Иван Толстой: Начнем с Парижа, где Шарль Азнавур представил свой новый диск. Рассказывает Дмитрий Савицкий.
Звучит песня:
«Океаны стали помойкой
и дно морей осквернено.
Целая стая Чернобылей
Наблюдает за рождением мертвых зародышей.
Что мы будем делать через 50 лет с миллионами этих останков?
И с атомным отходами, от которых отказываются все страны?
Под ногами у нас земля обетованная,
Наследие наших детей.
Она медленно агонизирует,
Но никого это не беспокоит.
А меж тем земные твари, ставшие редкостью
Начинают исчезать.
И уродство поет победу
Из-под пластика и бетона.
Земля умирает.
Человеку наплевать.
Он живет своей жизнью
И точка.
Он переворачивает, как ему хочется, по собственному вкусу,
Весь мир вверх ногами.
Земля умирает – куда мы идет?
В финансах и бизнесе слово «нефть» – король
Оно управляет всем и даже войнами…
Дмитрий Савицкий: « La Terre Meurt » - «Земля Умирает» - песня из только что вышедшего альбома « Color е ma vie », 82-летнего Шарля Азнавура.
Метаморфоза певца неожиданна! «Земля Умирает» запущена на мировую паутинку в виде рекламного ролика и за спиной Шарля Азнавура мы видим Эвересты помоек, бетонные пустыни, падающие бомбы, ракеты, огонь, доллары, конечно же, тающие полярные льды, гигантские толпы, а под занавес появляется на несколько секунд лицо Николя Юло, эколога-одиночки, который потребовал от французских кандидатов на президентский пост подписать хартию в защиту нашей планеты.
На запись « Color е ma vie » Шарль Азнавур отправился в Гавану, на Кубу. Он хотел записать новый альбом с оркестром великолепного пианиста Чучо Вальдеса в латиноамериканских ритмах самбы и сальсы.
Нам больше знаком Азнавур со штормами и ураганами - скорее внутренними. Азнавур, певший бедность и богему, Азнавур иллюзий молодости, историй любви, меланхолии Марселя и Парижа. В его песнях если и таяли льды, то, скорее, от страсти, а если на что-то было наплевать, так скорее на то, что любимая не вернулась.
И вот в свои 82 Шарль Азнавур кричит о всей планете, на всю планету. Оптика возраста коренным образом изменилась, это почти взгляд извне, хочется сказать из космоса. В каком-то смысле Азнавур переозвучил фильм Эль Гора о планете. Хотя на его компакте « Color е ma vie » есть песня и про пригороды, про эти наши тлеющие пороховницы. Называется она «Я живу в пригороде»:
- Здесь есть все: красота и подонки, хитрющие дилеры и серьезные студенты... Но даже если ты окончил колледж с отличием, какая разница, на работу берут – по цвету кожи. (…) Левые или правые, одно и то же, они красиво говорят, но им нужны лишь наши голоса на выборах..»
Дмитрий Савицкий: Таков новый Азнавур, тот самый, из-за которого когда-то английское слово to croon (петь в слегка преувеличенно мягкой чарующей манере) перекочевало во французский язык. Азнавур, стал крунером, легко обойдя по дороге и Анри Сальвадора, и Шарля Трене, Ива Монтана, Сашу Дистеля, Жильбера Беко, Клода Нугаро.
На новом компакте есть так же и песни, традиционно посвященные Армении, и песни о смерти. «Если у меня и есть в запасе еще одно шоу, еще одно представление, - говорит он с неизменной иронией, - так это спектакль моих похорон. Он должен быть великолепным, чтобы утихомирить мое Эго».
И в то же самое время, Азнавур отнюдь не из тех певцов, что тонут в луже нарциссизма. Он, к примеру, не слушает собственные диски!
Шарль Азнавур: Пока что все нормально. Как-никак, это новый диск. Но дня через два, я думаю, он мне надоест. Я ведь не слушаю собственные диски! У меня нет на это времени. Я предпочитаю слушать других: музыку, песни других авторов. Ну, и потом есть записи, которые я люблю, и к которым я всегда возвращаюсь! Но не слушать же себя самого! У моей жены в машине всегда есть мой последний компакт, и она его слушает. Но, когда я сажусь в машину, кончено, она не имеет права этот диск слушать».
Дмитрий Савицкий: Я не рассказываю сегодня о самой карьере французского певца, мне доводилось о нем говорить много раз. Напомню лишь, что в арсенале Азнавура 786 песен. Из них - 350 на французском и 150 – на английском.
Когда его спрашивают о планах, он отвечает: «Планы строят в 20 лет, когда вся жизнь впереди. В 82 года я, скорее, навожу порядок в делах и смотрю, что я еще успею сделать в текущем году.
Ну, а про прощальное турне, вехой в котором будет концерт в Дворце Конгрессов в Париже 9 октября, он говорит:
Шарль Азнавур: Все знают, что я обожаю Френка Синатру. Френк ушел, попрощавшись со сцены, но потом все же вернулся. Я думаю, что лучше растянуть прощальные гастроли, чем делать антракт. И, особенно, потому, что прощаться с публикой весьма, весьма трудно».
