Иван Толстой: Начнем с оперы Вольфганга Амадея Моцарта. В год 250-летия со дня рождения великого композитора, накануне рождества, в Берлине закончился миром скандал, связанный с оперным спектаклем режиссера Ханса Ноенфельса «Идоменео», или, как называют эту оперу в России, «Идоменей, царь Критский». Рассказывает Юрий Векслер.
Юрий Векслер: Как только зазвучала увертюра, у многих, я думаю, появилось чувство облегчения. Собственно говоря, сцена-эпилог, о которой так много говорили в Германии не видевшие спектакля верующие различных конфессий и атеисты, имеет мало общего с содержанием оперы. Главный герой, возвращающийся с троянской войны царь Крита, попадает в шторм и обещает Посейдону, что если выживет, то принесет ему в жертву первого, кого встретит на берегу. Но Бог есть Бог - первым встречным оказывается сын героя. Все, однако, заканчивается благополучно.
Однако Идоменео, по версии режиссера, мстит Нептуну (он же Посейдон) за то, что Бог заставил его пережить, когда настаивал на исполнении обещания и требовал таким образом принести в жертву сына. Он отрубает голову Посейдону, а заодно и трем основателям других религий - Христу, Мухаммеду и Будде.
Про эту длящуюся полторы минуты сцену-эпилог сам Ханс Ноенфельс объяснял в разгар дебатов: «Голова Мохаммеда одна из четырех: три головы основателей трех мировых религий оказываются в компании с Посейдоном, который потребовал от героя принесения в жертву сына. Речь идет о субъективном взгляде Идоменео, который в финале отказывается следовать фанатизму какой бы то ни было религии».
Да, но, во-первых, основатели религии не фанатики... Ну, да ладно, шла себе опера более двух лет и шла бы дальше. За Христа и Будду, а уж тем более за Посейдона никто как-то не обиделся. Мусульмане же в Берлине в оперу за редким исключением не ходят. Чего не скажешь о полицейских, которые после истории с карикатурами на пророка и с чересчур сложной академической лекцией папы Бенедикта XVI решили проявить бдительность и, задавшись вопросом, что же еще может возмутить мусульман, обратили внимание на постановку оперы Моцарта. Усмотрев возможную опасность мусульманских протестов, полицейские сообщили об этом министру внутренних дел Берлина, а тот в свою очередь передал информацию руководительнице театра Кирстен Хармс. Она нарисовала в своем воображении нечто подобное истории с карикатурами и поспешила, ни с кем не посоветовавшись, объявить о том, что снимает с репертуара постановку Ноенфельса. Тут как раз все мусульмане и узнали из газет, что одна из мужских голов из папье-маше - это голова пророка Мухаммеда.
Возник скандал. Но не с мусульманами. Многие политики и журналисты обвинили руководство театра в сдаче важной позиции – права на свободу творчества.
Поговаривали об отставке бедной женщины, но, все же, разобравшись, решили, что она не виновата, а виноват министр внутренних дел Ehrhart Körting Кертинг, который, можно сказать, подставил госпожу Хармс. Посоветовавшись всем миром, включая представителей мусульманских общин (а история как раз совпала с широко разрекламированной первой исламской конференцией), решили оперу возобновить, причем министру внутренних дел Германии Вольфгангу Шойбле, который видел постановку раньше, удалось убедить всех лидеров мусульманских организаций поддержать это решение в пользу свободы творчества. Он также пригласил всех участников конференции пойти с ним посмотреть постановку, если театр ее возобновит.
И вот настал долгожданный день, когда снова полетели головы...
И не госпожи Хармс, и не господина Кертинга, а тех, о ком я уже говорил. Правда, незадолго до этого события противники спектакля сумели выкрасть вышеупомянутые головы, но бутафорский цех показал ударную работу и успел вовремя, так сказать, клонировать их. Ну что ж, опера приобрела кроме скандального эпилога и еще и пролог: наряды полиции общим числом 150 человек, многие в штатском, проверка каждого входящего в театр, как при посадке в самолет. Моцарту, музыка которого, к счастью, не меняется от всей этой суеты, такое не могло и присниться. Но в результате, как и в самой опере, все счастливы.
Говорит министр культуры Бернд Нойманн:
Бернд Нойманн: Надо сознательно выступать за свободу искусств и культуры и не следует, боясь ветра, сворачивать паруса.
Юрий Векслер: Ему вторит бургомистр Берлина Клаус Воверайт.
Клаус Воверайт: Это победа разума. Нельзя поддаваться влиянию отдельных негативных мнений и единичных опасностей.
Юрий Векслер: Демонстраций протеста за исключением двух человек с плакатами, не было, а несколько выкриков осуждения во время последней сцены утонули в возникших в ответ аплодисментах и криках «браво».
Председатель турецкой общины Германии Kenan Kolat.
Кенан Колат: Я сам предложил на конференции сходить на спектакль и не мог не прийти. И я хотел показать, что поддерживаю свободу творчества и заявляю об этом со всей ясностью.
