Лидия Чуковская:
Я там оставила, я не взяла с собой,
Среди вещей любимых позабыла
Ту тишину, что полночью пустой
Мне о грядущем внятно говорила.
Теперь она убитая лежит
В той бывшей комнате фугаской иль снарядом.
И зеркало, где лик судьбы дрожит,
И зеркало в осколках с нею рядом.
25-27 января 1942 года
Иван Толстой: 11 марта исполнилось 100 лет со дня рождения Лидии Чуковской – кому-то известной как талантливый редактор, кому-то как бесценный собеседник и Эккерман Анны Ахматовой, кому-то как публицист и стоятель за гражданское достоинство писателя. Но, скорее всего, хотя и сужу по себе, Лидия Чуковская известна во всех своих ипостасях одновременно. Имя Лидии Корнеевны неотторжимо от понятия правды. Как у Цветаевой: за словом долг напишут слово – Дон. Так и перед словом Чуковская напишут слово честь. Лидия Корнеевна отстояла честь нашей литературы – тогда, когда это было опасно и можно было лишиться и теплой квартиры, и хорошего заработка.
Путь праведника – неблагодарный путь. Затопчут, забудут, захохочут. Казалось бы, совсем недавно тайно передавали друг другу ее книги, жаром обдавало при чтении ее открытых писем, а сегодня уже приходится напоминать основные вехи ее биографии.
Лидия Чуковская родилась 11 марта (по старому стилю), 24-го марта по новому – 1907-го года в Петербурге в семье Корнея Чуковского. Училась в гимназии Таганцева и Тенишевском училище. Слушала лекции Юрия Тынянова, Бориса Эйхенбаума, Виктора Жирмунского на литературоведческом отделении ленинградского Института истории искусств. За противостояние произволу в деятельности комсомольской организации была арестована и в 1926 выслана в Саратов. Благодаря усилиям Корнея Ивановича ей удалось спустя 11 месяцев вернуться в Ленинград.
В 1928 Чуковская окончила филологический факультет Ленинградского университета, работала в редакции детской литературы Госиздата под руководством Самуила Маршака, о чем много лет спустя рассказала в книге «В лаборатории редактора».
В 20-е-30-е годы написала под псевдонимом Алексей несколько детских книг – «Ленинград – Одесса», «На Волге», «Повесть о Тарасе Шевченко». В течение всей жизни писала стихи.
Муж Лидии Корнеевны физик Матвей Бронштейн был арестован в 37-м. Он получил «десять лет без права переписки», что в те годы означало: расстрел. Чуковская написала об этом – тогда же - повесть «Софья Петровна» (книга вышла в Париже в 65-м).
С 1938-го по 1941-й, затем в эвакуации в Ташкенте, и с 1952-го Чуковская вела подробные записи своих бесед с Анной Ахматовой – получился важнейший литературный и политический памятник эпохи.
Помощь и поддержка были выразительнейшими характеристиками натуры Лидии Корнеевны. Она спасала экземпляр запрещенного романа Бориса Житкова «Виктор Вавич», вступалась за Иосифа Бродского, писала открытое письмо Михаилу Шолохову во время процесса Синявского – Даниэля, поддерживала Александра Солженицына и Андрея Сахарова…
Лидия Чуковская вчера и сегодня. Начнем с архивных записей, звучавших на волнах Свободы четверть века назад, когда Лидии Корнеевне исполнилось 75. У нашего микрофона Александр Перуанский беседует с поэтом Наумом Коржавиным.
Наум Коржавин: Это слишком известный человек для всех, и даже облик ее чувствуется почти всеми, кто хоть чем-нибудь интересуется. Дело в том, что ее голос прозвучал для всех как голос свободного, независимого, достойного человека. Ее книги, особенно ее мемуары об Ахматовой, это ведь поразительная вещь. Это облик двух женщин, с одной стороны, не типичных для нашего века, все нивелирующего, все старающегося свести к среднему уровню, а, с другой стороны, характерных тем, что они противостоят всему этому.
Александр Перуанский: Имеются в виду Лидия Чуковская и Анна Ахматова?
Наум Коржавин: Да. Лидия Чуковская, безусловно, диссидентка, защитник прав человека, и так далее. Но, все-таки, она сильно отличается почти от всех людей, которые замаются той же правозащитной деятельностью. Потому что она от культуры, она в культуре, она все время в культуре. По-моему, это для нашей страны чрезвычайно важно. Потому что культура - это ведь не просто грамотность, это не просто накопление фактов в одной голове. Культура - это накопление человеческого опыта, и этического тоже. И в этом смысле она носитель и передатчик этого опыта, защитник его. Если вы читаете «Процесс исключения», то кто кому противостоит? Что, Лидия Корнеевна - представитель какой-то партии, которая норовит подменить один строй другим? Нет, она, конечно, говорила, что она тоже хотела бы, чтобы в России был другой строй. Но это не сфера ее интересов. А сфера ее интересов - это защита достоинства. Она твердо убеждена, что у людей должно быть достоинство, что люди должны его защищать. И когда она приходит в секретариат Союза и там видит людей, которые, к сожалению, поступаются этим, а там не все люди, которых она встречает, бездарные. Ее ведь исключали из Союза (писателей). «Процесс исключения» - это процесс исключения из Союза.
