Нью-Йорк из шишек и желудей. И другие истории

Иван Толстой: Только что в Америке отпразднован День благодарения. Как индюшка, Александр, не подгорела?

Александр Генис: Ну что вы. Индюшка подгореть не может, потому что около нее стоят на страже. Это часов пять вахты! Но индейка – это святое, манна небесная Америки. И День благодарения – это самый американский праздник. Особенно для нас, эмигрантов в первом поколении. Конечно, в Америке все эмигранты, кроме индейцев, которые, как мне говорили, не празднуют День благодарения, и их можно понять.

В каком кресле сидел Пушкин? | Table Talk с Александром Генисом

(Видео подкаста включает несокращенную версию разговора.)

Но индейка – птица с исторической судьбой. Бенджамин Франклин предложил ее ввести в герб своей начинающей страны. Когда она появилась в Европе в XVIII веке, эту птицу привозили из Америки. Она была такой дорогой, что для того, чтобы сделать ее еще дороже и подавать при дворе, индюшку начиняли трюфелями. Но мы используем другой рецепт. Главная проблема в том, что ее мясо сухое. Но я знаю рецепт, который позволяет сделать ее сочной: для этого нужно под кожу сырой птицы засунуть большими кусками сливочное масло.

Праздничная индейка Александра Гениса. Фото Ирины Генис

Я очень люблю этот праздник еще и потому, что приехал в Америку накануне Дня благодарения, это было 47 лет тому назад. Я тогда чувствовал себя очень одиноко, ибо ни одного человека в Америке не знал, ни единого. Для меня Нью-Йорк был чужой город, в котором я был знаком только с писателями, но они уже все умерли. Приезжать в город со знанием Хемингуэя и Фолкнера совсем не то, что позволяет чувствовать себя в нем своим. И вдруг меня приглашают в гости. Представляете себе, как это было странно. Я говорю: "Какие гости, я никого здесь не знаю?" Мне говорят: "Именно поэтому и приглашают". И свой первый День благодарения я провел в доме абсолютно чужих людей, которые угощали меня индюшкой, как положено, со сладким картофелем и всеми причиндалами.

Хозяева мне объяснили, что в этот день за столом кроме индюшки должен быть только что приехавший в Новый Свет гость – прямо с корабля, как раньше говорили, или с самолета, как говорят теперь. Вот я и послужил этой необходимой принадлежностью праздничного застолья.

Генис-ст. и Генис-мл. трудятся над индюшкой. Фото Ирины Генис

В этом году День благодарения был особенно сложным из-за президентских выборов. Во многих семьях разгорались политические разногласия. Как не поссориться за праздничным столом? В связи с этим американские психологи и психоаналитики давали советы экспертов. Они обратились к опыту брачных консультаций, где помогают супругам пережить семейные кризисы. Они говорят: в первую очередь запомните, нормально, что у вас разные взгляды на кандидатов. Но вы вспомните, что у вас есть общие дети, общая крыша над головой, у вас есть опыт семейной жизни, вспомните, как часто вам было хорошо вместе, и поймите, что этот брак называется Америкой.

Иван Толстой: Фабрика кино. Новые фильмы.

Мы с вами посмотрели параллельно фильм Стивена Маккуина, который появился полтора месяца назад на Лондонском кинофестивале. Насколько я понял, он прошел и в Нью-Йорке тоже, называется он "Блиц" и посвящен войне, бомбардировкам. Но не тем, какие вроде бы ожидались по названию или по описанию, то есть это не война в Украине или на Ближнем Востоке, уж точно не события в Алеппо самых последних дней, это бомбардировка Лондона в начале Второй мировой войны. 85 лет назад началась Вторая мировая.

Фильм "Блиц" назван так и потому, что для Гитлера молниеносная война, сплошной блиц везде, на всех направлениях был очень важен, и потому, что для англичан, для лондонцев эта блиц-трагедия оказалась невероятным испытанием, абсолютно неожиданным переживанием, когда бомбы посыпались на город, который совершенно этого не ожидал, и в мирную жизнь ворвалась война.

