Александр Горянин: В знаменитой пьесе ирландца Беккета "В ожидании Годо" два персонажа, Владимир и Эстрагон, ждут некоего Годо, который обязательно придёт завтра, но завтра не может наступить, ведь каждый новый день – это опять сегодня. Кто этот Годо, зрителям неясно, да и Владимиру с Эстрагоном тоже, зато ясно, что с появлением Годо всё бесповоротно изменится – то ли в хорошую сторону, то ли в ужасную, но скорей бы уже, а пока длится какое-то тревожное межеумочное состояние. В моей памяти годы между 1975 и 1985-м – самое настоящее ожидание Годо.
Считается, что время нарезано на десятилетия, в том смысле, что каждому календарному десятилетию (по крайней мере, ХХ века) присущ свой облик – свой образ жизни, политические особенности, общественные настроения, музыкальные вкусы, книги, моды, заблуждения, ожидания. Скажешь "двадцатые годы" – и сразу в голове совокупность признаков и призраков. Или "шестидесятые". Или "девяностые". И так далее. Каждое десятилетие – это отдельная глыба времени со своим обликом, нам удобно мыслить десятилетиями.
Но бывают исключения. Вспомним восьмидесятые – ничего общего между началом и концом. Да, был сквозной фактор – афганская война, она началась в декабре 79-го и закончилась выводом советских войск из этой страны в 89-м. Афганская война составляла, если так можно выразиться, монотонный фон десятилетия, но в остальном на пороге 90-х СССР имел мало общего с собой начала десятилетия.
Если же говорить о времени, которое я назвал "ожиданием Годо", какие-то перемены происходили, конечно, и тогда, но скорее вялотекущие. У людей преимущественно с высшим образованием постепенно развязывались языки. Так называемые "опасные" темы обсуждали уже, бывало, не только вдвоём-втроём в пятиметровой кухне пятиэтажки, но и в более людных компаниях. Миллионы людей слушали иностранные радиоголоса. Да и в начале 70-х, помню, идёшь летом часов в 9 вечера от автобусной остановки на улице 26 бакинских комиссаров к дому 144 по Ленинскому проспекту, жара, все окна открыты, и за десять минут пути услышишь полный набор часовых новостей от Би-би-си и Голоса Америки. Правда, не от Радио Свобода – его глушили более добросовестно. Новым стало то, что это уже не все скрывали. Во всяком случае, у нас на кафедре литологии геолфака Ташкентского университета среди младших научных сотрудников по утрам нередко вспыхивало обсуждение услышанного накануне вечером. Старшие научные сотрудники, исключая меня самого, участвовали в этом редко. Ташкент, если сравнивать его со столицами, был город чуть провинциальный.
В конце 74-го года меня осенило, что если я сейчас начну возню с защитой диссертации, уже готовой, этот шаг станет необратимым, быть мне провинциальным доцентом. Конечно, было жаль распрощаться с солнцем и ветром Алайской долины, Кызылкумов, Памира, с травами в человеческий рост, с тяньшанскими елями, с цветущим по весне саксаулом и покрытой тюльпанами степью, но мои гуманитарные наклонности требовали сменить род и место занятий. Я твёрдо решил перебраться с семьёй в Москву и вести там жизнь вольного литератора. Может быть, переводчика – к тому времени я перевёл с английского три романа, один уже был напечатан.
Для начала я уволился из ТашГУ
Для начала я уволился из ТашГУ и поступил в узбекистанское отделение Всесоюзного агентства по авторским правам (ВААП) на удивительную должность уполномоченного. По веской причине: ходить в присутствие было не только не нужно, но и не предусмотрено, а все месячные обязанности можно было выполнить, сильно напрягшись, дней за пять. Да и материально это было несравнимо с университетом: я мог себе позволить чуть ли не ежемесячно летать недели на две в Москву, нащупывать пути укоренения в столице.
