Забытые строчки русских поэтов. Находки Николая Богомолова

Николай Богомолов. Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de siecle до Вознесенского. В 2 томах. – М,: Новое литературное обозрение, 2021.

Николай Богомолов. Собиратель. Иван Никанорович Розанов и его время. – М.: Азбуковник, 2021.

В лагерь Бабеля послали лёгкий – ближний и с мягким режимом: под Рыбинск, при каком-то небольшом строительстве. В этот лагерь довольно часто посылали людей из кругов литературно-артистической богемы, провинившихся какими-либо мелочами. Одно время именно в нем был, например, известный Утесов. Условия жизни в лагере, несмотря на начавшуюся вскоре войну, были относительно сносные. Работа – не особенно тяжёлой. К Бабелю относились прилично – и вскоре после прибытия он был назначен редактором лагерной газеты. Эту работу он делил с другим крупным писателем советской эпохи, – Олешей, который тогда сидел в том же лагере. Срок заключения у Бабеля кончился в одно время с Олешей, – и оба они в конце 1943 года были из лагеря взяты (Б. Н-ский (Николаевский). "Новое русское слово", 3 октября 1949 г. (Бюллетень Лиги борьбы за народную свободу, № 12)). Так могла бы выглядеть история отечественной литературы прошлого века, если бы она опиралась на ложь и умолчания власти и цензуры, а также на слухи и малодостоверные сведения, созданные таинственными людьми, такими как Лидия Норд, жена Тухачевского (как назвала ее Н. Берберова), и проникавшие через "железный занавес". К счастью, в русской филологии было и есть немало талантливых и добросовестных исследователей, поставивших и выполняющих по мере сил необходимую и амбициозную задачу: Создать систему литературных хроник всякого рода и летописей жизни и творчества самых разных писателей, чтобы они давали нам панораму событий с точностью не до года, а до дней, иногда до часов.

Я цитирую авторское вступление к двухтомнику статей и публикаций (они были выполнены за последние полтора десятка лет) Николая Богомолова. К сожалению, выдающийся филолог стал одной из многих жертв эпидемии и умер накануне 70-летия в минувшем декабре. Поэтому сборник стал не юбилейным, а посмертным, хотя ученый успел его подготовить. О методе и сути своих "разысканий" он писал: Отыскиваются забытые бумаги, строчки газетной хроники, на которые прежде не обращали внимания, скучные официальные документы, да хоть счета из прачечной. Найденное сплетается в причудливую корневую систему, из которой прорастают новые представления о литературных отношениях. В моем представлении только так можно понять суть литературы. Например, исследователи знают, что "Последний спутник" (1913) Сергея Ауслендера – "роман с ключом". Ауслендер писал о любовном треугольнике между ним самим, Ниной Петровской и Валерием Брюсовым, но одновременно делал парафразу "Огненного ангела", где изображен треугольник Брюсов – Петровская – Андрей Белый. Внимательное чтение и изучение позволило Богомолову показать, что ситуацию Ауслендер описал вышеупомянутую, но портретное сходство герою придал не с Брюсовым, а с Н. Рябушинским; а "художник С." – не Судейкин, а Лансере. Или другой пример: история эмигрантской литературы знает знаменитое идейное противостояние двух лучших критиков – Адамовича и Ходасевича. Оба они, ради гонораров, писали не только пространные статьи, но и вели своего рода литературные хроники на страницах печати. Публиковались они под псевдонимами: Адамович назывался Сизифом, Ходасевич – Гулливером (вместе с Берберовой). Богомолов утверждает, что оценки рецензентов, высказанные в хрониках и под псевдонимами, совпадают гораздо больше, чем в материалах, подписанных настоящими именами. По его мнению, крайне необходима научная публикация хроник Гулливера, Ивелича, Сизифа.