Лондонская станция "Олдвич", превращенная в бомбоубежище

Любой человек может пережить то, что пережили лондонцы, и сопоставить это с тем, что переживают жители в других частях света сегодня.

О художественной стороне картины. Тут фильм разочаровывает, он немножко детский, наивный. Стивен Маккуин, мне кажется, не достиг необходимых высот для того, чтобы всерьез переживать. Конечно, слеза вытекает, как всегда, потому что душещипательные вещи: ребенок ищет свою семью, свой дом, возвращается один, брошенный, даже в данном случае самостоятельно сбежавший. Как тут не переживать? И трагедия, и смерть, и несправедливость.

Интересно, может быть, в фильме то, что фашизм показан не только на небесах, не только из небес срывающийся на землю, но и фашизм на самой земле, в Британии, – это и расизм, и антисемитизм, и все что можно. То есть в этом смысле полная политкорректность соблюдена. Но вот наивность, все-таки она немножко огорчает. Такое впечатление, что это сказка для каких-то пятиклассников, настолько все просто и предсказуемо, сюжет предсказуем.

А у вас, Александр, какое впечатление?

Александр Генис: Знаете, что этот фильм мне напомнил? "Оливера Твиста". Там точно такая же история: маленький симпатичный мальчик попадает в лондонскую преисподнюю. Оливер Твист попал к ворам-карманникам, которые его учили воровать, – тут примерно такая же сцена есть, только ему пришлось грабить разбомбленные ювелирные магазины.

Афиша фильма "Блиц"

Как вы совершенно справедливо сказали, это история для выжимания слезы. Но для меня этот фильм был важен, потому что я очень ценю историю "Блица". Мне кажется, что это один из самых героических эпизодов Второй мировой войны. Он великолепно изображен в этой картине. Декорации, пиротехника, все специальные эффекты исполнены с таким искусством, что позволяют зрителю увидеть город под бомбежкой.

Я был в лондонском Имперском военном музее, где посетителям предлагают ощутить на себе опыт "Блица" . Мы сидели в бункере, а снаружи рвутся бомбы, все дрожит, сыплется земля, ревут сирены. Сюда специально возят детей со всей Европы, чтобы никто не кричал "можем повторить".

"Блиц" – героическая страница в истории Британии, Черчилль сказал, что, может быть, и самая героическая. Это то жуткое время, когда союзником Гитлера был Сталин и с нацистами воевала одна страна – Англия. Я знаю, что в России никто не любит об этом вспоминать, но это так.

Что меня поражает в "Блице"? Героизм будней. Самолеты Геринга бомбили Лондон, уничтожая мирных жителей. На что рассчитывал Гитлер? Что лондонцы возмутятся, скинут свое правительство, сдадутся Гитлеру. Вот чем была идея этого блицкрига. Примерно та же, что и у Путина.

Но англичане – мирные горожане – мужественно сопротивлялись. Я читал замечательную книгу самого знаменитого американского журналиста Эда Марроу, который каждый день посылал радиорепортажи из Лондона. Сколько же там примеров выдержки! Лондонцы ночевали в метро, чтобы их бомбы не достали, а утром вставали и уходили, как обычно, на работу. Марроу в предновогоднем репортаже заметил, что на Рождество нарасхват шли маленькие елочки – чтобы поставить их в подземке.

Быт продолжался: почтальоны доставляли письма – дома нет, а почтовый ящик есть, туда и клали почту.

Есть знаменитая фотография: стоит книжный магазин, в нем люди оксфордского вида листают книги, но крыши нет, потому что ее снесла бомба. Все это есть и в фильме, где показано, как страшно жить под бомбами, какое мужество требуется от мирных жителей, чтобы это перенести и не сдаться.

Иван Толстой: Наша следующая рубрика – "Книги у изголовья". В Петербурге вышли две примечательных книжки, одна из них принадлежит перу Марины Скульской, называется "Литература и мода". Эту книгу, Александр, я признаюсь, вы мне посоветовали обсудить, но я не смог ее вовремя достать, увидеть, почитать. Кто такая Марина Скульская? И почему эта книжка вас заинтересовала?