Я и до этого 14 лет подряд проводил в Москве и Ленинграде ежегодно в два-три приёма по многу недель, оброс друзьями и знакомыми, сумел даже хитрым образом прописаться в столице. И в какой-то момент сказал себе: мои подготовительные действия затянулись, похоже, я уже ищу предлоги оттянуть решительный шаг. Всё, обрубаю концы в Ташкенте, десантируюсь в Москве. Это когда обратного пути нет. Снять квартиру, перевезти семью. Была осень 77-го года.
Давай вместе походим по мастерским. Я слышал, есть много типа салонов
Из Ташкента, так совпало, я ехал в одном купе с Максимом, художником и младшим братом моей одноклассницы. Кроме рулона своих работ, у него были адреса каких-то московских художников, он рассчитывал влиться в их ряды, но слегка опасался столичного высокомерия. "Слушай, – говорил он, – тебе ведь тоже интересна живопись, давай вместе походим по мастерским. Я слышал, есть много типа салонов". Я не стал говорить Максиму, что уже бывал в подобных местах, например, у Эрнста Неизвестного в 75-м году в его мастерской у метро "Проспект мира", как и у знаменитого коллекционера Костаки на проспекте Вернадского. Максим в то время был ещё глубоко советский человек, не хотелось его пугать. "Почему нет", сказал я.
Максим остановился у сестры, давно жившей в Москве, а я у приятеля в подмосковном Дедовске. Вскоре мы заявились в мастерскую художника Анатолия Лепина у метро "Динамо". Тот мигом понял мечты Максима и стал размышлять вслух: "Ты ближе к реализму, у Татьяны Колодзей тебе делать нечего, и у Люды Кузнецовой… Я уж не говорю про Сычёвых. У Рубины сейчас временно мёртвый сезон. Можно сунуться к Нике Щербаковой. У неё места много, три-четыре картины всегда втиснет повисеть. Скажи, я рекомендовал".
Теперь действуй сам, рекомендация у тебя уже есть
"Теперь действуй сам, рекомендация у тебя уже есть", сказал я Максиму, но он уговорил меня пойти вместе. Уж не помню почему, но Ника Вячеславовна, приятная женщина лет сорока, не показалась Максиму надёжной покровительницей искусств. Может быть, потому что за чаем повела разговор не о живописи, а на некую почти богословскую тему, чего я за последующие сорок с лишним лет дружбы с Никой припомнить за ней не могу. Оказалось, накануне она читала самиздатскую рукопись под названием "Нить Ариадны" о разного рода таинственных явлениях и ночью, потрясённая, не могла сомкнуть глаз. "Может быть, вы что-нибудь поймёте?" – обратилась она ко мне.
Машинописный переплетённый том я увёз с собой в Дедовск и честно перелистал. Это были раздумья о потустороннем, о всяких необъяснимых случаях – и не вычитанных где-то, а случившихся с автором. Возвращая книгу, я сказал Нике, что и сам переживал подобное, но она уже утратила интерес к теме и спросила, сразу перейдя на ты: "Ты не мог бы отвезти книгу автору? Это в Чертанове. Выручи, будь другом, у минуты нет свободной". К тому времени я уже напечатал и развесил где мог полсотни объявлений "Сниму квартиру на длительный срок" с телефоном моего приятеля Бори Боева и всуе названивал Боре каждый день; поездке в Чертаново ничто не мешало. Автора рукописи звали Владимир Иванович Сафонов. Лет 60, худощавый, он имел глаза поразительной синевы. Мы долго обсуждали случаи из его рукописи. Я упомянул какие-то книжки издательства "Знание", где также обсуждалось "непознанное", но Сафонов лишь усмехнулся. "Их цель – внушить, что никакой мистики в мире нет, материализм объясняет всё. Лукавые доводы, желтая литература". На прощание он сказал: "Я заканчиваю новую книгу, мне будет интересно ваше мнение. Звоните, вы без телефона, а у меня бывают интересные люди".
Владимир Сафонов
Когда я вышел от Сафонова, меня вдруг осенило: по всему городу развешаны тысячи листков, взывающих: "Сниму квартиру! Чистоту гарантирую, без вредных привычек…" и прочее, но почему кто-то заметит именно твой листок? И словно бы голос Сафонова шепнул мне: "Жёлтая бумага!"