Иван Никанорович Розанов

Большую ценность представляют труды и заметки отечественных литературоведов прошлого – современников литераторов, которых они знали лично и изучали. Последние годы Богомолов исследовал архив филолога и библиофила Ивана Розанова (1874–1959), одновременно с двухтомником "Разысканий…" вышла и книга, сделанная Богомоловым по материалам архива Розанова. Структура ее отчасти повторяет структуру "Разысканий…": статьи и публикации сгруппированы по авторам и группам или изданиям.

Розанов едва ли не был изобретателем литературного термина "Серебряный век", правда, он относил его к поколениям поэтов после Пушкина и Лермонтова. Для Богомолова наиболее ценен Розанов – мемуарист и современник поэтов начала ХХ века. Розанов долго и много преподавал, в том числе на высших женских курсах В. Полторацкой (1915–1919), а в 1916 г. инициировал создание литературного кружка "Девичье поле". В него входили его ученицы – Серафима Мадатова (позже – югославский филолог), Елизавета Корнеева (удивительная история: она ездила в 1920-е гг. в научные командировки в Англию и Ирландию), Валентина Любимова, сестры Багриновские (одна вышла потом замуж за академика С. Вавилова, другая – за искусствоведа Н. Пахомова). Они обсуждали не столько собственные стихи, сколько творчество поэтесс – современниц: Гиппиус и Моравской, Ахматовой и Цветаевой, Крандиевской и Черубины де Габриак. Когда режим и цензура совсем душили свободу мысли, Розанов занимался XIX веком, фольклором и советскими народными песнями, но чуть только хватка ослабевала, возвращался к любимым поэтам. Во время войны, в обстановке некоторой идеологической освобожденности, он читал спецкурс (или спецсеминар) "Поэты-символисты" на филологическом факультете Московского университета (1944–1945 гг.). Слушателями его тоже были преимущественно студентки. Богомолов публикует некоторые конспекты и подготовительные заметки Розанова для спецкурса:

Из поэтов и критиков символистов

1. Я ни разу не видал

Иннокентия Анненского (был знаком с его сыном поэтом Валентином Кривичем)

А. I. Только видел, но не слышал Влад. Соловьева, Зин. Гиппиус

II. Видел и слышал, но издали и не был знаком

а) Минский, Мережковский, Волынский (на лекциях в Политехническом музее – Волынского освистали)

б) Верхарна

III. Видел и слышал очень часто, но не был знаком

Бальмонт

Б. I. Был знаком, но мало (шапочное знакомство)

Сологуб (и его жена Чеботаревская)

II. Не раз встречался и беседовал на разные темы

Гуревич, Балтрушайтис, Поляков

III. Не только часто встречался, но и обменивался книгами, но ни разу не был у него

Андрей Белый

IV. Не только видел и слышал, но и бывал в гостях

Блок

V. Не только бывал в гостях, но связан был и в работе

Брюсов (старший товарищ по филологическому факультету, Студия поэтов)

Вяч. Иванов (Консультация в Наркомпросе, пушкинский кружок, Студия поэтов)

VI. Не только бывал, а он у меня, но я и гостил – Макс Волошин – в Коктебеле.

Из живущих ныне давно и хорошо знаю Ю. Н. Верховского

Безусловно, личные впечатления Розанова добавляли выразительности и ценности его занятиям:

Андрей Белый поражал меня более всего своей необычайной подвижностью. Читая стихи, он не только беспрерывно жестикулировал, но и двигал ногами, почти танцевал.

А. И. Ходасевич рассказывала о ряде попыток самоубийства. Первый раз 13 лет, когда узнала, в чем заключается брак, затем о своих истериках, о том, что предпочла бы умереть и сейчас, если бы не сын, о том, что Владя дал спокойствие ее тревожно мятущейся душе.

Встретил Пастернака, он в миноре. "Я живу с зажатым ртом. Если бы я был моложе, я бы повесился" (дневник И. Розанова, 28 октября 1942 г.).

Отложилась в архиве Розанова и теперь опубликована автобиография Сергея Полякова, издателя "Скорпиона", написанная, вероятно, по просьбе филолога.