Марина Скульская. Фото Ирины Генис

Александр Генис: Марина Скульская – историк моды, дама, которая выпустила такие книги, как "Мода и театр", "Адам и Ева. От фигового листа до скафандра", "История нижнего белья. От набедренной повязки до мини-юбки". Я знаю хорошо ее маму Елену Скульскую, мы дружим еще с эстонских времен, когда я часто ездил на довлатовские фестивали в Таллинн. И вот ее дочь Марина выпустила книгу "Литература и мода", которая мне интереснее больше всего, потому что она связана с нашими любимыми писателями.

Мода нам интересна потому, что она не говорит, а проговаривается о своем времени. В Метрополитен-музее в Нью-Йорке постоянно проходят выставки Института костюма. Вы понимаете, что в Мет разные выставки бывают, Микеланджело, Египет, Дега, но именно выставки костюмов привлекают больше других. Мода предлагает целую картину мира. И благодаря таким источникам, как книга Скульской, мы узнаем интимнейшие детали давнего и чужого обихода.

Я приведу несколько примеров из ее книги. (Она, кстати, совершенно замечательно издана, все иллюстрации любовно подобраны автором, интересно, и рассматривать картинки можно без конца.) Но возьмем такую простую вещь, как штаны. Что может быть особо интересного в штанах? Оказывается, у Чехова в "Чайке" Тригорин должен был ходить в клетчатых штанах. Ну и что, подумаешь, клетчатые штаны. Нет, это важно. Клетка была признаком пошлости, была предметом для насмешек. Скажем, черт у Карамазова тоже ходил в клетчатых штанах.

Иван Толстой: У Льва Толстого были клетчатые штаны, в Ясной поляне в витрине клетчатые штаны и чуть ли не клетчатые замшевые штиблеты. Они были такого изящества, кожа такой тонкости, что ее можно в кольцо завернуть. Не знаю, как Лев Николаевич там босиком ходил, но обувь он носил великолепную, английской выделки.

Александр Генис: Ну, оставим Толстого в покое и вспомним Пушкина, его героинь Ольгу и Татьяну Ларину. Скульская пишет, что Ольга похожа на портреты Ван Дейка, Ван Дика, как тогда говорили, а Татьяна – на Мадонну Рафаэля. И это уже вкусы самого Пушкина.

Марина Скульская. Литература и мода. Обложка

Другая деталь: на портретах часто сидят люди в вольтеровских креслах, это такое огромное, большое кресло, которое тебя обнимает. Так вот, у Пушкина было такое кресло, оно стоило ему 350 рублей – это в то время, когда за один рубль можно было поужинать с осетриной и шампанским.

Иван Толстой: А три рубля стоила корова.

Александр Генис: Понятно, откуда у него были таки долги.

Но любимая моя деталь из этой книги – малиновый пиджак. Скульская исследует происхождение малиновых пиджаков наших олигархов в 90-е годы. Вы знаете, куда ведет ее след? К Чичикову, у которого был фрак цвета наваринской битвы с брусничной искрой.

Иван Толстой: Наваринского дыма с искрой.

Александр Генис: На самом деле Гоголь все это придумал. Как он придумывал несуществующие блюда, так и костюмы фантастической окраски. Вот от этой брусничной искры и пошли малиновые пиджаки наших олигархов. Конечно, Чичиков сам и был первым из них. По-моему, эта книга глубже позволяет проникнуть в нашу литературу. Спасибо Скульской.

Иван Толстой: Рубрика "У нас в Нью-Йорке". Александр, вы обещали соединить две странные темы – Нью-Йорк и ботанику. Что вы имели в виду?

Александр Генис: Ритуалы нью-йоркских праздников бесконечны и интересны. Я люблю любые ритуалы, потому что все, что повторяется, создает ощущение надежности в жизни. Когда я был членом букеровского жюри, устроившие премию англичане мне сказали: "Мы второй раз вручаем призы, а все, что было два раза, будет всегда. Так английская традиция работает".