Уже через неделю я вселился в "однушку" на улице с поэтическим именем Лихоборские Бугры. С телефоном! А всё потому, что на досках объявлений с белыми листками в глаза бросалось моё, жёлтое: "ЖУРНАЛИСТ (большими буквами) снимет квартиру на ваших условиях" и взгляд трёх человек оно зацепило. Условия одного из трёх хозяев мне подошли. В те годы считалось, что журналист – важная птица. Если что, поможет в борьбе с месткомом.
Сегодня стоит набрать в Яндексе "Сафонов Владимир Иванович", как высыпет ряд ссылок: "Главный экстрасенс Кремля", "Парапсихолог о вере в Бога", "Ясновидец о загробной жизни", "Самый засекреченный медиум" и прочее. О Сафонове снято несколько фильмов. Есть даже ролики о том, как Павел Глоба и Владимир Сафонов подправляли политический курс Ельцина. Кстати, Павла и Тамару Глоба я раза два встречал в 80-е дома у Сафонова. Его известность росла по мере выхода всё новых книг (а всего их вышла дюжина), не сойдя на нет и после его смерти, он умер 17 лет назад. До перестройки его знали немногие.
Летом 78-го Владимир Иванович пожелал узнать моё мнение о его новой рукописи под названием "Нечто", это были размышления о христианстве. Мне это было не очень с руки: истекал 6-месячный срок съёма квартиры на Лихоборских Буграх, пора было вновь вешать объявления (видимо, снова жёлтые). Когда я прибыл на Кировоградскую 4, жена Сафонова Римма Ефимовна попросила меня подождать на кухне. Там уже сидела женщина, типичная манекенщица на вид. Она сказала, что у её мужа рассеянный склероз и Владимир Иванович сейчас его лечит, обводя руками. В разговоре я узнал, что она из Ташкента и действительно манекенщица, живёт с мужем и сыном у метро "Сокол", а она узнала, что и я из Ташкента и как бы литератор, только вот где живу, сказать сложно. "Ага! – сказала Катя (так её звали). – Запиши-ка мой телефон и позвони послезавтра".
Вскоре мы с Ириной и Ванечкой въехали в полноценную трёхкомнатную квартиру с двумя балконами в новом академическом доме на улице Островитянова и прожили там следующие 14 лет. За такое счастье мы платили сначала 50 рублей в месяц, а пять лет спустя, когда в квартире появился телефон, добровольно довели оплату до 55. В эти времена столько требовали уже за комнату в коммуналке. Уверен, что своему везению мы целиком обязаны Владимиру Ивановичу Сафонову. У него есть целое учение о том, как услышать подсказку ангела-хранителя, как оказаться в нужном месте в нужное время.
У него есть целое учение о том, как услышать подсказку ангела-хранителя, как оказаться в нужном месте в нужное время
На основании своего опыта я вывел правило: берясь за трудную задачу, не допускай и мысли, что её решение невозможно. И других не слушай. Просто начинай, а возможности будут открываться после каждого следующего шага. И если ты отказываешься от чего-то важного, в твоей жизни почти наверняка появится нечто другое важное. Жаль, я слишком поздно усвоил ещё одно правило – может быть, самое существенное из всех: необязательные задачи могут пожирать столько же сил и времени, что и обязательные.
Хозяином снятой нами квартиры был коллега Юры, Катиного больного мужа, профессор-гидрофизик, женившийся на финской женщине. Он сильно не любил советскую власть, но не уезжал к жене, ждал получения квартиры. Получил, прописался и укатил в Финляндию, оставив ключи матери. Та больше года всё порывалась квартиру сдать, делясь с родителями Юры страхами, что жилец будет пить, включать оглушительную музыку и приводить падших женщин. Добрая манекенщица Катя поручилась за нас, объяснив, что знает меня сколько себя помнит, а с моей женой училась вместе с первого класса все десять лет. Правда, назвала Ирину Алиной.
