Марина Тимашева: В Петербурге вышла книга филолога Ольги Рубинчик, которая называется ''Если бы я была живописцем... Изобразительное искусство в творческой мастерской Ахматовой''. С автором книги беседует Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Стихи поэтов-акмеистов вообще и Анны Ахматовой, в частности, очень изобразительны, и ''всесильный бог деталей'', я думаю, покровительствует им не меньше, чем каким-нибудь малым голландцам. Да и в искусстве Серебряного века вряд ли существуют замкнутые государства за железным занавесом - Живопись, Музыка, Поэзия: у них явно открытые границы и свободное перемещение без виз. Об этом, собственно, и написана книга ''Если бы я была живописцем...''.
''В каком-то смысле Байрон и Шелли, имена которых часто назывались и называются вместе, были для Ахматовой близнецами.
Действительно, при всех различиях, в двух поэтах было много сходства. Говоря о них, Ахматова использует их лексику - в значительной степени общую для обоих. Так, слово "чаровница", видимо, взято из их словаря. Точнее, из переводов их произведений, но оно имеет эквиваленты в оригиналах. Для Ахматовой "чаровница" - это "английская дама".
Но "английская дама" - с "брюлловским плечом". Вот отчего Жирмунский полагал, что "под столетней чаровницей подразумевается русская романтическая поэма Пушкина и его продолжателей", а строку "И брюлловским манит плечом" комментировал так: "Красавицы времен Пушкина и "романтической поэмы" изображены на портретах К. Брюллова <…> по тогдашней моде с пышными декольтированными плечами"
Это был отрывок из книги ''Если бы я была живописцем...''. Говорит автор, кандидат филологических наук, 10 лет проработавшая научным сотрудником музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме, Ольга Рубинчик.
Ольга Рубинчик: Эта книга возникла, когда я ушла из музея и пошла в Европейский университет, на факультет истории искусств. Там надо было писать магистерскую работу, которая должна была перерасти в диссертацию. Искусствовед Сергей Михайлович Даниэль и литературовед Роман Давыдович Тименчик посоветовали мне писать об эксфрасисе. Это такое новое модное слово. Главным образом занимались эксфрасисом до сих пор на Западе, а здесь только- только начинают заниматься, и связи с Ахматовой этим почти не занимались. Эксфрасис в приложении к моей работе - это словесное описание произведений изобразительного искусства, то есть языком одного искусства описывается произведение другого искусства с целью открыть что-то новое в ахматовских произведениях, в данном случае, потому что для нее изобразительные искусства были чрезвычайно важны. Она очень любила архитектуру и в 20-е годы изучала архитектуру Петербурга, очень любила живопись. Живопись и архитектура даже соревновались у нее за первое место. Она была знатоком графики, она ценила и скульптуру, и прикладное искусство. Все это вошло в ее творческий мир, в том числе в стихи. Не всегда можно догадаться о том, что у нее там спрятано, но она сама оставляла следы. Например, Лидии Корнеевне Чуковской она сказала, что в ''Поэме без героя'', в строфе о похоронах Шелли, описываются не непосредственно похороны Шелли, а описывается картина французского художника, которая во времена ее молодости висела во всех гостиных. Наверное, она даже не помнила имя художника, во всяком случае, Чуковская его не записала. Но комментаторы Чуковской это имя обнаружили. Это Эдуард Фурнье, художник 19-го века. Эту картину, в применении к этой строфе, я как-то проанализировала и увидела, что это совсем не описание, что многое не совпадает на картине и в строфе, и стала думать почему, какие там еще были источники. Потому что известно, и это не мной открыто, что Ахматова пользовалась иногда несколькими разнородными источниками. То есть это может быть картина, одновременно это может быть текст художественный, проза или стихи, это может быть статья, одновременно это всегда какие-то жизненные реалии, ее личные переживания, воспоминания. Вот это все раскопать очень интересно - получается такая объемная картина и новое видение.
Татьяна Вольтская: Из книги Ольги Рубинчик ''Если бы я была живописцем...''
''Творчество Шагала было значимо для Ахматовой на протяжении всей ее жизни. Описывая свои парижские впечатления 1910-1911 гг., она вспоминала: "Марк Шагал уже привез в Париж свой волшебный Витебск…"
А Париже указать на работы молодого художника Ахматовой мог Модильяни, и все же впечатления от раннего Шагала были сцеплены в памяти Ахматовой с Гумилевым, с ''Заблудившимся трамваем''. Когда с 30-х годов в СССР картины Шагала перестали показывать на выставках, напоминать о нем могли прежние издания и его картины в частных собраниях. Так, в доме Рыбаковых это были ''Вид из окна в Витебске'' и ''Розовые любовники'', а в собственном доме Ахматовой с 1946 года - ''Зеленые любовники'' (картина принадлежала Пунину). В стихотворении "Милому" (1915), посвященном царскоселу Николаю Недоброво, умершая героиня из "зеленого рая" видит своего друга, продолжающего ее ждать:
И отсюда вижу городок,
Будки и казармы у дворца,
Надо льдом китайский желтый мост.