Но и в Америке любовь к ритуалам сильна и заразительна. Один из самых замечательных ритуалов – это выставка в Ботаническом саду Бронкса. Это самый необычный сад во всем мире, потому что часть его составляет просто нетронутая, девственная природа. Ее оградили забором и объявили, что это уникальный экспонат. Там ведь никто никогда не жил, даже индейцы. И эта часть природы является живым ископаемым Нового Света. Но то, о чем я хочу рассказать, происходит в гигантской оранжерее викторианской постройки. Здесь проходит выставка макетов нашего Нью-Йорка.

Мечта каждого ребенка – игрушечная железная дорога. И не только ребенка, потому что, по-моему, каждый нормальный человек не может спокойно смотреть на то, как движутся игрушечные поезда, тянут вагончики, как это все шумит, жужжит, семафоры включаются. Так вот по выставке уложены полмили игрушечной железной дороги, которая опоясывает оранжерею Ботанического сада. А вдоль путей выстроились все наши достопримечательности. Это макет Нью-Йорка в ненатуральную величину.

В Ботаническом саду Бронкса. Фото Ирины Генис

Все, что вы когда-нибудь слышали о Нью-Йорке, вы можете увидеть размером с ладонь или две – двести объектов! Но главное, что макеты изготовлены только из того, что можно найти в лесу. И это ботаническая часть этой выставки. Строительными материалами служат шишки, желуди, кора деревьев, листья, веточки, прутики, мох, ягоды. Из всего этого сложнейшим образом создается нью-йоркская архитектура, и в каждом окне горит свет. Я не выдержал и спросил, где они взяли стекло в лесу. Мне объяснили, что стекла сделаны из сахара.

Сконцентрированная панорама Нью-Йорка. В Ботаническом саду Бронкса. Фото Ирины Генис

Я смотрю на этот Нью-Йорк, и он мне нравится больше настоящего, потому что в нем могли бы жить эльфы. Может быть, они там и живут по ночам, когда мы не видим.

Надо добавить, что это замечательное зрелище происходит уже 30 с лишним лет. Есть специальная фирма, которая создает эти чудеса. У ее основателя Пола Бьюсса, к сожалению, болезнь Паркинсона, и дочка Лора взялась за его дело. Теперь она с помощниками создает праздничную атмосферу, которая до Нового года будет утешать ньюйоркцев во всех их проблемах. Потому что попасть в сказочный мир такого макета – утешение для любого. Ведь в нем не бывает конфликтов, войн, ссор, даже выборов. Этот мир застыл в прекрасном постоянстве.

Статуя Свободы. В Ботаническом саду Бронкса. Фото Ирины Генис

Иван Толстой: Как будто про Дюймовочку вы рассказали. Александр, я думаю, что мы хотя бы несколько слов должны сказать о большой выставке, посвященной импрессионистам, правда, не в Нью-Йорке, а в Вашингтоне, но тем не менее 150 лет импрессионизму мы должны отметить, хотя бы наметить этот юбилей, не так ли?

Александр Генис: Совершенно правильно. Потому что это очень важная тема сегодня. 150 лет импрессионизму, 150 лет со дня первой выставки, которая тогда еще не называлась импрессионистской, но уже 30 художников собрались, выставили свои работы, вызвали дикий скандал – это все известная история. Но почему это так важно сегодня вспомнить?

Потому что нам бросил перчатку искусственный интеллект, который умеет делать все, что умеем мы, но только быстрее и, может быть, даже и лучше. Примерно такая же ситуация была в середине XIX века, когда появился фотоаппарат и фотоискусство, упраздняя проблему сходства, становилось все более и более совершенным. Тогда это был гигантский вызов живописи. В ответ на это художники нашли выход: они создали импрессионизм, изобразили ту реальность, которую нельзя сфотографировать.