Иван Толстой: В Польше вышел на экраны фильм лауреата Оскара, немецкого режиссера Фолькера Шлендорфа «Забастовка», снятый по биографии легендарной оппозиционерки Анны Валентинович, из-за увольнения которой началась забастовка в гданьской судоверфи и родилась Солидарность. Сама героиня, однако, призвала к бойкоту фильма из-за того, что он «не соответствует исторической действительности». Рассказывает Алексей Дзиковицкий.
Алексей Дзиковицкий: За день до премьерного показа «Забастовки» в Варшаве из Гданська в столицу приехали соратники Анны Валентинович, чтобы от ее имени и по ее поручению призвать поляков бойкотировать фильм Фолькера Шлендорфа, поскольку эта картина, по их мнению, оскорбляет все движение Солидарность и лично Анну Валентинович.
Анджей Гвязда: «С точки зрения Анны Валентинович, в фильме есть целый ряд вставок, которые нельзя принять и которые ничего не добавляют к ее биографии и истории оппозиции вообще. Более того, эти вставки фальсифицируют историю. Если бы режиссер придерживался более-менее биографии Анны Валентинович, этот фильм имел бы гораздо большее влияние. А так, в нем есть, например история о том, что сын Анны был в ОМОНе – это искусственная драматизация ситуации, которая является абсолютной неправдой, оскорбляет героиню и ничего в фильм не вносит», - сказал Анджей Гвязда – легендарный оппозиционер и бывший заместитель лидера Солидарности.
Алексей Дзиковицкий: Сама Анна Валентинович в Варшаву приехать не смогла – из-за споров вокруг фильма Шлендорфа не выдержали нервы, пришлось лечь в больницу. Тем не менее, Валентинович призвала поляков к бойкоту фильма. По ее словам, нельзя позволить, чтобы на «героев Солидарности» плевали и показывали их пьяницами, примитивными тубыльцами, которые все время пьют водку и требуют исключительно продления обеденного перерыва.
Говорит жена Анджея Гвязды, бывшая оппозиционерка и политзаключенная – Иоанна Гвязда.
Иоанна Гвязда: «Фильм рекламируется как какой-то стиральный порошок, так сказать – получите два в одном. Надо признать, что это делается профессионально. С одной стороны господин Шлендорф не написал оригинальный сценарий, ведь это не художественный фильм в полном смысле этого слова. А с другой стороны, создатели фильма отошли от биографии Анны Валентинович, сделав какой-то гибрид. Этот гибрид как бы о Анне Валентинович и одновременно не о ней. Здесь режиссер бесправно использует легенду Солидарности для коммерческих целей. Как же еще можно это назвать?»
Алексей Дзиковицкий: Фолькер Шлендорф с самого начала хоте снять фильм о роли Анны Валентинович в том, что привело позднее к польской революции, круглому столу и бескровному падению коммунистического режима сначала в Польше, а затем и во всей восточной Европе.
Однако, прочитав сценарий, Анна Валентинович не согласилась с ним, затем были две правленные версии и снова отказ Валентинович. Тогда Шлендорф решился изменить фамилию главной героини на Ковальска, затем по мужу Вальчак, и пошел на кардинальные отступления от биографии – например, сделал отцом ее сына председателя официальных профсоюзов, который воспользовался наивностью молодой работницы судоверфи...
Сам Фолькер Шлендорф, который приехал на премьеру своего фильма в Варшаву, был крайне удивлен спором вокруг его ленты, разгоревшимся в Польше. Режиссер сказал нашему радио, что очень сожалеет, если обидел кого-то, но оправдываться за свой фильм не собирается.
Фолькер Шлендорф: «Фильм не полностью основан на фактах. Я лишь постарался показать всю сложность той ситуации. Но знаете, я не обязан защищать себя. Фильм говорит сам за себя. Это не роль режиссера защищаться после всего. Фильм выходит на экраны, все могут его посмотреть и оценить, а я должен держать рот на замке».
Алексей Дзиковицкий: По словам Фолькера Шлендофа, те, кто его критикует, не имеют понятия о том, что такое киносценарий и каким законам подчиняется художественный фильм.
А что думают об этом историки? Говорит Ян Парыс, историк и бывший министр обороны Польши.
Ян Парыс: «По моему мнению, этот фильм не показывает реальную биографию Анны Валентинович и также не объясняет феномена Солидарности».
Алексей Дзиковицкий: Между тем, польские кинокритики в один голос критикуют фильм, причем не столько за его несоответствие историческим фактам, сколько за то, что он просто-напросто плохо снят, чего от лауреата Оскара Фолькера Шлендорфа трудно было ожидать.
Петр Смяловский: «Этот фильм во многих местах расходится с исторической правдой. Я думаю, что в случаях, когда герой фильма жив, нужно с ним согласовать сценарий все же. В ситуации, когда это ему не удалось, Шлендорф решился отойти от биографии Анны Валентинович, но все же знают уже, что фильм о ней. Можно понять претензии госпожи Валентинович, которая протестует против того, что ее сын показан как ОМОНовец. Это было сделано для того, чтобы драматизировать фабулу фильма. Если показывать все глазами одного человека, то это выглядит плоско. Поэтому добавляются такие, не всегда неправдивые детали, которые оживляли бы фильм. Но здесь эти детали уж слишком драматические. Женщине, которая борется за права рабочих, сына делают представителем вражеского лагеря».