В замечательном, хоть и недолговечном журнале "Русская жизнь" (он весь выложен в Сети) советую прочесть статью Игоря Дудинского "Бархатное подполье" о московских так называемых салонах и их держателях. На вопрос, легко ли было попасть в эти салоны и вообще в круг неофициальной художественной жизни Москвы брежневских времён, Дудинский отвечает: "Легко. Это была разомкнутая система, никакого герметизма. Мы могли встретиться на бульваре и долго выбирать, кому оказать честь своим посещением. Двести-триста квартир ждали нас каждый день, только раскрой записную книжку". В число квартир тут явно включены мастерские, и всё равно цифра потрясает. Но не верить ей нельзя. Её озвучил человек, вовлечённый в эту деятельность с юных лет и сам годами державший салон!
Вот что он говорит о Нике Щербаковой: "Ника была суперженщина. У нее встречались все, кого только можно себе представить. Я уверен, что это место было под колпаком. Салон располагался в квартире с выходом на крышу, в шикарном доме на Садовом кольце около Малой Бронной. Это было светское место. Там появлялись, скажем так, совсем не диссиденты. Например, Вася Аксенов. Многие его ненавидели, не принимали, считали совком. Сапгир и Холин печатались как детские поэты, это считалось нормальным, не пособничеством совку, а просто средством заработка".
У Ники Щербаковой сервировали даже крышку рояля. Слева направо: Ника Щербакова, Александр Горянин, Анатоль Брусиловский
К моменту своего водворения на улице Островитянова мы с Ириной уже прочно вошли в число постоянных гостей Ники Щербаковой. Хозяйка нас полюбила и неизменно приглашала. Квартира у неё была необычно большая. Сегодня таких много, но по тем временам она могла вызывать удивление. Сорокаметровая (наверное) гостиная имела круговую антресоль, действительно с выходом на крышу. Мать Ники, скульптор крупных форм, получила это пространство не как жилое, а в качестве мастерской. Были ещё две комнаты приличного размера (третья принадлежала постороннему жильцу, который путём сложного обмена был вскоре удалён) и длинный коридор, тоже прямо-таки созданный для развески живописи. В сочетании с высокими стенами это позволяло, если сильно постараться, уместить, наверное, под сотню картин среднего размера.
Снова цитирую Игоря Дудинского: к Нике "могли прийти все – от дипломата до дворника, от партийного до православного". Дворников я не помню, хотя для начинающих гениев это была вполне себе профессия. Было всякой твари по паре и в одиночку. Помню, к примеру, Виктора Луи, человека с непростой репутацией, он очень интересно рассказывал, как наладил в лагере производство ковров.
Карнавал у Ники Щербаковой. Александр и Ирина Горянины
Нашим "первым балом" у Ники стала встреча нового 1978 года. Было много иностранцев, приглашённая цыганская пара с гитарами пела романсы. Тётка, нанятая Никой в помощь, явно допивала недопитое гостями. Мне с моего места было видно, как она трудно одолевает узкий коридор, ведущий в кухню, поочерёдно стукаясь всем телом о его стены и матерясь, судя по движению губ, но не роняя поднос. Пожилой дипломат, страну не помню, заснул в уборной, на стук отвечал храпом. Это породило много затруднений, одна поэтесса была близка к нервному срыву.
У Ники мы встречали и следующие два новых года подряд. В ночь на 1 января 1979 года мороз был 34 градуса. Хозяйка запланировала в своей жаркой квартире античный карнавал, велев каждому принести с собой ткань на римскую тогу. Тем, кто не принёс, выдавала из своих запасов, всем не хватило. Девушки охотно заворачивались, иногда в ходе вечера теряя булавки. Раза два, вместо Нового Года, мы встречали у Ники Рождество, праздновали и Пасху. Судя по таким возможностям приёма гостей, материальная сторона салона была на высоте. Порой ставшие привычными картины исчезали со стен, а художник глядел соколом. Вместе с тем, зная Нику больше сорока лет, убей, не представляю её в роли акулы-комиссионера. В своей глубинной сути она осталась той же восторженной девушкой, какой, видимо, была в юности. Политические темы были ей глубоко неинтересны, она старалась свернуть с них на что-нибудь поближе к жизни, путалась в общеизвестных датах и именах, втайне считая их занудством, её интересовали чувства и отношения.