В общем, получается жуткая для меня картина. Я всех этих людей знаю, кто там говорит. Среди них есть люди ничего не стоящие. Но был, например, такой поэт Наровчатов, который совершил много поступков за последние годы, которые бы лучше он не совершал, и которые я осуждаю. Но, при этом, он был талантливый поэт. Что это означает? Это означает, что в какие-то минуты он поднимался на какую-то высоту, которою сумел зафиксировать. Поэзия вне высоты не существует. И, тем не менее, Наровчатов ведет себя, как последний холоп. Или какой-нибудь Рекемчук, который не такой уж плохой человек, я его давно знаю. Но они ведь все вместе топчут старую женщину, потому что им велели. Старую женщину, которая права. И они тоже понимают, что она права. Они достаточно для этого интеллигентные люди. А она что делала? Она защищала, собственно, даже их тоже, при всем гневе ее. И ее письмо Шолохову - это акт этической жизни. А восстановление этических норм для нашей страны - это одна из самых главных задач.
Я не скажу, что в этом смысле у нас табула раза. Нет, люди чувствуют порядочность, многие люди стараются вести себя порядочно и ведут себя порядочно. Сталинская эпоха очень сильно разрушила многое. Ленинская эпоха тоже была страшная, но сталинская эпоха разрушила это бессмыслицей. То есть, требованием подчиняться чему бы то ни было без объяснений, без понимания, требованием принимать какие-то идиотские объяснения как серьезные. Это разрушило многих людей. Хотя сталинская эпоха прошла, а бессмысленный страх, вызванный ею, и способность вести себя так, как она требовала, остался даже у многих людей, которые родились позже. И Лидия Корнеевна была в прямом противостоянии этому духу, как и не таким активным, но творческим противостоянием этому духу была Анна Ахматова. Вообще, надо сказать, что российские женщины за себя постояли в России. И Ахматова, и Цветаева, и Лидия Корнееевна Чуковская и Надежда Яковлевна Мандельштам, которая написала замечательные книги, важные, по-моему, не только для России, но и для всего мира. И Лидия Корнеевна, я думаю, - это человек, которым Россия будет гордиться всегда.
Иван Толстой: Поэт Наум Коржавин. Архивная запись 82-го года. Столетие со дня рождения Лидии Корнеевны Чуковской мы отмечаем сегодня – в первой половине радиочаса – некоторыми старыми записями. В эпоху глушения большинство наших слушателей этих передач слышать не могло. Парижское отделение Свободы. Четверть века назад. У микрофона поэт Наталья Горбаневская.
Наталья Горбаневская: Недавно случилось мне слышать справедливое высказывание одного моего соотечественника в Париже: «Вот ведь, - сказал он, - до чего, по-видимости, сильна советская держава, а с какой остервенелостью преследует Софью Каллистратову, Раису Лерт, Лидию Чуковскую! Сильна-сильна, а перепугалась нескольких старух. Видно, не так уж сильна».
С этим можно согласиться. И причины, по-моему, ясны. Сила, которая держится на страхе и неправде, в конце концов, всегда не уверена в себе. И те, кто несет слово правды, будь то совсем юные мальчишки, девчонки или убеленные сединами старики и старухи, заставляют эту мнимую силу дрожать и истерически преследовать их. Имя Лидии Чуковской по праву стоит среди имен тех, кого эта слепая сила люто ненавидит. Это имя в 60-70-е и уже в нынешние, 80-е годы, появлялось и появляется под многочисленными письмами протеста против преследования деятелей подлинной русской культуры и правозащитного движения. Поздно вечером 12 февраля 1974 года, в день ареста Солженицына, еще до его высылки, Лидия Корнеевна Чуковская пишет короткое и яркое обращение.
Диктор: « Арестован Солженицын. Наступило пятое действие драмы. Позор стране, которая допускает, чтобы оскорбляли ее величие и славу. Беда стране, у которой щипцами вырывают язык. Несчастье народа, который обманывают. Благословение и поддержка человеку, который сейчас, грубо разлученный с семьей и друзьями, оболганный перед своим народом, вот сейчас, сию минуту, ведет свой беззвучный поединок с беззаконным насилием».