Алексей Дзиковицкий: Есть и такое мнение, что исторические события нужно показывать в упрощенной форме, так, чтобы заинтересовать ими, например, молодежь, которая, посмотрев такой фильм, возможно, захочет об этом почитать...
Петр Смяловский: «Я могу согласиться с тем, что некоторое упрощение истории может сделать ее более привлекательной для молодых людей. Однако для этого такие фильмы должны быть более удачными».
Алексей Дзиковицкий: Сказал нашему радио кинокритик Петр Смяловский.
Как бы то ни было, первые зрители, посмотревшие «Забастовку», говорили, что фильм им понравился.
Зрительница: «Такой фильм очень тяжело снять. Он мог бы стать скучным, ведь забастовка тянулась долго. Поэтому нужно было добавить какие-то вещи, которые сделали бы фильм интереснее, но одновременно воспроизвели ту атмосферу. И этот фильм на самом деле воспроизводит атмосферу того времени»
Иван Толстой: На прошлой неделе, в Праге, в присутствии автора, состоялась международная премьера спектакля «Рок-н-ролл» английского драматурга Тома Стоппарда, Пьеса посвящена Чехословакии – периоду после советской оккупации 68 года, чешскому андерграунду, диссидентам и рок-н-роллу, как символу независимости. Рассказывает Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: Обращение Тома Стоппарда к недавней чешской истории не случайно. Драматург родился в 1937 году под именем Томаша Штройсслера в Чехословакии, в городе Злине, в семье врача, работающего на знаменитом обувном заводе фабриканта Бати. Прозорливый Батя позаботился о том, чтобы все еврейские служащие его завода смогли еще до нацистской оккупации Чехии выехать за границу и устроиться на работу в филиалах его обувной империи. Семья Штройсслер очутилась в Сингапуре, где отец Томаша погиб во время японской бомбардировки. Мать с детьми уехала в Индию, там она познакомилась и позже вышла замуж за британского офицера Стоппарда. В свои восемь лет Том Стоппард переезжает с семьей в Англию и получает образование в престижных частных британских школах.
В 66 году он становится признанным драматургом. Чешского языка он практически не знает, на родину приезжает только в 77-ом вместе с группой Эмнести Интернейшл и встречается здесь с чешскими диссидентами на даче у Вацлава Гавела. Вскоре он пишет политическую пьесу, посвященную Гавелу, и способствует постановке пьес самого Гавела в Англии. Постоянно протестует против притеснения и преследования диссидентов в Чехии. И вот теперь, через полгода после лондонского показа – международная премьера: новая пьеса Стоппарда «Рок-н-ролл» - в Праге, на сцене Национального театра.
Спектакль начался с мощного рок-н-ролльного взрыва, и перед изумленной публикой, сидящей в бархатных с золотом креслах, возникли все те же, но на тридцать лет постаревшие члены легендарной подпольной группы Пластик Пипл, брошенные за свою музыку в 76-ом году в тюрьму. Сфабрикованный процесс против тогдашнего музыкального андерграунда вызвал ответную реакцию – Хартию 77. Обо всем этом говорится в новой пьесе Тома Стоппарда.
Действие пьесы начинается в Кембридже, в 68 году, накануне вторжения советских войск в Чехословакию и заканчивается триумфальным концертом группы Роллинг Стоунз на пражском стадионе в девяностом году. Двадцать лет послеоккупационной так называемой «нормализации», и рок-н-ролл - как символ личной и политической свободы, как символ нонконформизма. Если умирает рок, то умирает и открытое общество. Поэтому не случайно, что на сцене присутствует гора из разбитых пластинок с роковой музыкой, символизирующая гибель цивилизации. Пластинки поломала госбезопасность во время обыска квартиры героя.
Итак, в Кембридже, в 68 году, живут и часто встречаются молодой чешский философ и фанат рок-н-ролла Ян, приехавший сюда на стажировку, и его английский наставник – профессор Кембриджского университета Макс. Профессор – ортодоксальный марксист. Как позже мы узнаем, и студент и профессор сотрудничают с чехословацкой госбезопасностью. Но Ян не послушался приказа своего резидента – остаться в Англии и шпионить в университете, и вернулся на родину, в Прагу, чтобы «спасать социализм», по его же словам. В Праге, естественно, он все теряет, из университета его выгоняют, а за любовь к опальной рок-группе «Пластик Пипл» сажают в тюрьму.
В эти же годы английский философ марксист Макс, мозги которого совсем затуманились от советской пропаганды, с восторгом рассуждает о том, как в Советском Союзе даже шофер автобуса интересуется искусством и литературой, тогда как в капиталистических странах подобные интересы остаются привилегией меньшинства. «Рабочее государство - вот решение проблемы», - кричит он в споре со своей умирающей от рака женой, классическим филологом. - «От каждого по способностям, каждому по потребностям. Это была правильная идея, в неподходящее время!».