Третий час меня ты ждешь - продрог,
А уйти не можешь от крыльца
И дивишься, сколько новых звезд.
Царское Село - не город, а "городок". Не утверждая, что стихотворение в целом построено по тому же принципу, что и картины Шагала, я полагаю, что есть смысл отметить элементы сходства в характере образности''.
Это был отрывок из книги Ольги Рубинчик ''Если бы я была живописцем...''. Ольга Рубинчик продолжает.
Ольга Рубинчик: Там есть большая глава о Шагале - ''Ахматова и Шагал''. Она Шагала очень любила, и тут легко было отталкиваться от ''Царскосельской оды'', где она пишет:
Здесь не Темник, не Шуя -
Город парков и зал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но тебя опишу я,
Как свой Витебск - Шагал.
Вот строчки о Шагале были в основе стихотворения, от них стихотворение рождалось, это показывают черновики. И первоначально наброски стихотворения назывались ''Выцветшие картинки''. Я начала размышлять, почему Шагал оказался связан с Царским Селом, и тогда увидела, что во многих царскосельских стихах есть знаки шагаловского творчества. И не только в царскосельских. Не все мои гипотезы одинаково убедительные, но одна, похоже, ни у кого не вызывает сомнения. У нее в ''Мартовской элегии'', не связанной с Царским Селом, но связанной с воспоминанием, с провинцией, там есть строки:
Набок съехавший куполок,
Грай вороний и гул паровоза...
Вот этот самый ''набок съехавший куполок'' - это шагаловский куполок, то, что мы видим в очень многих его живописных работах и в графике. Интересным образом это подтверждают воспоминания Ахматовой о Модильяни, где она тоже Шагала упоминает и рядом с этим упоминанием говорит про Эйфелеву башню ''моя кривоватая современница''. ''Современница'' же совсем не кривоватая, это у Шагала на картинах она кривоватая, так же как и куполки в его ''Витебске''. Скорее всего, это тоже связано с Шагалом, какие-то даже неосознанные ассоциации. Есть глава об Ахматовой и импрессионистах, она маленькая и это явно только наметки, наброски к этой колоссальной теме, она импрессионистов очень любила. Есть глава о ''Поэме без героя'', о некоторых аллюзиях, которые в ''Поэме без героя'' есть, то, что связано с Гойей, то, что связано с Эль Греко. У нее там есть строфа:
Чтоб посланец давнего века
Из заветного сна Эль Греко
Объяснил мне совсем без слов,
А одной улыбкою летней,
Как была я ему запретней
Всех семи смертельных грехов
Что это за ''заветный сон Эль Греко'', что за ''летняя улыбка'' - это до сих пор было совершенно непонятно. Как мне кажется, ''сон Эль Греко'' может быть связан с его картиной ''Сон Филиппа Второго'' или ''Видение Филиппа Второго''. Это такая картина, где разверзаются небеса, и связь земли и небес она очевидна, как часто у Эль Греко бывает. А ''одна улыбка летняя'', это, пожалуй, улыбка есть на единственной картине Эль Греко, где он изображает, по-видимому, своего сына, художника Хорхе Мануэля, там некая улыбка. Но я думаю, что в ''Поэме без героя'' эльгрековский мир присутствует, потому что вот эта строфа о ''посланце давнего века'' соседствует со строфой о ''посланце грядущего века'', о госте из будущего, которую связывают с Исайей Берлиным, английским философом русско-еврейского происхождения, который побывал у нее в гостях и потом колоссальный пласт ее текстов оказался связан с этим человеком, которого она очень мало видела. В Исайе Берлине было что-то от эльгрековских мужчин, похожий такой ряд, можно его туда включить. Вполне возможно, что он для нее именно так и включался, и что этим ''посланцем из будущего'' и, одновременно, из прошлого, был именно он. У Ахматовой так много тайны, это слово, которое она сама очень любила, и она сознательно многое прятала - ''у шкатулки тройное дно'', как она писала в ''Поэме без героя'' - расшифровать все ахматоведам невозможно, даже при том, что сделано уже очень много, масса всего осталась не расшифрованной. И эта книга как раз пытается какие-то непроясненные места в ахматовском творчестве прояснить.