Юрий Векслер: Правда, многие другие лидеры мусульманских организаций на спектакль так и не пришли. Мнение многих из них выразил президент исламского Islamrat Ali KIZILKAYA.
Али Кизилкайя: Свобода означает для меня и то, что не обязательно надо делать все, что разрешено, например, не обязательно посещать все оперы, чтобы показать, что ты за свободу творчества. А эту постановку я считаю проявлением дурного вкуса.
Юрий Векслер: Так закончились эти военные учения под названием «диалог культур». Вспоминается Бродский: «Мой Телемак, Троянская война закончилась, Кто победил, не помню».
Думаю, что театр как-то отыграет под защитой полиции объявленные спектакли, а затем постановка Ноенфельса тихо исчезнет с афиши. Действительно, зачем бога гневить. Точнее, богов.
И как постскриптум - мнения двух пожилых меломанок:
Зрительница: Я нахожу все это ужасным. Я люблю оперу и хотела бы, приходя в театр, концентрироваться на музыке. А все вот это меня не интересует.
Зрительница: Из этого делают мировую сенсацию, но это просто курам на смех. Теперь я знаю, как возникают подобные вещи.
Иван Толстой: Премия журнала «Октябрь» в номинации поэзия присуждена моему коллеге поэту, прозаику, эссеисту и переводчику Игорю Померанцеву. В журнале напечатана часть стихотворений из новой Игоревой книги «Служебная лирика», готовящейся в московском издательстве НЛО и посвященной ежедневному ремеслу автора – радио.
Игорь Померанцев:
Вот бы взять интервью у крови.
Услышать ее голос.
“Бесшумно двигаться” – это оксюморон.
Все, что движется, – издает звук.
Голос крови... Это шелест? Шепот?
Сонорный перелив?
Или легкий стон,
напоминающий редукцию гласных?
Необходима настойчивая работа
с фонографами и кардиографами.
– Скажите пожалуйста, госпожа кровь,
считаете ли вы себя носителем
ритмической памяти человека?
Я хочу слышать твой голос,
кровь!
Иван Толстой: Игорь, будь я редактором вашей книги, простите мне такое нахальство, я поставил бы перед вами на выбор два эпиграфа для нее, и оба из Владислава Ходасевича. Один такой: «Бог знает, что себе бормочешь, ища пенсне или ключи». Мне кажется, вы, как какой-то мастеровой, как какой-то такой человек, чинящий какие-то слова, прилаживающий какие-то скрепочки между мыслями и образами, вот такое уютное копошение двумя близко соединенными руками - вот, что ваша поэзия мне напоминает. Или другой эпиграф из того же Ходасевича: «Но звуки правдивее смысла, и слово сильнее всего». Если бы вам пришлось выбирать из этих двух эпиграфов, что бы вы взяли?
Игорь Померанцев: У меня, боюсь, не остается выбора. Дело в том что, увы, вы не редактор моей книги, вы не видели ее рукописи. У меня есть эпиграф, и вы почти угадали, им мог бы быть Ходасевич. Но имя поэта совсем другое, это поэт Батюшков и стихи эпиграфа звучат так: «Я вздохну, и глаз мой томный, арфы голосу подобный, тихо в воздухе умрет». Батюшков позже фигурирует в этой книге, потому что он не только автор замечательных стихов, он еще и ассоциируется в русской литературной истории, в истории русской литературы с безумием. Мой герой, а книга, о которой мы сейчас говорим, это персонажная лирика, которая была написана не от первого лица, у героя есть имя, его зовут Иосип Акакиевич. Это такая тварь дрожащая, что-то вроде титулярного советника. То есть служащий девятого чина, жалкий служащий, он всего боится, он трепещет перед начальством, он тонко реагирует на магнитные бури, на затмение солнца. И вот мой герой, Иосип Акакиевич, он родной брат Батюшкова и по безумию, и по отношению к вздоху, к гласу томному.
Иван Толстой: Вообще, ваш герой необычайно чувствителен и к звукам, и к запахам, и к шороху, и, вообще, к каким-то небольшим, мелким и страшно показательным человеческим отношениям. С одной стороны, он молится богам и богиням всяких звуков и шорохов, а с другой стороны, ваши стихи всегда есть маленькая театральная сценка. Что-то быстро-быстро происходящее на сцене, вот как бывают такие пояснительные разговоры, диалоги двух слуг на сцене. Ваша книга посвящена совершенно конкретному предмету. Это предмет, о котором, надо сказать, вы уже писали в прозе. Это всем известное «Радио С», на котором мы сейчас с вами беседуем. То есть, Радио Свобода. Но теперь о Радио Свобода впервые, что, на мой взгляд, необычайно и выбивается из всех правил, вы написали книгу стихов. Почему?