Наталья Горбаневская: Повторю очень важную фразу из этого обращения: «Беда стране, у которой щипцами вырывают язык». Лидия Чуковская дожила до эпохи, когда у страны стали щипцами вырывать ее осмелившийся заговорить язык. Но она хорошо помнит и другие времена. Когда страна, используя выражение Маяковского, «корчилась безъязыкая», когда никто не осмеливался произнести слово правды ни громко вслух, ни в тишине своего дома, наедине с самыми близкими людьми, ни, даже, наедине с самим собой. Никто или почти никто. Потому что и в ночи большого террора осталось несколько людей, которые не могли не дать свидетельства происходящему. В первую очередь, на самом высоком уровне это, конечно, Анна Ахматова со своим поразительным «Реквиемом», так до сих пор, более 40 лет спустя, не опубликованным на родине. Лидия Чуковская в те годы - в 38-м, 39-м, 40-м - была одним из редких слушателей вновь возникавших частей «Реквиема». Она была среди тех, опять-таки, немногих, кто в течение долгих лет помнил текст «Реквиема» наизусть, ибо Ахматова не сохраняла рукопись, сжигая каждое стихотворения цикла сразу после прочтения. В те же самые черные годы Лидия Корнеевна Чуковская пишет повесть «Софья Петровна» и начинает свои дневниковые «Записки об Анне Ахаматовой».
«Софья Петровна», повесть известная также под названием «Опустелый дом», наряду с «Реквиемом» - редчайший пример синхронного художественного свидетельства об эпохе большого террора. Редчайшая попытка прямо во время происходящих событий уловить, литературно осознать и передать их смысл. Пожалуй, наибольшая удача Лидии Чуковской в этой книге – образ главной героини, Софьи Петровны, рядовой ленинградской машинистки, у которой арестован сын. Мать репрессированного, она, конечно, жертва режима. Но она его жертва и в другом смысле. Она слепа к происходящему, свое несчастье она воспринимает как случайную ошибку в правильном действии механизма. Она именно из тех миллионов людей своего времени, которые, твердо веря в невиновность своих, только своих близких, с горечью говорили: лес рубят - щепки летят. Они сокрушались о щепках, но не сомневались в необходимости рубки леса. Стоя в очереди к прокурору вместе с такими же несчастными, как она, женщинами, Софья Петровна думает: хороши мужья, нечего сказать - натворят бед, а жены мучайся из-за них. Другие, по ее мнению, действительно натворили бед. А ее сын, – упрямо верит она, – арестован по недоразумению, по ошибке.
Но разглядеть эту психологию прямо в те времена, не поддаться ей, что было бы почти заурядно в случае Лидии Чуковской, муж которой был приговорен к 10 годам без права переписки, то есть, попросту, расстрелян, и не только не поддаться этой психологии, но раскрыть ее, показать до глубины, до донышка, для этого тогда нужны были и художественная интуиция, и интеллектуальное мужество. А еще нужно было мужество простое, обычное. Писать, зная, что каждый день могут прийти с обыском, прятать, перепрятывать рукопись, не дать ей пропасть. А это значит верить, что когда-то придет время и для этой спрятанной книги. Правда, время так и не пришло для ее выхода на родине.
Много позже, в книге «Процесс исключения» Лидия Чуковская расскажет, как эта книга чуть-чуть не вышла в свет в Советском Союзе на той волне, что коротко взметнулась после выхода «Одного дня Ивана Денисовича». Но волна эта была действительно крайне недолгой. Уже через два месяца после выхода повести Солженицына, Анне Ахматовой возвращают из редакции «Нового Мира» невозможный для публикации «Реквием». А вскоре издательство, принявшее к печати «Софью Петровну» Чуковской, потребует от автора таких поправок и сокращений, которые равны ампутации повести и ампутации правды. Книга вышла только за рубежом.
Я сказала уже, что в те же самые годы, когда Лидия Чуковская писала «Софью Петровну», она начала свои дневниковые «Записки об Анне Ахматовой», труд, продолжавшийся до самой смерти Ахматовой в марте 1966 года. Два тома «Записок» уже вышли. Опять-таки, не на родине, а в Париже, в издательстве «ИМКА». Третий готовится к изданию. Заседание правления Союза писателей, исключившее Лидию Чуковскую из Союза, заканчивается словами председательствовавшего Сергея Наровчатова: «Вы свободны». И Чуковская восклицает: «Свободна, в самом деле, я стала много свободнее за эти два часа». Но Лидию Чуковскую не только исключили из Союза писателей, «мафии единомышленников», как его назвал Владимир Войнович, ее еще вычеркнули из семьи Чуковских. Ни в одном сборнике воспоминаний о Корнее Чуковском, появившимся после 70-го года, ни в одной журнальной статье этого времени, нигде нет упоминания, что кроме трех других детей, была еще у Корнея Чуковского дочь Лидия. Иронизируя, Лидия Корнеевна писала об этом в «Процессе исключения»:
Диктор: «Теперь осталась еще одна мера: назначить в дочери Корнею Ивановичу кого-нибудь другого».