Николай Богомолов

Богомолов много занимался русским литературоведением Серебряного века и первых лет советской власти. Он устанавливает влияние известной статьи З. Венгеровой о французских символистах на ОПОЯЗовцев. Он обнаружил, что знаменитый "закон Андрея Белого" о несовпадении ритма и метра, о независимости ритма обсуждался прежде в переписке Андрея Белого, Эмилия Метнера и Алексея Петровского – на примере идей Метнера о музыкальных ритмах. Богомолов живо интересовался "другим литературоведением" – докладами и семинарами в ГАХН (1925–1929): осенью 1925 года там Б. Грифцов читал о сюрреализме, Н. Лямина – о Клоделе, Б. Горнунг – об Аполлинере. Богомолов изучил содержательную переписку одного из будущих лидеров формалистов, а тогда – льежского студента Бориса Томашевского. Речь идет о двух сотнях его писем 1908–1911 гг., адресованных Александру Попову (псевдоним Ал. Вир). По ним можно проследить немало филологических и критических идей большого ученого. Кроме того, этот эпистолярный корпус еще и заочный разговор с проницательным и остроумным человеком:

Русский модернизм это явление мировое, незаурядное. Может быть, вся история ХХ века связана будет с этим модернизмом (Б. Томашевский – А. Попову, заметки к письмам, 1908–1909 гг.).

Как сфера логической мысли, критика имеет целью организование опыта, примирение противоречий. Опытом ее является искусство, эстетический ряд. Критика есть отражение искусства в логике (Б. Томашевский – А. Попову, заметки к письмам, 1908–1909 гг.).

Стихотворение Брюсова – очевидно исправленная и пополненная редакция известного стихотворения Лермонтова… Единственное различие – Лермонтов обращается к Богу, Брюсов – к любовнице (Б. Томашевский – А. Попову, заметки к письмам, 1908–1909 гг.).

Юрий Иваск. 4 января 1958

Много занимался Н. Богомолов издательским миром русской литературы на родине и в эмиграции. В двухтомнике публикуются 100 писем Г. Адамовича Ю. Иваску (1952–1962), основным их сюжетом стали публикации "Опытов", которые редактировал Иваск. К сожалению, в этих письмах недостает "человеческих документов", и ими, как и чудесной непринужденной интонацией, особенно ценны письма Адамовича. Очень редки строки, подобные отклику Адамовича на мемуары В. Ф. Маркова: Я читал как "свое", хотя мы росли совсем иначе, в другой обстановке. Даже про балет и "стеснение в груди" – свое. И еще меня задело, что он, по-видимому, учился на Ивановской, в бывшей "1-й гимназии", где прошло все мое детство, от зубрежки в начале до ночных разговоров о Вагнере и Гейне в конце (и постановка гимназистами Еврипида в переводе Анненского) (Г. Адамович – Ю. Иваску, 2 декабря 1955 г.).

Богомолов тщательно изучал историю московской газеты "Жизнь". Выходила она с 23 апреля по 6 июля 1918 г., выпущено было 59 номеров, состояла газета из 4 полос, одна из которых была литературной. Закрыли "Жизнь" в связи с выступлением левых эсеров. Редактировали газету люди анархистских взглядов – А. Боровой и Я. Кирилловский (Новомирский). В 1929 г. оба были арестованы и сосланы, Боровой умер в 1935 г., а Кирилловский дожил до ареста в 1936 г., получил 10 лет лагерей, следы его теряются. Издателем был П. Крашенинников, в ненадежных мемуарах Дон-Аминадо написано, что в 1926 г. Крашенинников застрелил своего сыночка и неудачно стрелялся сам (потерял глаз). В шапке каждого номера газеты печатался следующий девиз:

НАШИ УСТРЕМЛЕНИЯ

Последовательное, до конца идущее раскрепощение человека.

Защита культурных ценностей общечеловеческого значения.

Изыскание новых организационных планов в целях экономического возрождения станы.