По сравнению со статичным Максом фигура Яна получает развитие. Он знакомится с молодым интеллектуалом Фердинандом (таким именем называл себя в своих пьесах Вацлав Гавел), и Стоппард восстанавливает интеллектуальный спор, возникший после советской оккупации между Миланом Кундерой и Вацлавом Гавелом. Спор о чешском уделе. Фердинанд пытается открыть Яну глаза, все время подсовывает ему какие-то петиции с протестами, но Ян в духе Кундеры считает все это моральным эксгибиционизмом. Кульминация наступает в тот момент, когда Фердинанд приносит только что вышедшему из тюрьмы Яну правозащитный документ Хартия 77. Ян подписывает его.
В финале на киноэкране в глубине сцены возникают Роллинг Стоунз, а из ямы оркестра снова вылетают «Пластик Пипл». Зрители встают и долго рукоплещут.
Том Стоппард задержался в Праге только на один день и потом улетел в Москву. О своей пьесе он сказал:
Том Стоппард: Рок-н-ролл для меня не только стиль музыки, но и историческая концепция, проходящая красной нитью через печальные события чехословацкой истории.
Меня очень заинтересовала история рок-группы «Пластик Пипл». Кроме того, я хотел написать комедию об английском коммунисте. Я считаю, что театр, в первую очередь, - забава, а не политический семинар. Тем не менее, я не мог обойти в пьесе фигуру Вацлава Гавела, с которым я познакомился тридцать лет тому назад и пьесы которого я полюбил, как и его самого. Эссе Гавела мне очень помогли при написании пьесы «Рок-н-ролл», но больше всего мне помог переводчик Пол Вилсон, который жил в Праге некоторое время, играл вместе с группой «Пластик Пипл» и находился в центре всех событий. Вацлав Гавел присутствовал на лондонской премьере этой моей пьесы, не знаю, что он о ней думал, но вслух похвалил. Но он – сам драматург и понимает, что драматический текст – это мир фантазии, хотя и оперирует подлинными фактами. Между прочим, несколько дней назад мне кто-то из Чехии послал несколько страниц из досье, которое в семидесятые годы завела чехословацкая госбезопасность на английского режиссера Тревора Нанна за то, что он пытался тогда пригласить «Пластик Пипл» в Лондон. Теперь именно этот режиссер поставил «Рок-н-ролл» в Лондоне.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня Абрам Эфрос. Его представит Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Абрам Маркович Эфрос (1882 – 1954) – искусствовед и художественный критик, приобретший имя еще до революции и вполне преуспевавший еще лет двадцать после таковой. В 37-м его «замели», репрессировали, но на редкость милостиво: выслали в Новгород Великий – старинный, очень провинциальный город, разрешив даже печататься; он находясь в ссылке выпустил две книги, одну – перевод сонетов Микеланджело. Мандельштам, вернувшись из воронежской ссылки и узнав об Эфросе, сказал: это не Новгород Великий, это Эфрос Великий.
Вторично Эфрос пострадал в годы так называемой борьбы с космополитизмом: как было пройти мимо человека с таким именем, да еще тонкого эстета? Выгнали со всех работ (а между прочим одно время Эфрос был хранителем Третьяковской галереи), давали что-то читать внештатно в каких-то музыкально-автодорожных техникумах и в конце концов послали в Ташкент – художественным консультантом на строительстве оперного театра. Там опять же издал книгу переводов – сонеты Петрарки. Всё-таки в Москву незадолго до смерти вернулся, пережил Сталина.
Когда Эфроса гнобили за космополитизм, его главным грехом посчитали припомнили книгу «Профили» - 1930 года издания. Книга эта – критические портреты русских художников – замечательна, читать ее – редкое эстетическое наслаждение. Эфрос не просто дает тонкий анализ выдающихся русских художников – он сам замечательно пишет. Даю пример – о книжном графике Георгии Нарбуте (не путать с его братом поэтом Владимиром Нарбутом):
«Он книжник, он книжная личинка; книга его родина, книга его прихлопнула, в ней он жил, и другого облика для Божьего мира у него не было. В этом смысле он прямо-таки гофманическое существо; он был одержим книжными недугами; у него кровь была смешана с типографской краской; он пропах запахом наборных, печатных и переплетных; каждый его рисунок всегда вызывает в нас ощущение новой книги, только что оттиснутой и сброшюрованной, зеркально-чистой и свежепахнущей».
Эфрос видит в картинах то, чего никакой, и даже просвещенный, зритель без него не увидит. Так, например, в знаменитых портретах Серова, в именитых его моделях он – Эфрос – увидел … животных. Костюмы, мебель и прочие декорации у Серова – ерунда, пишет Эфрос, на его картины нужно смотреть как на рентгеновские снимки, в людях он видит манекенов, марионеток: старуха Цетлина – жаба, Гиршман – остов индюка, графиня Орлова – гусыня, а Ида Рубинштейн – каркас куклы. О серовском портрете московского богача Гиршмана:
«Гиршмана он заставляет навек застыть в движении лже-барина, запустившего пальцы в жилетный карман, чтобы извлечь мелкую монету на чай прислуге».