Наталья Горбаневская: На это власти не пошли. Они придумали другое. Как стало известно совсем недавно, они выселяют всех наследников Корнея Чуковского с его дачи, превращенной в музей-библиотеку, уничтожая там самым и музей, заложенный еще при жизни Чуковского, чтобы о самой даже фамилии Чуковских память заросла. Но как для миллионов детишек незабываем Корней Чуковский, так сейчас для тысячей, а когда-нибудь для миллионов русских читателей живым свидетелем истории нашей страны и ее гонимой литературы останется Лидия Корнеевна Чуковская, ныне - 75-летняя полуслепая старуха, которой так боится советская власть.
Иван Толстой: Наталья Горбаневская, запись 82-го года. В те же дни поприветствовать Лидию Чуковскую на авеню Рапп в Париже, где находился корпункт Радио Свобода, пришел писатель Виктор Некрасов. Четверть века спустя передаем ему слово.
Виктор Некрасов: Как я рад предлогу, может быть, не очень радостному (75 лет – возраст, все-таки, солидный), сказать несколько слов о Лидии Корнеевне Чуковской. Мы с ней почти не знакомы, виделись один только раз в Переделкино. Но не так много есть на свете людей, к которым я бы относился с таким уважением, я бы сказал даже, в каком-то смысле, с преклонением. И она, безусловно, заслуживает этого, заслуживает, как человек абсолютной, есть такое банальное слово, кристальной честности и порядочности. Но этого мало. Есть в ней еще одно, довольно редко ныне в среде советской интеллигенции встречающееся, качество – смелость. Быть смелым, ничего не боящимся советским писателем - это почти нонсенс. А вот она такая.
Появившееся на свет божий в ее творчестве – не самое главное. Под этим не совсем удачным выражением свет божий я подразумеваю издательство. Главное же - повести и невероятно живые, до того живые, что кажется, что ты сам присутствуешь, воспоминания о встречах и не совсем легкой дружбе с Анной Ахматовой, все это напечатано уже на Западе. А значит, и до самого автора добирается не без труда. А до так называемого широкого советского читателя не только с трудом, но и с великим риском для него, советского читателя. Может быть, в этом есть нечто заманчивое. Запретный плод особенно сладок. Но жизнь писателю это не облегчает.
Но думаю, что вершина творчества нашего сегодняшнего юбиляра - это ее открытые письма. Лучшего, квалифицированнейшего мастера давать пощечины, пригвождать к позорному столбу, чем она, я не знаю. После ее расправы с Шолоховым, в одном из таких писем, я чуть-чуть не сказал, что остается только спиться. Но так как это, кажется, уже произошло, то, по-видимому, остается другое – подыскать хорошую веревку и хорошее мылкое мыло. Единственной раз в своей жизни я написал писателю, так называемое, читательское письмо. И это было письмо Лидии Корнеевне. Написал я его из Киева в Москву и, хотя к тому времени мы оба были уже плохими, оно дошло.
Будучи великим специалистом по ловле клеветнических радиостанций - всяких Би-Би-Си, Голосов и Радио Свобода, - я по одной из них, в Киеве, поймал гневное выступление Лидии Корнеевны по поводу омерзительной компании против Сахарова и Солженицына осенью 73-го года. Это было предельно сильно, разяще, на убой.
Начал я свое письмо со слов: «Спасибо, не знаю точно, кому - Попову или Маркони, - но не будь их, я никогда не узнал бы о написанном Вами, о крикнутом во весь голос, на весь мир». И, дальше, я поблагодарил ее за это. Письмо, как ни странно, дошло, и ответ ее ко мне тоже. Я бережно храню его.
Что я могу ко всему этому добавить? Оставайтесь такой, какая вы есть, Лидия Корнеевна, - смелой и нетерпимой ко всяким мерзостям. В этом я не сомневаюсь. Но хотелось, чтобы предлогов для ваших гневных выступлений было поменьше. Вот в этом я, увы, очень сомневаюсь.
Лидия Чуковская:
И не мой, и не твой, и не юности нашей кровавой,
Это он и не он в смуглом серебре тех же ночей,
Тех же зорь, обесславленный новою славой,
И не наш, и не их, и ничей.
Иван Толстой: Лидию Корнеевну хорошо знал, был с ней в переписке и писал о ней петербургский писатель и критик Самуил Лурье. Я позвонил ему в эти предъюбилейные дни. Мне всегда хотелось понять, какой был исторический смысл ее нравственного многолетнего сопротивления. Ведь если вдуматься, ничего она в стране изменить не могла, да некоторые даже скажут, что ничего и не изменила. Должен ли умный человек бороться с ветряными мельницами, Самуил Аронович?