Игорь Померанцев: Помните Иван, как начинается гоголевская «Шинель»? «В департаменте… но лучше не называть в каком департаменте…». Конечно, это не Радио Свобода. Мой герой Иосип Акакиевич - это герой, с которым я уже не расстаюсь более 30-ти лет, когда-то я написал о нем рассказ, он назывался «Немного о тебе, Иосип», и уже тогда он был этой самой трогательной дрожащей тварью. Так вот, мой герой работает на радио, которое названо в повести «Баскская собака» «Радио Изгнание». Конечно же, это персонажное радио, по касательной оно имеет отношение и к «Немецкой волне», и к «Би-би-си», и, конечно же, к Свободе, но, в общем, это придуманный мир. «Радио С» - это то, что называется нон-финкш, документальная книга, эссеистика, это диалоги, причем, диалоги нарочно расписанные и записанные в духе Плутарха. А вот эта персонажная лирика, скорее, фантасмагорическое произведение, мистическое. «Радио С» - это физика радио. А эта книга, которую я назвал «Служебная лирика», - это метафизика радио.
Смонтировал паузы между ударами колокола
(благовест и звон на погребение Плащаницы).
Несколько пауз кряду.
Первый раз получилась тишина.
Что-то вроде комка в горле.
Открылась заснеженная равнина.
Подумал о японских стихах.
В них иначе сверчат сверчки,
шумит река, шаркает осень, молчит зима.
Надо бы съездить в Японию с магнитофоном.
А что если вправду там – закрытый космос
неслыханного звучания?
Иван Толстой: И, все-таки, Игорь, что, какую мысль и чувство вы вкладываете в эту молитву звукам?
Игорь Померанцев: Есть такое словосочетание «мертвая тишина». То, что не живет, то, что умерло, оно молчит. А жизнь проявляет себя в движении, в контурах, в очертаниях, жизнь проявляет себя, конечно же, и в звуках. То, что звучит - то живет. Космос ведь мертв, потому что это зияющая тишина. Что я имею в виду? Что звук - это один из тех самых элементов, на котором зиждется жизнь. Некоторые кинематографисты говорят, что кино - это все, что движется. А я сказал бы так: что радио - это все, что звучит.
Иван Толстой: Игорь, а вы согласны, что на Радио Свобода у вас, как у жреца звуков, жреца своих тем, больше возможностей для того, чтобы себя выразить, чем у вас было, скажем, на «Би-би-си» или на страницах каких-то журналов и книг. Вообще, с чем связана ваша преданность микрофону?
Игорь Померанцев: Я, конечно, выбрал Свободу, и это был осознанный выбор. У каждого радио, мне кажется, есть свое дыхание. Представьте себе, если бы радио называлось «Радио Дракон». Какое дыхание? Или «Радио Жасмин». Есть такой рассказ у Бунина «Легкое дыхание», и вот для Бунина любовь и чудо любви ассоциируется как раз с легкостью дыхания. Конечно, голос Радио Свобода трудно назвать легким. Поскольку это радио, говорящее на русском языке и обращающееся ко всем, кто считает себя русскими. У России все-таки тяжелая история и тяжелая наследственность, но, по крайней мере, голос Радио Свобода, мне кажется, всегда был чистым голосом. Конечно же, само название радио всегда определяет и подчеркивает возможности говорящего, выступающего. Свобода - это ведь не только политическое понятие, не только политический термин. Свобода бывает художественная. Наконец, бывает свобода горла, свобода глотки. И свобода во всех смыслах для меня как раз и воплощена в нашей скромной работе
Дурацкая идея:
поместить фотографии редакторов
на сайте радио.
Да у меня вся надежда на голос!
Чтоб на него летели,
как на свечу,
как на прожектор.
Кто же полетит, увидев
плешь на полчерепа,
длинную шею,
косые глаза,
уши торчком?
Что делать?
SOS !
Иван Толстой: Недавно исполнилось 500 лет роду Достоевских. Его история восходит к временам Великого княжества Литовского, а село Достоево до сих пор существует на территории Белоруссии. В столице Литвы, в Старом городе, на Ратушной площади стараниями местных русских общественных организаций при активной поддержке властей открыта мемориальная доска в память о посещении Вильнюса Федором Достоевским в 1867 году. Рассказывает Ирина Петерс.
Ирина Петерс: Одним из инициаторов программы «Наш мемориал» в Литве является общество православного просвещения «Живой колос». Рассказывает его председатель Ирина Арефьева.
Ирина Арефьева: Ключевский говорил о том, что наличие великих исторических могил оживляет народное самосознание. Мне кажется, это можно отнести и к мемориальным доскам – они также напоминают людям о тех, кто жил перед ними, об их трудах, творческой энергии.
И вот, на Ратушной площади мы видим: доска Франциску Скорине, первопечатнику белорусскому, Марку Антокольскому - еврейское общество в честь всемирно известного скульптора соорудило эту доску, Адаму Мицкевичу, который остановился в этом доме. Память обо всем этом противостоит уничтожающей силе времени, и доски – это как бы страницы истории.