Станиславский у Серова – череп обезьяны:
«Станиславский - гениальный урод из семьи орангутангов, ошибка обезьяньей породы, обмолвившейся человеком».
Вот едва ли не сильнейшее впечатление от Эфроса: он не только дает проникновенный художественный анализ, но и пропечатывает на каждом художнике запоминающийся афоризм. Шагал: визионерство в пределах быта, детская сказка с важнейшим словом «вдруг»; Альтман – роялист с манерами якобинца, Филипп Эгалите модернизма; Ольга Розанова – мышь, шуршащая по уголкам и подпольям, домоводка, вся среди чашек и ложек, в папу, позднейшее беспредметничество совсем ей не идет; Чехонин – ювелир, эмальер, фарфорщик, виньеточник и миниатюрист, создавший советскую геральдику: серп и молот и «пентаграмму»: Сомов – циник, Бенуа – иронист, Добужинский - сентименталист, а Чехонин – трибун! Статья Эфроса о Чехонине написана, как цветаевская статья о Брюсове, и ей-богу не хуже. Павел Кузнецов – русский Гоген, нашедший истину в киргизской степи – самом философическом месте на земле, художник, искавший тему и приемы в родильных приютах, наблюдая рожавших баб; и он, а не дочка Ольга – Розанов русской живописи:
«Он вопрошал небо и принимал младенцев…У художников такой сугубо нутряной жизни, как Кузнецов, творчество всходит на легких дрожжах юродства. Они ждут примет, как старомосковская солопница перед выходом на улицу».
Но едва ли не самое интересное в «Профилях» - о Сурикове. Эфрос пишет, как он старался каждому культурному иностранцу, водимому им по Третьяковской галерее, объяснить «Боярыню Морозову». Не понимал никто, все вежливо кивали головой. Он не выдержал и Стефану Цвейгу сказал: это Толстой русской живописи. Опять же вежливая улыбка.
Эфрос:
«Сурикова Западу уступить нельзя. Его нельзя выдать даже потомкам…
Суриков – это последнее слово искусства о том прошлом, которое мы еще можем считать своим. Дальше начинается может быть лучшее и более молодое – но другое…
Если слово «национальное искусство может иметь действительное бытие, если художественная форма способна стать глубочайшим проявлением народности, если русская история закончилась и … переливается в советскую, если в искусстве еще можно слышать ее последние шаги, - тогда Суриков тот, кто сообщает подлинный смысл понятию «русская живопись».
Эфрос пишет, что работники Третьяковской всякий раз, проходя мимо «Боярыни Морозовой», задерживаются – это душевная потребность.
Интересно о «Суворове в Альпах»:
«Суворов – гренадер, похабно веселящий товарищей, скатывающихся на задницах с Альп».
Если бы Эфрос не написал ничего другого, кроме этой фразы, я бы и тогда внес его в мою персональную кумирню.
У Эфроса было интеллигентское хобби – пописывал стихи. В 1922 году выпустил ограниченным изданием «Эротические сонеты». Процитирую один триолет:
О, я б хотел, как в нору входит зверь,
Всем естеством в твою живую дверь,
Всем бытием, просящим страстной доли,
Войти, взыграть и источать твой зной,
Чтоб, голося от сладости и боли,
Ты, как младенцем, набухала мной.
Стихи так себе, «Песня песней» лучше (Эфрос, кстати, сделал новый ее перевод с древнееврейского). Я разыскал их в интернете (надо полагать, скопировано с переиздания начала 90-х). Книга, однако, славится сопровождающими гравюрами. Это издание есть в Нью-йоркской публичной библиотеке, в так называемом славянском резерве – нечто вроде спецхрана (не в смысле цензуры, а как большая редкость) Посмотрю при случае.
Иван Толстой: История русской эмиграции ХХ века как тема привлекает не только самих русских. Недавно в Турции появилась книга, посвященная беженцам, наводнившим в 1920-м году Константинополь. Из Стамбула – Елена Солнцева.
Елена Солнцева: Пароход был старый. В трюме набилось человек триста . Было тесно, душно. Плыли без еды и питья — воду давали по капельке. Страшнее всего была неизвестность. Никто не знал, что ждет впереди.
«Рано утром мы вошли в Босфор, - писал Александр Вертинский. - Сказочный город. Тонкие иглы минаретов. Белосахарные дворцы. Какая-то башня, с которой будто бы сбрасывали неверных жен. Стамбул напоминал большой сердитый муравейник. Пожилые фрейлины, обритые наголо из страха перед вшами, миллионеры, потерявшие все свое состояние, просто светские люди. Здесь встречали родных, которых уже не чаяли увидеть, оплакивали прошлое и жадно уточняли, как скоро падут большевики. Князья торговали сигаретами вразнос, графы устраивались шоферами. На главной Стамбульской улице появились десятки вывесок. Ресторанов, кабаре, магазинов аптек, булочных. Все это звало, кричало, расхваливало свой товар».