Проповедь свободного и радостного творчества.

Литераторы "Жизни" разделены Богомоловым на два круга. Во-первых, это авторы издательства "Гриф" и "Перевала", проектов Сергея Соколова – Кречетова; дело в том, что Боровой был сотрудником "Перевала". Во-вторых, связанные с постоянным автором "Жизни" Константином Большаковым футуристы и имажинисты.

О популярности газеты можно судить по тому, что красная цензура запрещала несколько номеров, или по переписке авторов: Здесь я видаю много людей и убедился, что "Жизнь" имеет хороший успех, за ней следят и предпочитают другим газетам. Только "Жизнь" мало присылает, на что мне жаловались газетчики, так что ее распространяют всю в первый же час, а другие остаются до позднего вечера (С. Ауслендер – А. Боровому, Ниж. Новгород, 29 июня 1918 г.).

Особенная ценность разысканий Богомолова состоит в том, что за давно угасшим издательским проектом он видит живых людей и показывает их. К примеру, одним из активных авторов "Жизни" был уже упомянутый Сергей Ауслендер. Статьи и публикации А. Тимофеева и Н. Богомолова помогают значительно уточнить его писательское лицо. Он более известен как автор изящных стилизаций, последователь своего дяди Михаила Кузмина. Но в годы революции и гражданской войны Ауслендер превратился в яркого публициста, стал едва ли не историографом Колчака. Вот какие заметки писал он в "Жизни":

Ленин говорил с обычной горячностью на обычные темы. При дневном освещении я слышал его впервые; и в тусклом луче, падавшем сквозь стеклянный потолок, впервые заметил, какой он, в сущности, усталый человек: истощенное лицо, горячий взор, нервные жесты (Съезд "совнархозов"; Жизнь, 28 мая 1918 г.).

В воскресенье, половина четвертого, когда на Тверской площади я повис на шестнадцатом номере, над "Метрополем" поднималось зловещее свинцовое облако… Никто точно еще ничего не знал, но слухи перегоняли друг друга. Рвутся снаряды, горят вагоны с удушливыми газами, взлетит вся Москва, задохнутся все от газов, и народные комиссары, и спекулянты, и капиталисты, и красноармейцы, все погибнут разом страшной мучительной смертью, от которой никому никуда не уйти … "Так им и нужно" (Символическая случайность; Жизнь, 29 мая 1918 г.).

Сергей Ауслендер

Ауслендер остался в Сибири после краха Колчака, потом вернулся в Москву, арестован в 1937 г. и расстрелян. Другой постоянный автор "Жизни", поэт Константин Большаков, также был уничтожен во время репрессий. Богомолов исследовал переписку Большакова с редактором Боровым и близкой подругой – Анной Ходасевич (Чулковой), что позволило сильно уточнить автобиографические тексты Большакова: Вместо доблестного ветерана сначала Первой мировой войны, затем войны гражданской (на стороне красных), храброго кавалериста и в конце концов заметного командира, мы видим деятельного уклониста, лишь в конце 1916 года попавшего в армию, но осевшего вдали от фронтов и ведшего преимущественно гражданский образ жизни. Во всяком случае, так было до конца 1918 года. Потом, возможно, он действительно оказался где-то в действующей армии, но ровно никакой информации мы об этом не имеем, почему скорее склонны следовать максиме: "Единожды солгавши, кто тебе поверит?"

Многих авторов литературного отдела "Жизни" публиковал Сергей Соколов (Кречетов), знаменитый издатель и сотрудник "Грифа", "Золотого руна", "Искусства", "Перевала", "Медного всадника", юрист, учредитель ж/д концессий, земский депутат, деятельный сотрудник Освага, создатель и лидер таинственного Братства Русской Правды, чуть ли не террористической организации русских эмигрантов. Достаточно назвать хотя бы несколько изданий Соколова – Грифа: "Стихи о Прекрасной Даме", "Возврат" и "Урна", "Молодость", "Громокипящий кубок", "Кипарисовый ларец", "Истлевающие личины" и "Горные вершины". Богомолов опубликовал и прокомментировал переписку Грифа с Сологубом (и А. Чеботаревской) и Буниным, которая раскрывает не только личность издателя, но и участника русской истории.