Самуил Лурье: Первое, что я хочу сказать, вот поделиться своим странным чувством, ведь действительно 100 лет. Никогда не можешь себе представить, чтобы дружил, общался, разговаривал с человеком, которому теперь 100 лет. Очень странное чувство, очень странное. Но что касается смысла сопротивления, то мне кажется, что в этом смысле Лидия Корнеевна была уникальным человеком. У нее была уникальная судьба. Она стала воплощением русской литературы. Она - ее последняя дочь, вот как я бы сказал. Это действительно так, физически так. Потому что Корней Иванович, ее отец, был последним большим русским писателем и, насколько я понимаю, с самого раннего возраста и до самого последнего дня своей жизни Лидия Ивановна жила только и исключительно литературными интересами, литературой. И литературный труд был единственный, который она себе представляла, что очень важно.
Это вообще очень важно, что литераторы с таким уважением говорят о труде, какого не знают простые люди, потому что литературный труд - он совершенно особенный. Они его любят. И поэтому они думают, что все люди любят трудиться, отсюда их такой демократизм, любовь к трудовому народу и всякое такое.
Я хочу сказать, что Лидия Корнеевна была воплощением всех идеалов и иллюзий, созданных русской литературой. Она просто их впитала в себя. Это были ежедневные, нормальные правила ее жизни. То, что этот новый завет, который создала русская литература, начиная от Державина и Ломоносова и кончая, предположим, для нее это был, вероятно, Маяковский, которого она в молодости любила, все-таки, это же не реальное. Это же достаточно выдуманный мир, некая огромная иллюзия, а для нее, для Лидии Корнеевны, это была полная и абсолютная и, я бы сказал, единственная реальность. И она была в этой стране, которая, конечно, далеко отошла от заветов русской литературы и вообще нравственности в своем политическом устройстве, она была представитель не политики, не социологии, не нравственности, она не была антисоветским человеком, она не была советский человек, она была человек русской литературы, она была ее посол и представитель. Вот как если бы существовало государство какое-то, типа Атлантиды, ушедшее под воду, а она была его посол, полномочный министр, принимала участие в делах, заявляла, как взглянуло бы ее государство на те или иные случившиеся события. Или как единственный представитель разогнанной, исчезнувшей, убитой церкви. Церкви нет, но некий ее канон живет в этом человеке. Это, видимо, не очень осознавалось при ее жизни, потому что можно было искать ее ту или другую, литературную или политическую позицию, а это было не так. Я бы даже не сказал, что это была ее собственная позиция. Это была позиция Некрасова и Герцена, и Салтыкова-Щедрина, и Пушкина, и Баратынского. Они все для нее, при всей своей разности, были предметом ее бесконечного поклонения. И она считала что там, в русской литературе, находится правда. Вот, собственно, и все. И раз там правда, то это есть единственный и абсолютно надежный критерий всего, что происходит.
Вот у нее был, да, литературный взгляд на вещи. Но когда говоришь о Лидии Корнеевне, то получается, что эта фраза - литературный взгляд на вещи, литературный труд - всегда кажется немножко сомнительной, насмешливой, предполагающей, что речь идет о чем-то не совсем серьезном. Так вот, в случае Лидии Корнеевны это означало предельную серьезность. Вот так, как это было для Чехова, который говорил, что бывает литературное поведение и не литературное поведение. Также это было для Герцена. То, что не красиво, то и непорядочно. Вот это странное соединение этики с эстетикой, которое именно почему-то в русской литературе, в ее своде, создавшемся за 150 лет, так выкристаллизовывалось гораздо больше, чем в других, более развитых, может быть, и ярких, обстоятельных литературах. А здесь это все сплотилось просто в нерасторжимое единство. Что не красиво, то не порядочно, что не правдиво, то не существует. И вот это в ней было. Это было ее характером. Если описывать характер Лидии Корнеевны, то это, значит, описать взгляд русской литературы на русскую действительность. А также на все остальное.
Иван Толстой: Действительно, последовательный утопизм Лидии Корнеевны виден во всем этом. Самуил Аронович, а вы знаете примеры того, что такой человек, как Лидия Корнеевна, на кого-то реально повлиял, на какого-то писателя или какого-то гражданина, который, под воздействием чтения Лидии Корнеевны, сделал какой-нибудь хоть полушажок в сторону от того пути, по которому шел?
Самуил Лурье: Это трудно сказать. Не настолько хорошо я знаю ее отношения с ее ближайшим окружением. Но, скажем, мне представляется несомненным, что такой поэт, как Владимир Корнилов, например, который с ней очень дружил, что он, без сомнения, в своих мыслях, стихах и поведении, а он вел себя исключительно хорошо, как мне представляется, он, конечно, все время считался с присутствием в жизни такого человека, как Лидия Корнеевна. И таких людей, я думаю, не так мало.