На одном из стамбульских базаров до сих пор сохранилась мастерская париков, которую некогда основали русские. Ателье «Рус перук» произвело настоящий эффект разорвавшейся бомбы. Расставшиеся с чадрой по приказу новых властей мусульманки поначалу робели выходить из дому с открытой головой. Парики из натуральных волос стали настоящим спасением. На улицах неожиданно появились блондинки, шатенки и рыжие. По словам Атагюна Эрсоя, дед которого выкупил бизнес у русских, в мастерской работали около двадцати женщин из Петербурга:
«Русские слова «карашо» и «спасибо» до сих пор помню от своего деда, который хвалил нас таким образом за хорошее поведение. Это сейчас волосы стоят очень дорого. А тогда целые косы приносили, покупали их задешево. Шили парики быстро. Покупательницы, в основном, зажиточные турчанки. Потребность в них была так велика, что открыли еще несколько мастерских: в Измире, Анкаре и Стамбуле. Около двадцати цветов делали».
Елена Солнцева: Повсюду висели лозунги, призывающие к революции. Со стороны это выглядело диковинным театром. Толпы беженцев с юго-востока страны, в цветных панталонах и красных фесках, в массе своей не умеющие читать и писать, не понимающие на единого слова, которые вдалбливал в их головы, тогдашний правитель Турции Ататюрк. Отвернувшись от плакатов с призывами сплотиться против ненавистного султана, усатые турки без стеснения, с восточным любопытством, разглядывали разодетых русских барышень, которые стояли в очереди за бесплатным супом. Бедность и безденежье не мешали веселой жизни. Влюблялись, страдали. Русские женщины выходили замуж за богатых турок, принимали иудаизм, были по-своему счастливы. Мужчины флиртовали с турчанками. Григорий Иосифович Черепенников, сын потомственных русских дворян.
Григорий Черепенников: Я стеснялся, но флиртовал У меня были красивые умные женщины. Каждый день, несколько раз в день мы занимались сексом. Были и турчанки. Однажды я влюбился в русскую. Это была Аллочка. У моего учителя была подруга, которая вернулась из Парижа. Она как-то сказала, что скоро приезжает ее дочь, которая хочет выйти здесь замуж за богатого турка. Мне было тогда семнадцать лет. Я был весел и юн. Увидев ее как-то на обеде, чуть в обморок не упал. Все мужчины стали за ней ухаживать, даже мой папа. Она чудно говорила по-французски. Я, конечно, влюбился. Она была старше на два-три года. Она хотела замуж. Меня интересовал только секс. Я ничего не знал. Она меня много чему научила. Однажды мы целовались, она спросила: «Хочешь по-настоящему? Ну, раздевайся ...» Так все и началось.
Елена Солнцева: С любимыми, любовницами, возлюбленными отправлялись «во все тяжкие». Дорога вела в Бебек, фешенебельный стамбульский район, где располагались русские бары и дансинг клубы. Известный турецкий путешественник Эвлия Челеби писал, что район был назван в честь квартального начальника по прозвищу Бебек, которого назначил сюда султан Мехмет Завоеватель. Однако многие турки считали, что название фешенебельного места происходит от турецкого «бебек», то есть «ребенок». Упоительно-прекрасный «сладкий Бебек» с розовыми садами, акациями и плакучими ивами сравнивали с новорожденным младенцем. Соловьиные трели погружали в атмосферу подмосковных усадеб, вспоминались дома с мезонинами в окружении тополей, берез и яблонь. Русская колония, не сговариваясь, выбрала Бебек местом променада.
Однажды Вертинский встретил в Бебеке знакомую петербургскую даму.
- Ну, как Вам нравится Константинополь? - спросил он.
- Ничего, довольно интересный город. Только вот турок многовато, - отвечала она.
Турки, однако, с большой любовью относились к русским. В самом знаменитом русском ресторане «Реджанс» частенько бывал Ататюрк - тогдашний правитель Турции. На блюдечках подавали крепкий турецкий чай с русскими плюшками. В меню значились « Bortsh и piroshki », которые напоминали турецкие слоеные береки. Молодые официантки приносили русский салат оливье. Улыбки заменяли недостаток сервиса.
Разомлевшие от русской музыки турки проматывали в русских ресторанах целые состояния. В холле знаменитого отеля Пера Палас играл собранный на скорую руку классический оркестр. Руководитель петербургского джаз-банда негр Томас удивил Стамбул настоящим джазом. Томас был чернокожим. Негров в Стамбуле издавна называли арабами. Долгое время после этого джаз называли «арабской музыкой». Однако турецкую публику больше привлекал более «легкий» жанр. Особенно многолюдно было в модном кабаке « Черная роза», где в будние дни танцевали одалиски без лифчиков, а по выходным пел Вертинский.
«Я пел в «Черной розе», конечно, не те вещи, которых иностранцы не понимали, а преимущественно цыганские. Веселые, с припевами, в такт которых они пристукивали, прищелкивали и раскачивались. Это нравилось».