Пишу о делах: "Русско-монгольскую сказочку" получил, но с ней вышла неприятность. С неделю назад в "Перевале" был ночью обыск, при коем было взято несколько рукописей, – и в том числе Ваша. Все мои хлопоты о возвращении их и вообще о выяснении дела оказались бесплодными (С. Соколов (Кречетов) – Ф. Сологубу, 24 июля 1907 г.).

Артиллерийские перестрелки, укрывание Грифа в лесу от противно гудящего коршуновидного аэроплана, норовящего кинуть бомбу (это они проделывали довольно часто!), бешеные скачки по обстреливаемым шоссе, тайные немецкие телефоны, разматываемые собаками с катушкой проводов на шее, шпионы без конца, редко расстреливаемые, часто отпускаемые по славянскому добродушию (С. Соколов (Кречетов) – Ф. Сологубу, 22 сентября 1914 г.).

Сейчас у нас праздники. С одной позиции на другую ездят друг к другу в гости в санях, покрытых немецкими коврами. Устраивают в открытом поле у позиций елки. Солдаты поют, пляшут, играют на балалайках и гармониках. Немцы издали глазеют и слушают, но не стреляют. Мы им не портили стрельбой их Рождества и Нового Года. По-видимому, и они хотят отплатить любезностью за любезность (С. Соколов (Кречетов) – Ф. Сологубу, 28 декабря 1914 г.).

Соколов был артиллерийским офицером на Великой войне, выпустил книгу очерков, в феврале пропал без вести под Гродно, спустя месяц нашелся в плену, откуда возвратился, чтобы принять активное участие в другой войне – гражданской.

Значительную часть двухтомника составили статьи и публикации Богомолова, посвященные жизни и творчеству главных поэтов Серебряного века, и для него в каждом равно важны и интересны как поэт, так и человек. Черновики неизвестных писем Брюсова своей возлюбленной Анне Шестеркиной корректируют образ рокового декадента, который Брюсов сознательно культивировал. В 1901 г. почти в одно время жена Брюсова родила мертвого младенца, а у Шестеркиной случился выкидыш: Я ничего не знаю. Ведь эти три дня молчания могут означать, что ты больна смертельно, могут означать, что ты умерла. Да, не хочу закрывать глаза, я слишком привык всему смотреть в лицо. Ты умерла, Воля и Лена испуганно присмирели, Миша, конечно, не подумает в этот час писать мне. Да и кто обо мне подумает. Может быть, душа твоя, чистая, светлая, немного опечаленная новой жизнью (Валерий Брюсов – Анне Шестеркиной, черновик письма от 2 июля 1901 г.).

Переписка Л. Зиновьевой-Аннибал доказывает особенную важность Италии и ее культуры в судьбе Вяч. Иванова и его родных. Именно во Флоренции сблизились навсегда уже обремененные семьями Зиновьева (Шварсалон) и Иванов: По вечерам я часто бываю у Ивановых, и Вячеслав Иванович громко читает мой роман, который они оба очень хвалят. Кажется, я когда-нибудь буду знаменитою, но если бы меня любил тот, кого люблю я, мне было бы гораздо лучше, чем высшая слава (Л. Зиновьева-Аннибал – Е. Строгановой и А. Шустовой, 12 октября 1894 г.). Интересно, что в 1910 г. вдовый Иванов во многом повторил итальянское путешествие со своей падчерицей Верой Шварсалон, на которой женился. Богомолов опубликовал очерк предсмертной болезни Зиновьевой-Аннибал, написанный лечащим врачом Григорием Шуром, позволяющий предполагать, что причиной ее скоропостижной смерти стала скарлатина, усиленная поспешной прививкой от дифтерита (в эти дни в губернии вспыхнула эпидемия).