Ирина Петерс: В 1867 году Федор Достоевский вместе с женой Анной останавливался в деревянном здании гостиницы «Гана», которая находилась в доме № 20 по улице Диджёи. И мемориальная доска работы скульптора Ромуалдаса Квинтаса установлена как раз на том месте, где была гостиница.
Фрагмент дневниковых записей Анны Григорьевны Достоевской о посещении Вильнюса в апреле 1867:
«Нас водили по разным лестницам, показывали номер за другим, но все было грязно. Федя уже хотел было переехать в другую гостиницу, однако отыскался хороший номер. В котором мы и поселились.
Слуги гостиницы оказались странными людьми, сколько ни звони – они не откликаются. Ещё странность: у двоих из них не оказывается левого глаза. Федя придумал, что это так и следует: «Вероятно, кривым платят меньше».
Мы пообедали и пошли осматривать город. Он довольно велик. Улицы узкие, тротуары деревянные, крыши крыты черепицей.
Сегодня страстная суббота, поэтому в городе большое движение.
Осматривая его, мы очень устали, взяли извозчика, и он нас за гривенник прокатил по всему городу .
Часов в семь вернулись домой, напились чаю, и я легла спать.
Ночью, без четверти два часа, с Федей сделался припадок, очень сильный. Он продолжался 15 минут».
Ирина Петерс: В тот свой приезд Достоевские с огромным интересом кроме прочего обследовали и многочисленные храмы Вильнюса.
Ирина Арефьева: Церковь Николая Чудотворца – накануне Пасхи здесь стояла плащаница, вот они ей поклонились. А гостиница рядом, гостиница на бойком месте. Тут же они заходили и в костел на Ивановской улице, как она пишет, это костел Швянто Йоно, потом посетили часовню на Георгиевской площади.
Анна Григорьевна - молодая жена, с которой Федор Михайлович
отправился, можно сказать, в свадебное путешествие. Она уговорила его поехать заграницу - для того, чтобы оторвать его от петербургских забот и целиком дать возможность отдаться творческой работе. Она его уговорила поехать, и вот они здесь, рассматривают башню Гедиминаса и Нерис, наслаждаются непривычным для них видом готических зданий.
После пасхальной заутрени они разговелись пасхальной бабкой, как писала Анна Григорьевна, им принесли творог и два яйца.
Ирина Петерс: Имеются документы, указывающие на то, что род Достоевских исторически берет свое начало в Великом княжестве Литовском. Об этом в своей работе «Достоевский и Литва» писала исследовательница этой темы, профессор Вильнюсского Университета Бируте Масёнене.
Ирина Арефьева: Федор Михайлович часто говорил жене своей, что он родом из Литвы. Он литовец по мужской линии. Его мать была русской, Мария. Литовские его корни нужно искать в начале 16-го века. Есть документы в актах, издаваемых Виленской археологической комиссией, о том, что в 1580 году Стефан Достоевский был крупным землевладельцем. Ему доверили даже управление Минским Вознесенским монастырем. Потом он стал писарем, это была большая должность.
Ирина Петерс: Достоевские в своем имении - на территории Брестской области современной Белоруссии – жили до середины 17-го века. Пока войска Богдана Хмельницкого не разграбили деревню и заодно не разорили усадьбу. Сегодня от неё остались только небольшой холм и следы кирпичного фундамента.
По словам посла Белоруссии в Литве, это историческое место в скором времени собираются сделать мемориальным.
Ирина Арефьева: Это на северо-востоке от Пинска, у границы Кобринской волости. И вот в этой деревне учрежден музей имени Достоевского.
Там было рядом село Смердино. И Смердяков, я подумала, тоже происходит от таких впечатлений.
Это современная Беларусь, но Достоевские в старину говорили на старо-белорусском или старо-русском языке. По языку национальность не определялась. Они все были граждане Великого княжества Литовского.
Дальние предки Достоевского участвовали в военных походах, служили в государственных инстанциях, они бывали в Вильне.
Не раз Литва и литовские имена возникают и в публицистике Федора Михайловича, и в его художественных произведениях. Он был неравнодушен вообще к тому, что происходило в этом крае.
И остро реагировал на подавление восстания 1863 года – об этом громко сказал в своем журнале «Время», который издавал вместе с братом, и журнал был закрыт. Именно из-за сочувствие к восставшим.
А в «Преступлении и наказании» упомянут Вильнюс, в одном из рассуждений Раскольникова.
Имя Свидригайлова тоже явно литовского происхождения – от имени князя Швитригайлы.
Ирина Петерс: Возвращаясь к церемонии – довольно торжественной – открытия в Вильнюсе мемориальной доски в честь Достоевского, упомяну об акцентах: послы Белоруссии и России в Литве говорили об общности культур, мэр Вильнюса напомнил присутствующим, что столица Литвы в 2009 году будет носит титул культурной столицы Европы. Той Европы, камни которой и воспевал Достоевский.