Но я еще хочу сказать, что я сейчас вижу этому удивительный пример. Я был в прошедшем году под Архангельском, в старинном русском селе, где действует огромный собор 17-го века, чуть ли не единственный не взорванный собор. И там сильное братство. И представьте себе, что человек 200, они все приезжают на автобусах, в лютый мороз, на службу из разных мест. Там есть и молодые, и пожилые, и с детьми. И все они читали «Софью Петровну». Я там был, выступал в церкви, рассказывал про Лидию Корнеевну. Там такой священник отец Иоанн Привалов, который разделяет наш с вами, скажем, взгляд. Он никогда этого не говорит вслух, но он, видимо, думает, что Лидия Корнеевна, которая, конечно, никогда не была церковным человеком, тем не менее, является воплощением некоей абсолютно необходимой нравственности.
И эти люди, которые все читали «Софью Петровну», и с необыкновенным уважением относятся к Лидии Корнеевне, для них эта книжка и какие-то ее мысли и слова являются каким-то руководством в их жизни, помогающим им воспитывать детей. Это очень странно. Но я это видел своими глазами. Я потом был на большом вечере в областной библиотеке Архангельска, где зал был полон просто плачущих людей. Плачущих от текстов Лидии Корнеевны. Там звучал ее голос. Нечто вроде такого культа. Потому что эти люди как-то инстинктивно чувствуют, это очень важно, что есть какой-то человек, у которого ни одна черта не расходится с чувством правды. Горькая очень правда. Но без нее как-то сознание очень рассыпается, жизнь без этой каменной горькой соли очень уж пресна. Главный эффект воздействия мыслей и жизни Лидии Корнеевны еще может быть впереди.
Иван Толстой: Самуил Лурье рассказал об архангелогородском братстве, которым руководит отец Иоанн Привалов. Отец Иоанн у нашего микрофона.
Отец Иоанн Привалов: Я Лидию Корнеевну не знал. Я познакомился с ней совсем недавно, когда два года назад пригласил Елену Цезаревну Чуковскую, дочь Лидии Корнеевны, приехать в Архангельск. Мы познакомились с Еленой Цезаревной на солженицынской конференции. Мне всегда было интересно творчество Александра Исаевича, потому что оно и повлияло на меня, сформировало и направило в Церковь. А о Лидии Корнеевне я ничего не знал, и приглашал Елену Цезаревну приехать для разговора о Солженицыне. Вот когда наше знакомство началось, я вдруг стал чувствовать, что за Еленой Цезаревной есть мощная фигура ее матери, но я это не сразу понял. Я просто сначала прочитал одну книжку, она мне понравилась. Это было «Памяти детства». Но потом я увидел, насколько точно эта книга попала в вопрошания, которые были в нашем церковном братстве, вопрошания о том, как жить с детьми, как их учить, воспитывать и разделять с ними жизнь. Лидия Корнеевна как раз в книге об отце рассказывает о таком очень интересном опыте, который мне показался очень близким и очень созвучным.
И вот все, что началось с визита Елены Цезаревны в Архангельск, наше общение - все стало развиваться настолько стремительно и неожиданно, что я даже сейчас затрудняюсь сказать. Мне кажется, что и слово Лидии Корнеевны, и ее образ для меня очень многое изменили. Они очень много нового принесли, притом, что я уже священник, но я относительно молодой человек, мне 35 лет, я служу уже 14 лет, но есть какие-то вещи, которые Лидия Корнеевна привнесла в мою жизнь. Например, она привнесла веру в закон сохранения духовной энергии, что если ты выбираешь нравственный поступок, если ты поступаешь по совести, ты выбираешь правду и даже остаешься при этом в полном одиночестве, ты не должен отчаиваться. Потому что эта правда никуда не исчезнет. Настанет время, и она проявит себя. Просто жизнь человеческая коротка, и не всегда человек видит плоды этого поступка. Но всякий поступок, всякое слово правды пробьет себе дорогу.
Это если говорить о нравственной силе. А если говорить о художественной, то тут, я думаю, что она как раз человек традиции. Она крупный писатель, несомненно, не оцененный. Я вспоминаю свой разговор с директором одного крупного оборонного предприятия на севере. Он почитал книжку Лидии Корнеевны «Прочерк» и сказал, что она произвела на него огромное впечатление. Теперь он видит, почему в нашей стране такое наплевательское отношение к человеку, почему это на всех уровнях происходит. Я спросил его: «Почему?». Он говорит: «Потому, что все, что было в 30-е годы, в 37-м, все, о чем Лидия Корнеевна пишет, я об этом узнаю сейчас». Я спросил: «Вы никогда не читали других книг?». Он сказал, что, конечно, читал, но когда это все говорится в масштабах целой страны, охватить, понять, что с нами произошло, невозможно. А когда это рассказывается на примере одной семьи, взаимоотношений Лидии Корнеевны и ее мужа, Матвея Петровича Бронштейна, то это всего лишь два человека, но удалось Лидии Корнеевне, через ее художественное мастерство, донести эту трагедию, весь этот перелом судьбы. Директора оборонного предприятия это пробило.
