, он вручил и мне: она долго и загадочно украшала мою библиотеку, но потом исчезла. Кому она могла понадобиться? Ведь не скажешь, что ее зачитали. В ней был, правда, блок с иллюстрациями, посвященный положению крыльев какого-то египетского божества в зависимости от разных исторических эпох. Но что это было за божество и почему оно то открывало, то закрывало свои крылья, понять было невозможно.

На вечерней встрече в ресторане со своими коллегами центральной темой бесед стала ленинградская Tramdriver, затмившая сфинксов на набережной.

Под конец вечера у египтолога отнялись ноги – язык, правда, работал. Ленинградские ученые разъяснили мне, что у японцев, как у чукчей, не хватает какого-то фермента для обращения с водкой, и вынесли его на руках к такси.

Египтолог долго упирался, уверяя, что хочет ехать в гостиницу не на такси, а на трамвае.

Турецкая баня

Придется сказать настоящую фамилию этой ученой турчанки, специалистки по изразцам эпохи сельджуков – Оней. Иначе будет не понятна шутка референта из иностранного отдела Академии наук, которому я сдавал отчет о ее визите: "И это всё Оней".

Редкая ее специальность – изразцы эпохи сельджуков – тоже почему-то запомнилась.

Оней я показывал турецкую ипостась Петербурга – пушки в ограде на Преображенской площади (тогда еще Радищева), трофейные знамена на стенах Петропавловского собора, османское искусство в Эрмитаже, Синопскую набережную. Жалел, что не мог показать колонну Славы, сложенную из турецких пушек и варварски разобранную в советские времена. Я организовал для Оней особую экскурсию в Чесменский храм, где тогда был филиал Военно-морского музея с превосходной диорамой битвы, варварски разобранной в постсоветские времена. Удивительно, но Оней ничего не знала ни о Чесменской битве, ни о самой Чесме. Хорошо, что в зале оказалась подробная карта Средиземноморья, и Оней определила место битвы – популярный морской курорт Чешме, где доводилось отдыхать и самой Оней.

Меня так заинтересовало отсутствие исторической памяти в современной Чесме, что много позднее, когда я попал в Турцию, я туда специально съездил. Скромное упоминание о битве я нашел в экспозиции в местной крепости, где сообщалось, что в 1770 году империалистические планы России были сорваны под Чешме благодаря героизму турецких моряков, истощивших русскую эскадру. Рядом с этим стендом лежала маленькая ржавая пушка с подписью "Трофейное русское орудие, поднятое с морского дна".

Когда мы приехали в Пушкин, я, конечно, повел Оней к Турецкой бане, чтобы напомнить о другой, не менее победоносной войне 1828-29 годов, о которой гость Академии тоже ничего не слышала. Позднее, сотрудники Царскосельского музея мне рассказали, что реставрацию этого павильона вознамерился было спонсировать один турецкий магнат, но кто-то не вовремя рассказал ему о смысле Турецкой бани и он денежки свои не дал.

По правилам иностранного отдела Академии должен был сопровождать гостей на вокзал или в аэропорт. Мне эта церемония казалась избыточной, в особенности после того, как однажды на прощанье я спросил одного уезжавшего гостя, намеревается ли он вернуться в Россию.

– Это зависит от того, что вы обо мне напишете в отчете.

Я написал только хорошее, и Стивен Коэн, так звали этого в будущем известного американского историка, еще не раз возвращался, а недавно получил российский Орден Дружбы.

Однако в случае с Оней проводы оказались нужными. Она уезжала на Красной стреле в Москву и ей выписали лучший билет, в двухместном купе СВ. Когда турчанка вошла в свое купе, там уже находился спутник. "Absolutely nude!" – кричала мне шокированная Оней, выскочив обратно на платформу. Я легко договорился через проводницу об обмене мест. Мужчина в купе Оней оказался вовсе не голым, а в семейных трусах (в купе было жарко и душно). Он не вставал с кушетки, пил пиво и после реакции турчанки хохотал.

Вослед Солженицыну

Назовем настоящую фамилию и этого американского гостя: Салсоу (Sulsoy). Тогда станет ясным его рассказ, как на одной конференции в США он шел следующим за Солженицыным. По алфавиту.

Впрочем, он этим не гордился: "Мы думали, что этот русский борец с коммунизмом – демократ, а он оказался обскурантом".

Культурная программа с Салсоу продолжалась несколько дней. Однажды она чуть не оказалась сорванной: я назначил ему встречу у Медного всадника, и спустя почти час на холоде, тщетно ожидая, догадался-таки обойти Исаакий, где и обнаружил печального Салсоу у пьедестала конного Николая. Пришлось разъяснять о двух всадниках, Николае и Петре, с финальным "Скачешь, но не догонишь". Думал завершить ее параллелью – как и Салсоу не "догонит" Солженицына, но вовремя сдержался.

Зато мы много потом смеялись наверху Исаакия, на колоннаде, где под транспарантом "No foto!" спала бабушка в тулупе. Из ее варежки развивался наземь рулон засвеченной фотопленки… Салсоу даже сделал предположение: "Представьте себе, Майкл, объявление No talking – под ним русские посадят бабушку с отрезанными языками".

Салсоу чувствовал себя одиноко – в Ленинград он хотел поехать с кем-то из близких. С женой был в разводе, дочь отказалась, ей неинтересно, и брат тоже – из-за того, что кофе в Советском Союзе дают только без кофеина. Это обстоятельство, лишившее компании брата, подвигало его на другие выпады в адрес советского строя и коммунизма вообще. Мог ли я ему возражать?