А приглашенный осветить мемориальную доску, на которой по-литовски и по-русски сообщается о пребывании в Вильнюсе Достоевского, а также высечено его знаменитое «Красота спасет мир», местный православный священник отец Владимир сказал.
Отец Владимир: Философ, психолог, это душеводитель, душепопечитель интеллигенции. В какой-то степени он является моим коллегой. Простыми словами, описанием самых житейских, иногда трагических, сюжетов, из жизни взятых, проповедовал именно Евангелие. Для тех, кто не смог, не сумел услышать само Евангелие.
Как служитель, как любитель русской литературы, как просто человек я пришел сюд , и считаю это для себя честью.
Ирина Петерс: Красота на самом деле спасет мир?
Отец Владимир: Только она и спасет.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Бенедикт Лившиц. Его портрет в исполнении Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Бенедикт Константинович Лившиц (1886-1939) был арестован в том же 37-м году, когда вышла книга его переводов из французской поэзии 19-20 вв. Это чрезвычайно ценное издание, своего рода переводческая классика. Высокое качество его переводов объясняется тем, что Лившиц, отменный знаток французской культуры, и сам был немалый поэт. В 1928 году он выпустил итоговую книгу стихов, в которой были представлены все его поэтические сборники: еще дореволюционные «Флейта Марсия» и «Волчье солнце», а также последующие «Из топи блат» (другое название «Болотная медуза») и «Патмос». Нынешней читатель, пожалуй, и не поймет самих названий этих книг: если «Из топи блат» может еще навести на мысль о Пушкине и Петербурге, то Марсий с его флейтой и Патмос уже темны. Марсий – персонаж древнегреческой мифологии, сатир, вызвавший на поединок бога света и предводителя Муз Аполлона; поединок он проиграл и был за дерзость жестоко наказан Аполлоном, содравшим с него кожу. А Патмос – это греческий остров, на котором, считается, апостол Иоанн написал свое Откровение, Апокалипсис.
Вот эта оппозиция - Марсий против Аполлона, то есть элементарные силы против высокого культурного строя – формулирует самую суть поэтического мира Бенедикта Лившица. В 1991 году Лившиц был переиздан, и предисловие к его книге написал М.Л. Гаспаров. Его статья называется «Бенедикт Лившиц: между стихией и культурой». В его творчестве звучит как раз та тема, которая нас интересует в этом цикле: Россия и Европа.
Парадокс – если это можно считать парадоксом – в том, что Лившиц, высококультурный человек, становится на сторону России. Однако это не следует понимать в примитивном противопоставлении патриотизма и космополитизма. Речь идет об эстетическом поиске. Лившиц, едва выпустив первую книгу стихов (вот этого «Марсия»), примкнул к движению футуристов. В 1933 году он издал мемуарную книгу «Полутораглазый стрелец», в которой рассказал о своей футуристической молодости. Это исключительно ценная книга, блестяще, я бы сказал, именно «французисто» написанная. Лившиц рассказывает о двух источниках русского футуризма, пошедшего отнюдь не от итальянца Маринетти, выдумавшего этот термин, а от французской живописи кубизма и от Хлебникова – влияния, соединившиеся в Давиде Бурлюке, который и стал футуристическим импресарио.
У самого Лившица ортодоксально футуристические стиховые опыты были немногочисленны, но они вызвали шум. Это в основном два текста – «Тепло» и «Люди в пейзаже». Приемы построения кубистических картин внесены Лившицем в словесное творчество, что заставило его, прежде всего, сломать синтаксис речи. Вот как звучит текст «Люди в пейзаже»:
«Долгие о грусти ступаем стрелой. Желудеют по канаусовым яблоням, в пепел оливковых запятых, узкие совы. Черным об опочивших поцелуях медом пуст осьмигранник и коричневыми газетные астры. Но тихие. Ах, милый поэт, здесь любятся не безвременьем, а к развеянным облакам! Это правда: я уже сказал. И еще более долгие, оцепленные былым, гиацинтофоры декабря…»
Корней Чуковский написал тогда о Лившице, что трезвый, прикинувшийся пьяным, оскорбляет и Аполлона, и Бахуса. Но поиски Лившица были отнюдь не случайны – как для него самого, так и вообще для художественной культуры начала двадцатого века. Новая эстетика обратилась к резерву стихийного, грубого, первоначального для обновления художественного языка. Был реабилитирован примитив, Пикассо извлек многие приемы своей живописи из африканской скульптуры. Русские футуристы прославляли «Аполлона чернявого». Или вспомним музыку Стравинского, его «Весну священную». В художественной прозе наиболее прозорливые критики видели футуризм у Андрея Белого в его романах «Петербург» и «Серебряный голубь».
Бенедикт Лившиц, при всех необходимых скидках на уровень и масштаб, шел в том же направлении – понимал необходимость такой художественной эволюции. Эстетическая его чуткость несомненна. Своеобразие его в том, что необходимый художественный резерв варварской грубости и примитива он искал в России – но и тут он шел за Хлебниковым, подлинным новатором.