В кабаре-театре «Паризиана» отплясывали канкан балетные артистки императорских театров, в роли прекрасной Елены блистала звезда оперетты начала века Валентина Пионтковская. Примадонна стала настоящей страстью водочного короля Владимира Петровича Смирнова, сумевшего чудом избежать расстрела на родине и перебраться в Турцию. Будучи в Стамбуле, он открыл небольшое водочное производство. Выпуск знаменитой «Смирновки» был рассчитан на русских эмигрантов. Деньги от продажи шли на содержание кабаре «Паризиана»: оплачивались декорации, костюмы артистам, умопомрачительные туалеты Пионковской.
В русских забегаловках на главных стамбульских улицах водку разливали в граненые стаканчики. В отличие от турецкой, так называемой раке, русская водка отличалась изумительным вкусом и запахом. «Лимонная московская с перцем», «Апельсиновая Константинопольская», которую готовили на дому, разливали в литровые бутылки с самодельными этикетками. Мастера своего дела воскрешали старинные рецепты. На поиски ингредиентов не жалели ни времени, ни сил. Григорий Черепенников, потомок белых русских, вспоминает, как отец посылал покупать его спирт для приготовления фирменной водки
Григорий Черепенников: Я хорошо помню, как наши водку делали. Папа готовил самую вкусную водку. Спирт он покупал. Я ходил за спиртом, который назывался «алколь». 94 градуса, кажется. 50 процентов воды, столько же спирта. Папа кипятил воду, заливал туда алкоголь. Нужно было, чтобы не вспыхнуло. Потому что кипит. Туда добавлял пол-кусочка сахара, половину лимона. Это был секрет. Любили водку на лимонной корке, из тархуна - такая зеленая травка бывает. Перцовку делали. Красный перец должен обжигать. Нельзя было использовать маленький перец, там были семечки, которые портили вкус. Самая вкусная водка была с черносливом. Папа называл ее «сливовица». Добавляли туда сахар, чернослив для вкуса. Я не пил, но все пробовал. Папа говорил, что чернослив в Турции самый подходящий для водки. Пять-шесть сортов водки делали.
Елена Солнцева: Отгуляв всю ночь, под утро звонили в «Клуб русских шоферов». Говорящие на трех языках русские таксисты в смокинге и бабочке медленно везли по единственной дороге, пролегающей возле Босфорского пролива, которую, мрачно шутя, называли «трассой смерти». В самом узком месте Босфор облизывал асфальт, шанс угодить в холодную темную воду был очень велик. В любой момент путешествие могло закончиться трагически. Испуганные дамы, ухватившись за заднее сиденье тоненькими ручками, кричали: «Месье, только потише, месье».
Иван Толстой: В амстердамском Тропическом Музее открылась выставка «Че! Коммерческая Революция», составленная из вариаций на тему одного-единственного портрета знаменитого революционера. О путешествии образа в сознании поколений рассказывает наш корреспондент в Амстердаме Софья Корниенко.
Софья Корниенко: Прошло уже 47 лет с тех пор, когда фотограф Альберто Корда фактически случайно запечатлел на фотопленку образ, которому суждено было стать Моной Лизой 20-го века – портрет Эрнесто Че Гевары Guerillero Heroico («Героический воин»). Портрет, по его магической силе и частоте цитирования (что в современном мире образов – одно и то же), превзошедший славу самого Че Гевары. (Подумайте, откуда Вы впервые узнали о Че Геваре, в особенности, если Вы еще молоды.) Копия, превзошедшая оригинал – банальный постмодернистский диагноз. Это как тот «самый фотографируемый сарай» в романе Джона Делилло «Белый Шум» - сарай так часто фотографируют, что он перестал существовать за пределами фотографии, копии, оттиска. Так и мы уже не знаем и не хотим знать Че Гевару настоящего, не узнаем его на других фото, перед казнью в Боливии, изможденного. Для нас он вечно красив и по-молодежному «крут» на билетах в ночной клуб, на пуговицах и футболках, татуировках и граффити. В интервью ежедневной телепрограмме Эйн Вандах куратор Тропического Музея, соавтор выставки Франс Фонтайн рассказал:
Франс Фонтайн: Все многочисленные изображения на этой выставке произошли от одного портрета. Изначально нам принесли несколько других редких фотографий (Че с красивой сигарой, например), но я их не стал включать в выставку, потому что наша тема – не сам Че Гевара, наша тема – происхождение образа. Что произошло с этим образом, как происходила его интерпретация – от революционной пропаганды до наклеек на кофейных чашках и Че, затягивающегося травкой в кофишопе. Вот что нам было интересно.
Софья Корниенко: Выставка рассказывает историю одной фотографии – от момента ее рождения и на протяжении нескольких этапов коммерческой репродукции. Более двухсот экспонатов выставки – копий и копий копий того, что изначально было простым портретом Че Гевары живут своей жизнью. Причем не только произведения искусства, работы Педро Майера и Анни Ляйбовитс, но и почтовые марки, русские матрешки, упаковки от всего, что только можно упаковать.