Дудинский наверняка прав в своей уверенности, что "место было под колпаком", но как действовал этот колпак, осталось загадкой. Салон Ники посещали иностранные корреспонденты и даже послы. Помню посла Пакистана (его резиденция была прямо через дорогу, он коллекционировал русских неформалов) и посла Греции, культурного атташе Италии. Дипломат из Венесуэлы (кажется, тоже культурный атташе) после трёх бокалов вставал за столом и начинал петь оперные арии. Пел он замечательно, но закончив одну, тут же начинал другую, и конца этому не было. Журналист Володя Война взялся отвезти его домой, но в машине тот сказал, что домой не хочет, поехали к тебе. У Володи (кажется, на улице Руставели) он пел до утра, после чего они расстались друзьями. Это было задолго до социалистической Венесуэлы.
Салон Ники был идеальным местом для завязывания новых связей и знакомств. На чьём-то поэтическом вечере я познакомился с человеком, остававшимся для меня до своего, увы, конца очень важным собеседником и авторитетом. У Ники далеко не всегда собиралась элегантная публика – в тот раз преобладали совсем молодые поэты с длинными гривами, в вытянутых свитерах и с такими же подругами. И вдруг я вижу крайне элегантного господина в бабочке, держащегося особым образом. Он сам подошел ко мне со словами: "Мы незнакомы. Меня зовут Александр Ильич Шлепянов". Я сразу спросил: "Не вы ли сценарист "Вида на жительство"?" и заметил, что мой собеседник приятно удивлён. Скажи я "Мёртвый сезон", он бы, возможно, и не удивился, та картина прогремела.
Афиша фильма "Вид на жительство" по сценарию А. Шлепянова, 1972
Что же до "Вида на жительство" – это был крайне необычный для советских времен фильм о перебежчике, которого авторы фильма, конечно, осуждают, но не беспощадно, скорее показывают его тоску, его неприживаемость где-то в Европе, без карикатурности показывают старых эмигрантов. Позже я узнал, что фильм еле выпустили на экран, присвоили самую низшую категорию, что означало крайне малое число копий на страну. Я его в Ташкенте смотрел в клубе консервного завода, на большие экраны он не попал.
Я благодарен Нике Щербаковой минимум за десяток замечательных знакомств с людьми, которых я вряд ли встретил бы где-то ещё.
Со своих ташкентских времён я носился с идеей Отечественного биографического словаря. Историческая литература, мемуары кишат интересными именами, о которых было заведомо бесполезно искать справки в энциклопедиях. Я написал Твардовскому как самому прогрессивному редактору: не выступить ли "Новому миру" с инициативой создания такого словаря? Он мне ответил: напишите статью с обоснованием своей идеи. Я написал, и моя статья, сильно сокращённая, появилась в февральском номере "Нового мира" за 1974 год. Развить эту тему под заголовком "История в лицах" мне предложил главный редактор журнала "В мире книг" Юрий Константинович Филонович. Я развил, статья вышла, но откликов не вызвала. Видимо, все предвидели, что вот ужо появится интернет и лет через 30 родится русская Википедия, которая начнёт наполняться персоналиями со скоростью, недостижимой ни для одного печатного издания.
Журнал "В мире книг" стал охотно печатать мои статейки на темы вроде "Что такое бестселлер" или "Из истории энциклопедий"
Журнал "В мире книг" был на 90% идеологический орган, но искал, чем бы оживить свои страницы и потому стал охотно печатать мои статейки на темы вроде "Что такое бестселлер" или "Из истории энциклопедий". Поэтому в Москве я сразу явился к главреду с просьбой помочь мне с работой. Добрейший Юрий Константинович долго был замом главного редактора "Известий", мог стать главным, да вот беда: дочь вышла замуж за француза, а позже стала французской писательницей Светланой Дельмот. Старая площадь приняла меры: её отца уволили из "Известий", переведя в скромнейший журнал. Правда, главным.