Вот как в «Полутораглазом стрельце» пишет Лившиц о первом своем знакомстве с неизданными еще рукописями Хлебникова:
«Если бы доломиты, порфиры и сланцы Кавказского хребта вдруг ожили на моих глазах и, ощерившись флорой и фауной мезозойской эры, подступили ко мне со всех сторон, это произвело бы на меня не большее впечатление.
Ибо я увидел воочию оживший язык. Дыхание долговременного слова пахнуло мне в лицо …
Я стоял лицом к лицу с невероятным явлением. Гумбольдтовское понимание языка как искусства находило себе красноречивейшее подтверждение в произведениях Хлебникова, с той только потрясающей оговоркой, что процесс, мыслившийся до сих пор как функция коллективного сознания целого народа, был воплощен в творчестве одного человека».
Всё же творчество самого Лившица не приняло крайних форм сугубого новаторства, начисто порывавшего с какими-либо традициями. Всё равно он в основе своей «классик», при всем желании не способный уйти в примитив и извлечь оттуда новый художественный язык. Язык самого Лившица традиционен и если полон архаики, то культурной архаики - таких слов, как «алмея», «сатва», «гимен», «атанор», «орихалка». Его стихи вызывают массу реминисценций, и напоминают они отнюдь не Хлебникова, а больше всего Мандельштама – пример некоего параллельного развития. Из предшественников ощущается Иннокентий Анненский и француз Малларме, отец новой французской поэзии, которого оба переводили. Проблема «Россия – Запад» утрачивает у Лившица эстетическое измерение, становится темой, обсуждаемой на уровне культурных философем.
Последнее стихотворение книги «Из топи блат» называется «Пророчество»:
Когда тебя петлей смертельной
Рубеж последний захлестнет
И речью нечленораздельной
Своих первоначальных вод
Ты воззовешь, в бреду жестоком
Лишь мудрость детства восприяв,
Что невозможно быть востоком,
Навеки запад потеряв, -
Тебе ответит рев звериный,
Шуршанье трав и камней рык,
И обретут уста единый
России подлинный язык.
Когда началась война 14-го года, ефрейтор запаса Лившиц был призван в армию. В самом финале «Полутораглазого стрельца» есть воспоминание о таком эпизоде:
«В столице все казармы были переполнены. Нам отвели здание университета. Не прошло и суток, как уборные засорились. …Университет не в переносном, а в буквальном смысле сделался очагом заразы. Почему-то солдатам особенно нравилась парадная лестница: они сплошь усеяли ее своим калом. Один шутник, испражнявшийся каждый раз на другой ступеньке, хвастливо заявил мне:
- Завтра кончаю университет».
Этот эпизод можно счесть ироническим резюме, которое сама жизнь дала теме Лившица о стихии и культуре.
Иван Толстой: Новые компактные диски появляются в парижских магазинах во второй половине декабря неспроста: в это время года продавцы музыки делают почти 60% всего годового заработка. В этом месяце новый диск выпустила легенда Сен-Жерменского бульвара и эпохи экзистенциалистов - Жюльет Греко. Из Парижа – Дмитрий Савицкий.
Дмитрий Савицкий: Не случайно, отнюдь НЕ случайно Жюльет Греко, которой через два месяца (страшно подумать!) исполнится 80 лет, выбрала среди солистов оркестра трубача, который звучит (трудно не узнать), как Майлз Девис!
Впервые она увидела Майлза Девиса в 49 году на концерте в парижском «Плейеле». Зал был переполнен, свободных мест не было, да и денег у 22-хлетней Жюльет Греко не водилось. Жена трубача и поэта Бориса Вьяна, Мишель Вьян, провела Жюльет на концерт по контрамарке и та простояла в проходе возле сцены весь вечер.
– У него был профиль скульптур Джакометти, - сказала она в недавнем интервью историку джаза Филиппу Карлю, - он был необычайно красив. Я ни на секунду даже не задумывалась над тем, что и как он играет. Его гениальность не требовала вникания. Гармония между ним и инструментом, между ним и звуком была необычайной…
Жюльет Греко, заставившая поклонников ждать новый диск целых три года, наконец-то после «Любите друг друга или исчезните…», выпустила компакт "Le temps d'une chanson". Название нового альбома взято из песни Сержа Гинзбура «Мы будем любить друг друга пока длится песня..». В отличие от предыдущих дисков, на которых по большей части были собраны песни, написанные специально для нее, на этот раз Жюльет Греко исполняет песни любимых авторов: от Максима де Форестье («Родившийся где-то..»), Жака Бреля («Матильда»), Бернара Димэ («Сиракузы») до Сержа Гинзбура («Песни Превера»), хрестоматийного «Воляре» и классики Лео Ферре - "Avec le temps", «Вместе со временем»…
На вопрос – не является ли подборка из 12 песен некой классикой французского шансона, Жюльет Греко ответила так:
Жюльет Греко: Это отлично написанные чудесными поэтами песни, исполненные великолепными музыкантами. В этих песнях нет ничего классического. Это скорее песни живых людей, буквально плотские…. Подчас легкомысленные, иногда слишком пропитанные болью, иногда ироничные, веселые, глупые, ребячливые.. В них - весь набор человеческих качеств, без перехода в классику….