Франс Фонтайн: За время работы над выставкой мне пришлось подолгу разглядывать это фото. Куртка мотоциклиста на Че Геваре принадлежит к разряду вещей вне времени. Если бы на нем была какая-нибудь рубашка рабочего парня с безвкусным галстучком, половина эффекта была бы потеряна. Но его костюм – словно из научно-фантастического фильма о космосе «Звездный Путь» – актуален на века. И то же самое можно сказать о его взгляде.
Софья Корниенко: Действительно, Корда, словно Коко Шанель, создал воплощение шика, только не классического, а радикального. Наперекор времени, особое внимание составители выставки уделили оригиналу. Его создал 5 марта1960 года личный фотограф Фиделя Кастро Альберто Диаз Гуттьерез, работавший под псевдонимом Альберто Корда. В тот день Че Гевара присутствовал на поминальной церемонии в честь ста кубинцев, погибших во время взрыва на корабле, перевозившем амуницию. На пленке всего два кадра были выделены для Че Гевары. На большинстве остальных – Фидель Кастро, которого Корда снимал, как всегда, монументально, снизу вверх. Сам Корда позднее описал взгляд Че Гевары емкими словами encabronado y doliente (бешеный и скорбящий). Изначально, Гевара оказался запечатлен рядом с другим мужчиной и пальмовой ветвью, но Корда гениально отцентровал снимок, и так появился на свет бессмертный образ. Долгое время фотография оставалась незамеченной, пока в 1967 году, после гибели Че, ее не скопировали участники студенческой революции в Италии. И Че, образ которого часто сравнивают с образом Христа, воскрес. «Я не Христос и не филантроп. Я – противоположность Христа. Я буду сражаться любым оружием, которое только смогу достать, вместо того, чтобы дать прибить себя гвоздями к кресту», - говорил Че. Любопытно, что в век поп-арта образы обоих постигла одинаковая судьба.
Франс Фонтайн: Все дело во взгляде – взгляде, направленном вдаль. Каждый может интерпретировать этот взгляд так, как ему захочется. Это точно так же, как с улыбкой Моны Лизы. Что это? Напряженность или усмешка, решительность или страх? А может быть он вообще беглым, небрежным взглядом окинул толпу и вновь отвернулся? И ни о чем в этот момент не думал? А все теперь думают, что во взгляде его отразились героические побуждения.
Софья Корниенко: «И если бы мы были как они, тогда они были бы как мы», гласит цитата из Фиделя Кастро, выведенная веселыми буквами в стиле шестидесятых на плакате. Под надписью – переливающиеся один в другой образы знаменитых людей прошлого столетия.
Франс Фонтайн: Че стал самым главным, если не единственным универсальным символом революционной борьбы. С портретом Усамы Бен Ладена как-то не хочется заигрывать, проще снова использовать образ Че Гевары.
Софья Корниенко: На другом, немецком плакате, иллюстрирующем освобождение церкви, монахиня обнажает грудь, на которой – татуировка с портретом Че. Здесь же – обертка от знаменитого мороженого Magnum Cherry Guevara из одной серии с John Lemon и Candy Warhol . В семидесятые годы трансформация жестокой революционной борьбы в движение Sixties Cool , стильных шестидесятых, достигла своего апогея, и Че из Ленина превратился в Ленона.
Франс Фонтайн: Если учесть, за какие идеи боролся сам Че, то можно назвать все представленные здесь предметы злоупотреблением его образа. Кофейные чашечки, его портрет на голой женской груди, политическое мороженое Magnum Cherry Guevara , реклама водки, бальзам для губ «Че». Сигары «Че Гевара» он бы еще, возможно, не осудил...
Софья Корниенко: «Как бы часто ни использовали образ Че вне истинного контекста, как бы его ни коммерциализировали и ни редуцировали, он все равно остается элементом универсальной схемы революционной борьбы и в любой момент может вновь выразить свой изначальный смысл», - пишет кубинский историк Эдмундо Десноэс. Реальность не заставила себя ждать: Уго Чавес в Венесуэле, Даниэль Ортега в Никарагуа, Мишель Башелет в Чили...
Франс Фонтайн: Многие новые лидеры опираются на революционное наследие Че Гевары. Чавес, например, мечтает образовать целый союз независимых государств в противовес Америке. То есть образ Че живет, точнее – воскресает волнами, и сегодня левое движение снова в моде. Хотя, разумеется, мы опять не знаем, чем все закончится.
Софья Корниенко: Только вот непонятно, зачем Премьер Нидерландов Ян Пейтер Балкененде, в народе прозванный Гарри Поттером, в своей недавно прошедшей предвыборной кампании тоже решил примерить на себя образ Че Гевары, говорят устроители выставки, демонстрируя футболки с Балкененде, имитирующим взгляд Че.
Франс Фонтайн: Если у Балкененде просто все в порядке с чувством самоиронии, то это хорошая шутка, но если он всерьез, то я даже не знаю, что и думать. Интересно, что Христианско-Демократическая Партия видит в устремленном ввысь взгляде Премьера сходство с Че Геварой, в то время как в том же выражении много общего и с Кеннеди. Я бы скорее на месте Балкененде провел параллель с Кеннеди, но его партия хочет, чтобы портрет ассоциировался с портретом Че Гевары, что, по меньшей мере, странно.