Лидия Чуковская:
Мы, недобитые войною,
Любовью и тридцать седьмым,
Мы, не прощенные собою,
Придуманные плохо им,
Мы, зрители казни,
Когда ж настанет наш черед,
Когда ж судьба нас допоет, Когда нас родина добьет?
Только бы поскорее.
Иван Толстой: Продолжаем беседу с петербургским писателем и критиком Самуилом Лурье. Самуил Аронович, вы же знали Лидию Корнеевну лично. Расскажите, какая она была, и расходился ли или совпадал образ писательницы, которую вы знали по текстам, с живым человеком?
Самуил Лурье: Да, абсолютно. Я теперь только задним числом обдумываю, вспоминаю это, осознаю, что ведь на самом-то деле, когда мы были знакомы, она была очень пожилой человек, ей было близко к 90. Ни на одну секунду я этого не чувствовал. Это очень странно. В ней не ощущалась вообще какая-то телесная жизнь. Трудно себе представить, чтобы она заговорила, например, о том, что вот это вкусно, а это не вкусно.
Вот известно, что когда-то Анна Андреевна Ахматова сказала про свою встречу с Цветаевой, что она рядом с ней чувствовала себя телкой, желая подчеркнуть, что Марина Ивановна представляла собой такой сгусток пламени. Вот я бы сказал, что, наверное, Ахматова рядом с Лидией Корнеевной тоже чувствовала себя немного странно, потому что Ахматова, например, все-таки, была великая актриса, как мне представляется. А в Лидии Корнеевне не было ни грамма даже природного лукавства, украшательства, гедонизма. Такой ощущение, что вот так оно и есть. Что человек думает только о важном, только о важном говорит, естественно, не тратит себя и своих мыслей ни на что банальное, тривиальное и пошлое, и как будто так и надо.
С ней очень легко было общаться, потому что всякий человек, который любит русскую литературу, воспринимал ее, как если бы он читал роман. Она, в этом смысле, абсолютно прозрачна и, я бы сказал, даже предсказуема. Даже известно, что какой-то англичанин удивился, по-моему, во время Карибского кризиса, она сидела и писала какую-то статью с необычайной важностью. И он ее спрашивает как же так, тут, может, что-то случиться, вплоть до мировой войны, и он был искренне удивлен, потому что ей важно было, чтобы не было опечаток, чтобы запятые правильно стояли в тексте, который она пишет. Потому что она занята единственно важным делом на земле и должна его исполнить, что бы ни случилось. Я в этом смысле хочу сказать, что она предсказуемая. Если вокруг бомбежка или веди ее на расстрел, то понятно, как она себя поведет. Да и известно, что именно так она себя и вела во всех этих случаях.
Иван Толстой: Самуил Аронович, вы написали предисловие к переписке Корнея Ивановича и Лидии Корнеевны Чуковских. Как, с вашей точки зрения, могли уживаться такие да непохожих человека, отец и дочь?
Самуил Лурье: Я все время хочу сказать, что теперь ясно, что действительно Лидия Корнеевна была в каком-то смысле не совсем человек. В ней действительно, наверное, если бы мы были идеалисты или пользовались такой лексикой, то нам было бы легче, можно было бы сказать, что этот демон или дух, совесть русской литературы. Она, может быть, переселяется из человека в человека. Я не знаю, в ком она находится сейчас, но очень длительное время она находилась в этой высокой, худенькой, почти незрячей, строгой женщине в черном платье.
Иван Толстой: Есть такое мнение о перевернутых пирамидах. Мол, если подпольщиков сделать фигурами официальными, они пересажают своих гонителей, а все прочее останется по-старому. Вы можете себе представить, если позволите мне такую футурологию, действия Лидии Корнеевны на посту секретаря Союза писателей?
Самуил Лурье: Вообще-то, могу, наверное, представить. Она бы просто всех собрала и сказала бы, чтобы они сами абсолютно добровольно, в какой угодно форме, прежде всего, расстались с госбезопасностью, покаялись в своем сотрудничестве с ней. Она бы провела такую добровольную люстрацию. И мне кажется, что она тоже, потому что, опять-таки, почему-то именно в русской литературе существует такая ненависть и презрение к политической тайной полиции. То есть не почему-то, а понятно почему. Я думаю, что она бы с этого начала. Чтобы все те, кто кого-нибудь предал, убил, донес, чтобы они, все-таки, что-то с собой сделали, как-то обозначили себя, чтобы дальше жить без лганья. И мне кажется, что это первое, с чего надо было бы начинать в их жизни, в литературе и в политике. И мне почему-то кажется, что Лидия Корнеевна тоже начала бы с этого, или я бы ей это посоветовал. Потому что она иногда советовалась со мной.