Дмитрий Савицкий: Для Жюльет Греко, всю жизнь жившей на живую нитку, «классика» - это мрамор. А «мрамор» - трудно петь…
Она была легендой, музой, богиней послевоенного парижского Сен-Жермена, квартала экзистенциалистов, джаза, авангарда, свободных нравов. Она ввела в моду за тридцать лет до Кензо черный цвет: одевалась только в черное.. Ее длинные распущенные волосы, туфли на высоких каблучках и дешевый проигрыватель были всем ее достоянием. Она проводила вечера с Сартром и Бовуар или с четой Вьянов на террасе «Де Маго» или танцевала под джаз в «Табу». Она выходила на сцену крошечного кабаре «Три Осла» на Монмартре вместе с Брассансом, Брелем и Гинзбуром… И если бы Майлз Девис не пускал по вене жидкую радугу героина, скорее всего стала бы его женой.
Жан-Поль Сартр, сидевший вместе с ними в том 49 на террасе «Де Маго», говорил: - Вы самая красивая пара в мире …
Ее манера петь ближе всего к декламации; она подчеркивает самое важное во французском шансоне: слова. В отличии от песенных традиций других стран, текст французских песен всегда был важнее и мелодии и ритма. Впрочем, до появления нового поколения эстрадных певцов и певиц…
Его зовут во Франции «наш национальный Джонни». Не смотря на устойчивый местный антиамериканизм, Джонни, талантливый имитатор американского рока, действительно широко популярен. Киноактер, певец, «свой-в-доску парень», миллионер, Джонни несколько месяцев назад перебрался в Бельгию. На что он имеет право, так как он француз лишь наполовину. Этот первый его шаг был явным побегом от ….налогового управления. В Брюсселе существует так называемое «Авеню Французов», где прописались богатые галлы, предпочитающие менее драконьи налоговые законы Бельгии.
Но на днях наш национальный Джонни пошел еще дальше. Мягко говоря – экстремально далеко. Джонни Холидей объявил о том, что принимает… швейцарское гражданство! Отныне, по закону, он обязан жить шесть месяцев и один день в Швейцарии, чтобы не платить налоги во Франции. В Швейцарии в горах у Джонни чудесное трехэтажное сосновое шале. Но, как спрашивают многие, выдержит Джонни, любитель ночной жизни и коллекционер мотоциклов «Харлей Девидсон» - пуленепробиваемую швейцарскую скуку?
Джонни осудили все. Включая президента страны Ширака, который на недавней пресс-конференции, глубоко вздохнув (он поклонник нашего рокера), сказал: - Я ценю его талант, но немного обидно, что он не слишком … гражданственен.
Честно говоря, гражданская любовь, как понял Джонни, ему слишком дорого обходится. Недаром Серж Гинзбур в свое время сжег публично на телешоу 500-франковую банкноту на 3\4 , чтобы показать, сколько у него отбирает налоговое управление..
Джонни сильно помог левым партиям и социалистам. Он открыто выступает в поддержку правых и Ширака, а в последнее время, кандидата от партии правых – Николя Саркози. Само собой вся «социалистическая рать» во весь голос закричала правым:
– Ага! Вот какие у вас, господа, друзья! Вот, КТО за вас голосует!
Ну а Джонни.. Его лучшей песней за последние годы видимо будет 20-секундный вопль в рекламном ролике фирмы, продающей очки «Оптик 2000»… Джонни человек нуждающийся, реклама, видимо, помогает ему сводить бельгийские концы со швейцарскими..
И еще один компакт, вышедший к Рождеству и Новому году. Это альбом песен Франсуазы Арди «Кавычки». Арди выпустила свою первую сорокапятку в 1961 году, ей было неполных 17 лет! Лоренс Даррелл считал ее самой красивой женщиной Европы. Она снималась в кино (три фильма), вышла замуж за певца и киноактера Жака Дютрона, записала более 30 дисков.
Только что вышедший компакт – реализация ее давнишней мечты: дуэты с ее любимыми певцами: Аленом Башунгом, Рудольфом Бюржером, Артуром Аш, Мораном, Элен Гримо, Бенжамином Биоле, Беном Кристоферсом, Аленом Сушоном, с мужем Жаком Дютроном (их сын Тома, аккомпанирует на гитаре), а так же – с Аленом Делоном и двумя монстрами европейского шансона: Анри Сальвадором и Хулио Инглезиасом.
Иван Толстой: Наш итальянский корреспондент Михаил Талалай вот уже много лет занят поиском русских пятен на карте Италии. Сегодня его герой – писатель Гриша фон Реццори.