Михаил Кузмин, 1911 год

Богомолов был одним из главных специалистов, во многом – открывателем жизни и трудов Михаила Кузмина. Сколько помню, мое знакомство с работами Богомолова началось со сборника 1995 г. о Кузмине. В нынешний двухтомник покойный филолог включил работы о Кузмине-переводчике. Публикации, посвященные переводам "Дон Жуана" Байрона и "Короля Лира" (первый так и не был издан, второй вышел после смерти Кузмина), состоят из редакционной переписки издательства Academia: писем функционеров, редакторов, литераторов, ученых. Пожилой и очень больной Кузмин переводит в основном для заработка. Иных финансовых источников он был практически лишен. Редактор перевода Байрона Жирмунский временно выбывает из дела: его арестовали. Новый редактор, вернувшийся на свою погибель князь Святополк-Мирский, перевод Кузмина считает невозможным издавать. Издательство, затратившее немалые средства, пытается довести перевод до печати. Кузмин, постоянно напоминая о гонорарах и реагируя на критику, формулирует принципы художественного перевода: Я могу сказать только, что, берясь переводить "Дон Жуана"

1. Я совсем не имел в виду пересказывать своими словами поэмы Байрона и вместо "Дон Жуана" дать нового "Евгения Онегина", потому что "Дон Жуан" не "Евгений Онегин", а главное – я не Пушкин.
2. Передача "стиля" есть требование главным образом формальное (словарь, синтаксис и т. п.), и что кроме стиля у Байрона есть и мысли, и фабула, и образы.
3. В оригинальных своих стихах я свободнее и смелее, потому что я там не связан данным матерьялом, я могу писать что хочу и как хочу, с матерьялом же Байрона я не могу обращаться запросто, как попало – этого не позволяет мне моя "поэтическая совесть".
4. Смотреть на свою работу как на "подвиг" я никак не могу, от такой постной установки у меня сразу же пропадет всякий интерес к работе и она покажется мне постылым и подневольным трудом. Притом такая предпосылка к самому себе не обязательно влечет за собою особенную какую-то успешность в работе (М. Кузмин – Я. Эльсбергу, зам. руководителя редсектора Academia, 21 сентября 1935 г.).

Финал неустанным трудам старого поэта положить могла только смерть, но он и за десять дней до кончины не терял надежд и бодрости: Пишу Вам из больницы, но не бойтесь за дела Academi'и. Надеюсь все поспеть (М. Кузмин – А. Тихонову, 18 февраля 1936 г.).

Зинаида Гиппиус, Париж, 1940 год

Немалое значение имеет публикация писем Зинаиды Гиппиус, знаменитой в эпистолярном жанре. Богомолов участвовал в подготовке двухтомного издания переписки Гиппиус в серии "Литературное наследство", первый том вышел несколько лет назад, для него филолог прокомментировал письма поэтессы А. Суворину. Напечатанные в "Разысканиях…" письма В. Комаровой (1897–1904) и В. Нувелю (1902–1906) публиковались двадцать лет назад. Варвара Комарова была племянницей выдающегося критика Стасова, написала известную монографию о Жорж Санд, а в общественной жизни – "полковой дамой" и отчасти феминисткой (возможны и бисексуальные увлечения, см. в примечаниях письма Елизаветы Овербек, любовницы Гиппиус). Вальтер Нувель, русский чиновник, сподвижник Дягилева – один из подпольных идеологов и явных практиков гомосексуальной культуры в России, с начала ХХ века. Быть может, и с его подвижничеством связано такое воспоминание Грифа в эмиграции: Соколов рассказывал, что в плену у них страшно было развито мужеложство. Женоподобные молодые люди катались, как сыр в масле (дневник В. Н. Буниной, 11 января 1921 г.).

В своих письмах Гиппиус с большим талантом и человечностью говорит о любви и дружбе, мужском и женском, даре и призвании, искренности и скрытности – иначе сказать, о самом важном в жизни.

