Зря, что ли, Синявский взял псевдонимом не просто еврейское имя, но имя одесского налетчика – Абрам Терц. Такого вызова русская словесность не знает.
Политический процесс Синявского-Терца (вместе с Юлием Даниэлем) в 1965 году за публикации на Западе стал точкой отсчета советского диссидентства. Однако сам он был по своей подлинной сути не диссидент в узко-политическом смысле слова, но только в широко-мировоззренческом. Всегда независим, самобытен, противоречив.
Так было при жизни. Так же – в смерти. Отпевание Андрея Синявского проходило не в известном всем парижском соборе Александра Невского на рю Дарю, а в небольшой деревянной Свято-Сергиевской церкви на северной окраине города. И хоронили его не на Сен-Женевьев де Буа, где покоится цвет русской эмиграции – а на муниципальном кладбище пригорода Фонтене-о-Роз, где Марья Васильевна и Андрей Донатович прожили вместе больше двадцати лет.
Вдова почувствовала неладное, когда над могилой стали выступать генералы – российский посол, знаменитый московский поэт. В 97-м изгнанники еще были в моде, сейчас бы из посольства не пришли. Марья Васильевна, жена своего мужа, прервала речи и сказала, что Синявский был человек веселый, и надо скорее идти в дом – выпивать, закусывать, рассказывать анекдоты: все, что он так любил. Мы пошли, и это были самые ненадрывные похороны и поминки, которые мне приходилось видеть.
Синявский и после смерти не хотел быть, как все. И еще важное: он не хотел быть с теми, кто отвергал и травил его. Синявский уникален в русской культуре: его травили три России. Блистательные дерзкие книги навлекли на него и репрессии советской власти, и осуждение русского антисоветского Зарубежья, и ругань постсоветской России.
Между тем все три России, вся современная русская словесность именно ему, Синявскому-Терцу, больше чем кому-либо, обязаны чувством легкости художества, освобождения писателя от обязательной роли наставника народов и властителя дум.
За девять дней до десятилетней годовщины смерти Андрея Синявского пятнадцать молодых российских писателей пришли на собеседование к российскому президенту. Не только чтобы выслушать, о чем и как надо писать, приободрившись обещанным "госзаказом", но и чтобы самим попросить президента организовать специальное общество с целью повышения статуса писателя в стране.
Кажется, они, действительно, не понимают, что статус писателя устанавливается только самим писателем. Кажется, ни они, ни президент, действительно, не догадываются, что любой заказ, кроме внутреннего художественного, уничтожает саму идею творчества: под бременем внешней сверхзадачи надломились Гоголь и Толстой, куда уж этим комсомольцам.
Синявский бы откликнулся, и по нему бы снова ударили. Он-то точно знал, что когда государство начинает заботиться о писателе, словесность – в опасности.