Михаил Талалай:
Этот писатель русской публике еще не известен, но, судя по его все растущему успеху на Западе, рано или поздно и он дойдет до отечественного читателя.
Грегор фон Реццори – такового его подлинное имя. Однако рождение в славянской среде, в Черновцах, на Буковине, в 1914 году, в том самом, когда началась первая мировая, да и последующая юность там же, обусловило появление уменьшительного Гриша, и так Грегор всегда представлялся.
Отец Гриши, австрийский аристократ, искусствовед по профессии, вел свое родословие от выходцев из Сицилии, и итальянская фамилия Реццори, возможно, и предопределила судьбу писателя – последние тридцать лет жизни он провел со своей итальянской супругой под Флоренцией. Именно в Италии, а не в германоязычном мире его произведения нашли благодарного читателя и внимательного издателя.
После Первой мировой и распада Австро-венгерской империи Черновцы оказались в составе Румынии, но юный Гриша продолжал считать себя австрийцем и румынское подданство принять отказался, став официально аполидом, лицом без гражданства.
Это ему впоследствии пригодилось.
Черновцы в межвоенные годы были космополитической столицей Карпат. В автобиографическом романе (а у фон Реццори они все слегка автобиографичны) «Цветы на снегу» он так пишет об этом городе: «В Черновцах евреи торговали поддержанной одеждой, армяне – льном, шерстью и кукурузой, липоване – вкуснейшими фруктами. На рынках ссорились гуцулки и швабки, слепцы и инвалиды клянчили подаяние, цыгане играли на скрипках».
В конце 1930-х годов Гриша переселился в Берлин, где начинает свою карьеру литератора - как автор дамских романов. В качестве аполида ему удается спастись от нацистского маховика – он избежал и Гитлерюгенда, и призыва в Вермахт. После войны – первый серьезный успех: роман «Магребинские истории», переведенный, кстати, лет десять тому назад, еще при жизни писателя, на украинский и вышедший в Черновцах, в издательстве «Молодой буковинец». Следующий роман «Эдип победил в Сталинграде» еще более укрепил писательскую репутацию. Разъясню странное название книги – ее основное действие происходит в предвоенном Берлине, где главный герой, молодой барон фон Яссильковский, обуянный комплексом Эдипа, раздирается в сложных отношениях к матери и к отцу. Этот инфантилизм он преодолевает лишь солдатом, в окопах Сталинграда, где, впрочем, исчезает без вести - так что психологическая победа Эдипа завершается физической гибелью фон Яссильковского.
Следующая третья большая книга, «Горностай из Чернополя» считается шедевром Грегора фон Реццори.
Чернополь – это, конечно, Черновцы, главный рассказчик, чернопольский мальчуган – это сам Гриша. А горностай – это австрийский солдат-ветеран, рыцарь без страха и упрека, восхищающий рассказчика своей незапятнанной доблестью, чистой, как мех горностая.
В этом году пармское издательство Guanda опубликовало новый, второй перевод, «Горностая из Чернополя».
С писательской деятельностью Гриша совмещал иные – он работал на радио журналистом, писал кулинарные рецепты, в 60-х годах играл в кино – вместе с Брижитт Бардо, например, в картинах «Весьма личное дело» и «Вива, Мария!».
С четвертой книгой, у Гриши случилась незадача. Сборник из пяти новелл, все – из семейной жизни, фон Реццори провокационно озаглавил как «Воспоминания антисемита». В послевоенной Германии, которая выкорчевывала рудименты нацизма, это было воспринято как оскорбление общественного вкуса. Вдобавок в одной новелле Гриша подробно описал своего отца, реального антисемита. Однако осуждали Гришу только те, кто кроме титула в этой книге ничего не читал. В самом деле, в Италии эту книгу представил публике известный писатель еврейского происхождения Клаудио Магрис. Тем не менее, в немецкой среде у литератора начались всяческие недоразумения, и привыкший жить без родины аполид переехал в Италию.
Своим творческим идеалом он всегда считал другого аполида, Набокова, и в одной из своих статей признался, что за собственным письменным столом всегда видел сидящего рядом Набокова.
В 1989 году, спустя полвека, фон Реццори впервые вернулся на родину, в Черновцы, в тогдашний еще СССР, и был удивлен поразительно малыми изменениями родного города, по крайне мере, внешними.
Грегор скончался в 1998 году в местечке Доннини, под Флоренцией. Свою тосканскую виллу он завещал специальному созданному в его память фонду, и теперь она служит как творческая дача для начинающих литераторов из разных стран.
Два года тому назад итальянские почитатели его таланта, в первую очередь филолог-германист Андреа Ландольфи, организовали международную конференцию. Ее материалы легли в основу еще одной книги, только что опубликованной: «Память и лишение иллюзий. Сквозь жизнь и произведения Грегора фон Реццори».
Это – не только доклады, но и неопубликованный прежде дневник писателя.
Гриша из Черновцов писал его на немецком, как и все остальное в своей жизни. Однако в итоге дневник впервые вышел на итальянском.