Нечто похожее происходит сегодня. Мы должны найти такой ответ искусственному интеллекту, который позволил бы нам отстоять свое человеческое место в культуре, как это сделали импрессионисты с таким блестящим результатом.

Импрессионизм – любимая школа живописи в Америке, я думаю, что и во всем мире, потому что импрессионисты всем нравятся. И есть за что. Они совершили переворот, отказавшись от темы, от сюжета, от всего того, что так было важно для их современников, включая наших передвижников, да и во всем мире. (Кстати, в Америке были точно такие же передвижники, как и в России.) Как сказал Мандельштам, французы излечивают нас "от безвредной чумы наивного реализма".

Импрессионисты заново писали портрет мира, которому подходит любой ландшафт, в том числе индустриальный. Это, по-моему, самая симпатичная черта, потому что им нравилось свое время.

Вы знаете, Иван, мы всегда браним свое время. Я однажды с Борисом Парамоновым разговаривал об этом. Он говорит: "Ты заметил, что каждое следующее поколение глупее другого?" Я говорю: "А ты заметил, что это говорят со времен Библии? Тебя это не смущает?" Он подумал и говорит: "Нет, не смущает".

Но импрессионистам нравилось свое время, они любили его, несмотря на то что они жили в очень трудное время. Их первая выставка открылась через несколько лет после Франко-прусской войны, Парижская коммуна была только что, некоторых художников из их друзей убили на фронте. Но тем не менее им нравилось свое время уже потому, что оно открывало новые живописные сюжеты. Например, дым паровоза. У импрессионистов есть чудные картины, где все происходит на вокзале. А когда Клод Моне приехал в Лондон, то он, увидав жуткий смог, который душил лондонцев, сказал: "Господи, какая же это красота!" Его чуть ли не лучшие картины созданы в Лондоне, когда он писал лондонские мосты в "гороховом супе" цветного от миазмов воздуха.

Клод Моне. Восход солнца

Я думал: с чем можно сравнить это удовлетворение от своего времени? Может быть, это предвзятое мнение, но мне кажется, что можно найти аналогию в 1960-х годах. Скажем, со времен Гагарина по разгром "Пражской весны" в советском обществе хватало оптимизма. Конечно, ни Синявскому в лагере, ни Бродскому в ссылке так не казалось. Но для многих это время казалось обнадеживающим, потому что обещало будущее, более светлое, чем настоящее. А ведь жить без будущего, как сейчас, трудно и не хочется.

Я, впрочем, не настаиваю на своем сравнении. Может быть, это субъективная оценка, потому что мы с Петей написали книжку "Шестидесятые" и полюбили эту эпоху. Но для импрессионистов ощущение принятия своего времени было очень важным и позволило им создать свой живописный канон. Я бы сказал, что никто лучше них XIX век не изобразил.

Иван Толстой: Я помню свою настоящую первую встречу с импрессионистами. Я попал в Париж, первый раз за границу, в 1988 году, и мне казалось, что в импрессионистах я человек насмотренный, хотя я совсем не музейный посетитель, не искусствовед ни на минуту. Тем не менее кто же не видел к концу 80-х годов импрессионистов? И альбомы были, и Эрмитаж существует, и всевозможные выставки были в Советском Союзе. Мне сказали: импрессионистов нужно идти смотреть в музей Орсе. Я пошел в музей Орсе, и вот эта бесконечная череда картин на втором этаже, по периметру идешь и смотришь: и Сезанн, и Дега, и Писарро, и Моне. И уж, честно говоря, устаешь от этого, потому что нет каких-то новых гениальных впечатлений. Смежаются вежды. Да, это великое искусство, но видел, и это видел, и похожее видел, и так далее. И вдруг перехожу в следующий зал: бац! – Ван Гог! Правда, он уже постимпрессионист, но я запомнил это внутреннее "бац", которое во мне произошло. И чуть не расхохотался, не знаю от чего – от слез или от счастья, но Ван Гог побивает всех.

О Ван Гоге, впрочем, в его юбилей поговорим.