Филонович лично знал всех имевших отношение к издательскому и книжному делу в Москве, и довольно скоро (спасибо ему!) я оказался старшим научным сотрудником Ленинской библиотеки.
К концу 70-х рост вольнодумства, похоже, стал обгонять возможности тех, чьей задачей было данный процесс пресекать. Скорее всего, у них уже просто на всех не хватало рук, почему и стала возникать иллюзия большей дозволенности и даже "смягчения режима", хотя он, режим, и в мыслях не держал смягчаться. Слухи о грядущих послаблениях в принципе аномальны. Слухи по своей природе, по механизму появления всегда тревожны и мрачны, исключения редки. Тут же поднялась встречная молва о вот-вот ожидаемых, наоборот, адских гонениях на всё и вся. И в самом деле, в конце 70-х вдруг участились посадки людей за деяния, которые им до того годами сходили с рук. По политическим статьям, я имею в виду. Эта судьба обрушилась в том числе на людей, лично мне к тому времени знакомых. Перечислю только их.
Так, в ноябре 1979-го был арестован "запрещённый в служении" священник Глеб Якунин, после года под следствием ему впаяли 5 лет строгого режима и 5 лет ссылки. В марте 81-го якобы за наркотики, хотя на самом деле "за политику" получил 2 года литературовед Константин Азадовский. В апреле 84-го к 7 годам лагеря строгого режима и 3 годам ссылки приговорили ленинградского филолога Михаила Мейлаха. Мы с ним как раз переводили роман Набокова "Истинная жизнь Себастьяна Найта" и вернулись к этой работе после Мишиного освобождения во время перестройки.
Глеб Якунин
Чуть раньше, чем Мейлаха, замели Валерия Сендерова и Ростислава Евдокимова. С тем и с другим я познакомился, правда, уже в конце 80-х, после их освобождения. Кстати, о Евдокимове. Именно он первым в СССР развернул российский флаг, сшитый за ночь его невестой Людмилой из подручного материала. Это произошло 7 октября 1988 года на митинге в поддержку перестройки на стадионе "Локомотив" в Ленинграде (тогда ещё Ленинграде) и вслед за этим старый добрый триколор замелькал по всей стране. Ростислав Евдокимов вошёл в историю уже этим.
Недавно в одной из передач Радио Свобода я услышал, что смерть политзэка Анатолия Марченко в Чистопольском лагере в 86 году стала сигналом к освобождению, в русле перестройки, всех политических. Мне известно по крайней мере одно важное исключение (хотя мало сомневаюсь, что были и другие). Историка церкви и "церковного диссидента" Владимира Русака арестовали в том самом 86-м году и впаяли максимум по 70-й статье (антисоветская агитация): 7 лет лагерей строгого режима и 5 лет ссылки, а освободили лишь в октябре 88-го под сильным давлением международных церковных организаций и американского Конгресса, да и то на условии скорейшего отъезда в Америку. Володя был моим добрым другом задолго до его посадки, а в девяностых мы с женой гостили у него в Джорданвилле, это на севере штата Нью-Йорк. Увы, его уже нет на этом свете: два года назад Владимир Степанович Русак умер в родной Белоруссии, в Барановичах.
Александр Горянин и священник Владимир Русак. Джорданвилль
Но я опять забежал вперёд. В конце 70-х мне повезло попасть на знаменитые курсы французского языка Галины Китайгородской в МГУ и там я случайно набрёл на пьесу "В ожидании Годо" ("En attendant Godot"), изначально написанную автором, как известно, по-французски. Не знаю, как мне с моим тогдашним уровнем даже не французского языка, а уровнем представлений о французском языке, пришло в голову взяться за чтение, но я не просто взялся, а правильно понял главный посыл этого абсурдистского шедевра. Приход Годо неизбежен, он не может не прийти, будь готов к его приходу, будь готов ко всему. А не будешь готов, пеняй на себя.
И я стал ждать Годо. Довольно скоро мне стало ясно, что его ждут буквально все, кого я знаю, включая тех, кто никогда не слышал это имя.