Я по натуре склонна к откровенности, но люди ее не любят, как я узнала из опыта, а жизнь – хорошая школа, которой самое простое благоразумие велит подчиняться. Я готова даже признать, что излишняя откровенность не хороша, можно быть искренним без нее; но вот тут-то и нужна большая тонкость, чтобы отличить излишнее от необходимого, без которого искренность страдает (Зинаида Гиппиус – Варваре Комаровой, 10 августа 1900 г.).

Не отвергайте же мою тихую человеческую дружбу, единственную, как я сама единственная во всем мире (и вы). То, что я вам могу дать – я не дам никому другому (праздно будет лежать) – и вы ни от кого другого этого не получите. Вопрос, значит, лишь в том, нужно ли вам это мое, а я думаю, что да, потому что и мне нужно что-то ваше (Зинаида Гиппиус – Вальтеру Нувелю, 25 марта 1904 г.).

Иногда я думаю, что ваша маска так приросла к вам, что вы сами считает ее за свое лицо; но потом думаю, что это неверно. Вы именно за нее не любите себя (Зинаида Гиппиус – Вальтеру Нувелю, 6 июня 1904 г.).

Против паутинных войн я бессильна и предпочитаю не сходиться с женщинами вовсе. Женскую измену, в полном смысле этого слова, я тоже испытала – но я ее искренне простила. Женщина, когда она не человек, а женщина, когда она влюблена и несчастна, – способна решительно на все; я ее прощу – только отойду, чтобы она меня не ушибла, и пережду, пока она не придет в себя (Зинаида Гиппиус – Варваре Комаровой, 21 августа 1898 г.).

Я выросла в особенно музыкальной семье, но потом, войдя в литературу, совсем отвернулась от музыки, отчасти потому, что больше способностей имела к письму, отчасти же намеренно, потому что чувствовала в музыке бездну, в которую нужно броситься совсем, – бездну, непонятую разумом, а все не ясное (для себя), не уясненное, – я, по моему характеру, не люблю, потому что оно заставляет меня страдать (Зинаида Гиппиус – Варваре Комаровой, 19 июля 1898 г.).

Ничто в мире не доставляет мне такого наслаждения, как писание стихов, – может быть, потому, что я пишу по одному стихотворению в год – приблизительно. Но зато после каждого я хожу целый день, как влюбленная, и нужно некоторое время, чтобы прийти в себя. Мне кажется, у всякого должна быть потребность молиться, и это разно проявляется. Я говорю, что стихи – это моя молитва. И дар писать их – все равно, худы они или хороши – я не променяла бы ни на какой другой дар (Зинаида Гиппиус – Варваре Комаровой, 29 июля 1897 г.).

Крайне интересны и ценны были подступы Богомолова к изучению читателей Серебряного века, гораздо более редкой теме. Это была довольно нервная и экзальтированная публика: Та юная курсистка, которая упала в обморок, когда я читал свою "Летучую мышь" (см. прошлую тетрадь), – бросилась под поезд на Брестском вокзале. В пятницу ее схоронили. Жаль, что я не был знаком с нею ближе (дневник В. Брюсова, 26 февраля 1896 г.).

На примере Владимира Руслова и Марка Возлинского Богомолов рассказывает, как культура fin de siècle воспитывала читательские кадры поэзии Гиппиус, Брюсова, Кузмина, Иванова, Ходасевича… Корреспондент Вяч. Иванова и М.Кузмина, устроитель творческого вечера последнего в 1924 г., Владимир Руслов известен по прежним работам Богмолова и Тимофеева. Мои коллеги по «Мемориалу» на днях обнаружили среди расстрелянных в Москве его имя: Руслов Владимир Владимирович 41 года, приговорен коллегией ОГПУ 14.10.1929 и расстрелян 17.10.1929. Обвинялся он по статьям 58-6 (шпионаж) и 121 (Разглашение, сообщение, передача или собирание в целях передачи должностным лицом сведений, не подлежащих оглашению). Марк Возлинский – совсем новое лицо, совершенно забытый литератор; Богомолов комментирует, в основном, его письма М. Волошину, но начинает с письма-ответа составителю словаря советских писателей, библиографу Заволокину ("Современные рабоче-крестьянские поэты в образцах и автобиографиях с портретами". – Иваново, 1925):