Я помню, был такой случай, когда ей все-таки присудили Государственную премию, и она меня спрашивала, получать ли ей ее, все-таки, учитывая, что уже началась война в Чечне и все такое. Первая чеченская война. Она очень не хотела ее получать. Но я тогда ей посоветовал все-таки получить ее. Мы ее сами выдвигали. Не знаю, правильно ли это было. Но многим людям очень хотелось, чтобы она получила некую славу, чтобы ее книги, таким образом, получили большое распространение. И, кроме того, советовать человеку в таком возрасте такой резкий поступок было страшновато. А она не хотела получать. Может быть, и правильно, что получила. Но тогда это, все-таки, Ельцин был. От Путина она, конечно, не стала бы получать премию.
Иван Толстой: Самуил Аронович, волнуетесь ли вы от той мысли, от которой я, например, волнуюсь, что ведь Лидия Корнеевна всю жизнь вела дневник не только о встречах с Анной Ахматовой, а вообще вела дневник. И когда, и если он будет издан, стараниями ее дочери Елены Цезаревны, представляете, какой нравственный заряд, хотя бы и обращенный в прошлое, ждет нас, всех читателей?
Самуил Лурье: Мне это как-то действительно не приходило в голову, хотя я читал много ее работ в этом жанре и много писем. Сейчас, кстати, выйдут некоторые фрагменты ее переписки с Алексеем Ивановичем Пантелеевым, в третьем номере «Звезды». Мы с Еленой Цезаревной Чуковской их печатаем. Я думаю, что там наверняка будут острые и точные характеристики людей. А поскольку, все-таки, люди советской литературы, то есть по определению существа конформистские, лгущие и так далее, там, возможно, будет очень безотрадная картина. Уверен, что правдивая. Жесткая и безотрадная.
Но, с другой стороны, я, вместе с тем, несмотря на то, что я вам рассказал про Архангельск, хочу сказать, что все-таки Лидия Корнеевна была воплощением некоторых иллюзий русской интеллигенции о русской жизни. Когда казалось, что самая главная ценность - это правда, а самый главный потребитель этой ценности, который в ней абсолютно нуждается, - это народ. Вот народ узнает правду, и сама собой жизнь, организованная по правде, которую уже знаешь, она как-нибудь сама собой сделается разумной, светлой, не отвратительной, не пошлой. Потому что культура - это все-таки антипошлость.
Но теперь именно политический опыт последних 15 лет нам показал, что все это не совсем так. При всем при том, в этой самой правде этот народ не так уж сильно нуждается, узнав ее, не спешит что-нибудь быстро поменять. Поэтому, мне кажется, что если будет напечатан полностью огромный дневник Лидии Корнеевны, то, во-первых, это будет тогда, когда… А во вторых, это уже и сейчас так, что эти вещи уже мало кого касаются. Вот такой ригоризм, вот это упрямое деление жизни на правду и ложь, бескомпромиссное требование, чтобы каждый человек жил, совершая некоторый подвиг и, может, там есть и более глубокая иллюзия о том, что каждый человек в глубине души или от рождения, или по своей природе является хорошим, и если ему давать с детства хорошие книжки, то он и будет хорошим. Кто начнет с Пушкина, тот плохо не закончит, не станет, в конце концов, читателем какого-нибудь Грибачева. Это все иллюзия, неправда, так что это все будет касаться очень небольшого круга людей, которые и так знают, кто чего стоил на самом деле. Эта литература, о которой она писала и думала, советская, которой она жила, она уже и так доказала свою полную несостоятельность и, в некоторым смысле, правоту Лидии Корнеевны, потому что ее развращенность обусловила ее ничтожность.
Лидия Чуковская:
Он ведь только прикинулся страшным,
Этот мир, чтобы ты испугалась.
Осени себя счастьем вчерашним,
Вспомни братство и море, и жалость.
Он еще над тобою заплачет,
Как мальчишка над птицей своею,
На груди полумертвую спрячет
И дыханьем своим отогреет.
Не забудь же о будущем, память,
Словно я выхожу со свечою
На крыльцо, заслоняя пламя,
Темной тропкой иду со свечою,
Заслоняя хрупкое пламя,
Еле-еле колдует пламя,
Задуваемое темнотою.
Иван Толстой: Лидия Корнеевна скончалась в Москве 7 февраля 1996-го года.