При нашей последней встрече я вручил Салсоу сувенир с Медным всадником. Он же заявил, что решил вывезти меня из тоталитарного общества, где нет свободы слова и кофе с кофеином. Это станет его вкладом в борьбу с коммунизмом. Оказалось, что за время наших прогулок он выковал следующий план: вслед за самим Салсоу в Ленинград приедет его незамужняя дочь и выйдет за меня замуж, фиктивно. У нее есть, правда, парень, но это плану никак не должно помешать. Говоря о плане, он употреблял глагол smuggle, т.е. вывоз контрабандой. Салсоу меня сфотографировал, подмигнув: "Может, всё будет не фиктивно. Бойфренд моей дочери – жуткий тип, не могу его больше видеть". Мог ли я ему возражать?

Спустя месяц пришло письмо от Салсоу: дерзкий план рухнул, дочь отказалась от участия в борьбе с коммунизмом. К письму прилагался и мой фотопортрет, как свидетельство предпринятой попытки smuggle – дочь, увы, мой портрет не увлек и она осталась с жутким типом.

Учитель учителя

Пожилой китайский ученый вел себя надменно. Но может, так он скрывал свое волнение – последний раз в Ленинграде, где получил высшее образование, он был лет тридцать назад. Затем – крупная ссора между коммунистическими державами, которая осчастливила западный мир: в Китае нельзя было даже вспоминать о Ленинградском государственном университете.

Но может, надменность стимулировал его китайский ученик, поразивший меня неприличным раболепием. Взрослый человек, не последний в своей науке, он выпрыгивал из машины, дабы открыть дверцу для учителя и вынести его на улицу чуть ли не на руках. Он кружил без устали вокруг гулявшего по городу маэстро, стараясь предугадать его желания.

Сам этот ученик никаких желаний не выражал, лишь раз смущенно спросив: "Если останется свободное время, можно ли мне купить советские ботинки?" Просьбу я уважил и, показав гостям Нарвскую арку постройки Кваренги, сопроводил младшего китайца в одноименный универмаг, в раздел обуви. Там он с восторгом схватил монструозные ботинки фабрики "Скороход": "Таких прочных в Китае не делают!"

Маэстро тем временем заявил, что вроде бы еще здравствует его престарелый ленинградский учитель, который доживает свой век в Доме ветеранов науки в Павловске, и что он хочет его посетить. Получив от референтов добро на поездку китайской делегации в Павловск, на следующий день мы оказались в академическом пансионате.

Внезапно китайский маэстро преобразился в ученика: сбросив с себя несколько десятилетий, он стал увиваться вокруг кресла ленинградского учителя. Чуть ли не на коленях он подносил ему чай, сахар, ложечку, стараясь предугадать его желания.

Прежде прямая спина китайского маэстро стала согбенной, чело опустилось.

Мы вышли из пансионата. Старший китаец распрямился и важно зашагал к машине – перед ним зайцем ринулся открывать дверцу ученик.

Отсель грозить

Мой принцип – показывать каждой нации "её" Петербург (китайцам – ши-цза у домика Петра, англичанам – одноименную с ними набережную, датчанам – копии Торвальдсена у Петрикирхе на Невском, арабам – мечеть, одну из самых больших в Европе) – особенно плодотворно действовал для шведов.

Самсон в Петергофе рвал пасть шведскому льву; пьедестал Петра у Инженерного замка в подробностях изображал Полтаву и Гангут; Александро-Невская лавра освящала битву 1240 года, пусть потом и выяснялось, что реальная была в другом месте.

У шведских групп был свой "Яннис" – назовем его Олафом. Он был культурен, тих, депрессивного вида, фарцовкой не занимался и носил грузинскую шапку-сванку. Вместо призыва "Эллинедес – Эллинес" Олаф вынимал шведскую свирель и заунывно играл на ней гимн Советского Союза.

Он регулярно привозил своих тихих компатриотов и всегда просил именно меня в сопровождение. Мы даже вступили в переписку. Это не полагалось для гидов, но я пренебрегал запретом, тем более, что гидовская карьера вскоре закончилась.

Как раз в то время советская почта выпустила памятную марку в честь Невской битвы 1240 года и я, скупив в большом количестве, наклеивал ее на конверты, уходившие в сторону Швеции. Однажды в ответном письме пришло приглашение. Шел третий год перестройки, и оно сработало.

Так в 1988 году я впервые отправился заграницу, на теплоходе "Ильич", в гости к своему бывшему туристу. В Стокгольме Олаф первым делом повел меня к памятнику Карла XII, перстом указующего в сторону Ленинграда – "бойтесь оттуда плывущих!"

Завет короля соблюдался.

Когда Олаф позвал меня во второй раз в Швецию, я попросил прислать приглашение мне и моему другу – вдвоем путешествовать веселее. Олаф так и сделал, однако в анкете, посланной ему для сверки с нашими анкетами, заполненными в шведском консульстве в Ленинграде, он честно, по-шведски, написал, что одного приглашенного русского гостя он знает, и дружит с ним, а вот второй ему абсолютно неизвестен, как неизвестны и причины его будущей поездки в Швецию. Отказали в визе нам обоим.

Я успокоился и остался дома, а мой настойчивый ленинградский друг купил круиз в вожделенный Стокгольм. Он уже расслаблено гулял по палубе в составе группы, когда по срочному требованию шведского консульства был из нее изъят и препровожден на ленинградскую сушу. Шведов встревожило, что этот советский гражданин так настойчиво к ним рвался.

Форточку закрывали – теперь с другой стороны.