Родился в 1887 г., 29 июля в г. Велиже Витебской губ. "Воспитывал" себя сам. Шел каким-то чутьем, и чутьем правильным, ибо пришел к книге… Образование: начальная школа, чтение, чтение и чтение, "экстерничанье", краткое пребывание на филологическом факультете. Пишу стихи с малого детства (7-8 лет). Первое стихотворение напечатал в 1906 г. в г. Луганске, в маленькой газете. Все время жил в провинции (до 1921 г.). Своим трудом живу с 12 лет: уроками. Был корректором, учителем начальной школы, репортером, фельетонистом, музыкальным рецензентом, продавцом в газетном киоске, конторщиком, учителем музыки (Марк Возлинский – Павлу Заволокину, 14 августа 1922 г.).

Внутренний мир этих маленьких декадентов, переживших революцию и войны, был причудлив и странен, а любознательность в нем переплеталась с невежеством: В Москве говорят об омоложении, возобновить собираются "Софию". Умы занимает Штейнер, Эйнштейн, Штейнах. Последний пересаживает мужские пубертатные клетки женщине и делает ее мужеподобной, берет мужеподобную и бесплодную женщину и путем такой же трансплантации делает ее женой и любовницей и матерью. – Вчера в Москву прилетел мотоцикл (воздушный!) из Лондона, шел 23 часа! – А завтра мы ждем телеграммы или авиаэкипажа с Марса, уверяю Вас. – Московские ученые сбиты со всех позиций и столку и читают лекции о вещах совершенно фантасмагорических. Уэльс, Жюль Верн и кто там еще – кажутся способными подростками из 5 класса гимназии (М. Возлинский – М. Волошину, 26 июня 1922 г.).

Корней Чуковский с детьми, 1955–1967 год

Но следующим, уже советским поколениям поэты Серебряного века были, пожалуй, без надобности, хотя их жизнь, на свой манер, отличалась каким-то стихийным декадентством или упадочничеством. Об этом можно прочесть во фрагментах писем Веры Сутугиной (по мужу – Кюнер) – Корнею Чуковскому, публикуемых Богомоловым. Вера Сутугина была секретарем "Всемирной литературы", грандиозного советского проекта, потом работала в Госиздате, подвергалась арестам и высылке в Ярославскую и Куйбышевскую области. Она живописала нравы местных жителей – индейцев: Вчера утонули двое детишек в речке Сенгилейке. А сегодня повесился еще один шофер и застрелился из охотничьего ружья бухгалтер. Завтра будут судить ремесленника, который зарезал другого. Недели три назад мне пришлось самой вынимать из петли сына хозяина, 19 лет. Хорошо, что я случайно вышла во двор и увидела, как он закручивает себе веревку на шею. Я так на него закричала и обругала, что он с пьяных глаз испугался и позволил себя увести домой, а соседей я послала за отцом, который тоже пил (В. Сутугина (Кюнер) – К. Чуковскому, 11–12 июня 1956 г.).

Впрочем, рискну предположить, что прикосновение к поэзии и жизни замечательных русских поэтов слегка пробудило бы и мертвые души этих несчастных советских людей. Исследовательская работа Николая Богомолова также была мостом через культурную пропасть. Как жаль, что с декабря 2020 года возможны лишь посмертные его труды! Увы, нынешнему состоянию мира подходят слова Адамовича: Алданов спрашивал, будет ли двадцать первый век, а я спрашиваю, будет ли будущий год (Г. Адамович – Ю. Иваску, 12 мая 1961 г.).

Автор благодарит Я. Рачинского за информацию о судьбе В. Руслова