Иван Толстой: 4-го апреля исполнилось 75 лет со дня рождения режиссера Андрея Тарковского. Вы услышите его голос из архива Радио Свобода в конце нашей программы, а сейчас – небольшое интервью, которое записала наш вилюнюсский корреспондент Ирина Петерс с актером Донатасом Банионисом, игравшим, как все помнят, в «Солярисе». Работа с Тарковским.
Донатас Банионис: Мне говорили советские режиссеры, с которыми я встречался на фестивалях, что это не нужно, что то, что он делает – плохо. Если бы они хотели, они бы лучше сделали. А сегодня, какой вы можете назвать художественный фильм, который можно близко поставить? Нет такого! Говорят, что сейчас настоящее кино. Может быть, я - старик, который уже не понимает новое искусство, и в такой халтуре, как «Солярис» мне не приходится больше сниматься, к сожалению. Мне один парень говорил на съемках, когда я играл Баха: «Ты играешь этого, как этого музыканта, композитора… Ба… Ба…». Я говорю: «Бах!». «Ну, хорошо, кому это нужно? Никому! Никто не слушает». Я говорю: «А что ты слушаешь?». «Мы, когда собираемся на стадионе, 20 тысяч человек, и всю ночь мы можем слушать музыку. А какой кайф я получаю!». К сожалению, я не умею это делать, всю ночь играть на стадионе, чтобы все кайф получили.
Ирина Петерс: Можно сказать, что вы снялись у Тарковского, и это изменило в чем-то вашу жизнь?
Донатас Банионис: Я как остался дурак, так и был. Настоящее искусство разбирается в вечных вопросах, которые идут уже тысячелетиями, с библейских времен: что такое братоубийство, Каин и Авель, что такое отец Авраам, который пожертвовал Исааком. Эти вещи, которые идут уже тысячелетиями в человеческих отношениях, в кино Тарковский это понимал, почувствовал. Я недавно еще раз посмотрел «Солярис» и еще раз был потрясен, что это такое вечное, глубокое. Искусство - это вечное, а жизнь – короткая. Я понял, что это посылает бог, и судьба - встреться с такими людьми.
Иван Толстой: Голос Андрея Тарковского – во второй части нашей программы. А сейчас репортаж из Парижа. Знаменитые программы «Апострофы» французского телеведущего Бернара Пиво выложены в интернете. Рассказывает Дмитрий Савицкий.
Бернар Пиво: «Добрый вечер! Иногда я мечтаю о том, что Вольтер или Гюго все еще живы, все еще с нами, и что они будут участниками следующей передачи «Апострофы». Увы, это невозможно. Но также мне доводилось думать о том, как было бы прекрасно, если бы Солженицын согласился выступить по телевиденью. Да, но сам Солженицын, да по телевиденью, беседуя с французскими писателями! Это же неосуществимая мечта. Но вот сегодня нам всем повезло! Моя мечта осуществилась! В 14 выпуске «Апострофов» - в прямом эфире - Александр Солженицын!»
Дмитрий Савицкий: Бернар Пиво, ведущий самой популярной французской литературной телепередачи «Апострофы». Бернар Пиво, ставший знаменитым не только во Франции, но и во всем мире, потому что Бернар Пиво - сын лионского лавочника, радиожурналист конца 50-х, автор заметок в «Фигаро» в начале 70-х, на ТВ работал только – со знаменитостями. А если бык задает вопросы Зевсу, бык становится олимпийцем.
(Звучит начало концерта Рахманинова)
Начало первого концерта для фортепьяно с оркестром Сергея Рахманинова Бернар Пиво выбрал позывными «Апострофов». 724 раза в prime - time звучал Рахманинов, и страна замирала у телевизоров. От Маргарит Дюрас до Франсуа Миттерана, от Патрика Модиано до Сержа Гинзбура, от Владимира Набокова, Альбера Коэна, Жоржа Сименона до Хорхе Люиса Борхеса и Клода Леви Стросса, с 1975-го года и по 1990-й включительно, Бернар Пиво на Втором канале национального ТВ представлял франкоязычному миру лучших в мире писателей, поэтов, эссеистов.
Неделю назад Национальный Аудиовизуальный Институт Франции выложил на своем сайте целиком весь архив «Апострофов». Первые десять минут просмотра бесплатны, но если вы хотите записать или увидеть целиком интервью Пиво с автором «Лолиты», это обойдется вам в 5 евро. Сайт, как это часто случается с государственными архивными сайтами во Франции, изрядно перегружен.
Бернар Пиво родился в Лионе в мае 1935-го года. Отец его, Шарль Пиво, владелец лавки деликатесов, в самом начале войны попал в немецкий плен и домой вернулся лишь в 45-м году. Военные годы Бернар провел в доме родственников в Кинсе-ан-Божолэ. Бернару было десять лет, когда его отдали в католический пансионат. Изучение катехизиса, однако, не слишком привлекало подростка. Он предпочитал спорт, а из всех школьных предметов любил лишь историю да французский язык, что весьма ему пригодилось позже, когда он поступил в Лионе на юридический факультет.
Впрочем, юрфак Бернар Пиво оставил быстро и поступил на этот раз в парижскую школу журнализма – CFJ . Этот вираж был во всех смыслах успешным: во-первых, он познакомился со своей будущей женой, Моник, во-вторых, он закончил школу с отличием и, после стажировки в Лионе, получил место - на дворе 1958-й год - в литературном приложении «Фигаро». В 70-м году Пиво начинает, параллельно с работой в «Фигаро», вести передачу на радио - полусерьезную, полусатирическую, затрагивая и острые политические темы. Что, как выясняется, не совсем по душе президенту республики Жоржу Помпиду!
Литературное приложение «Фигаро» в 1971-м году закрывается, и Бернар Пиво, ему 36 лет, уходит из газеты, в основном, из-за разногласий с главным редактором, писателем Жаном д‘Ормесоном. Жан-Луи Серван-Шребер, известный журналист, предлагает Пиво создать журнал « Lire » – «Читать». Через год журнал появляется в киосках.
Начиная с 1973-го года, Бернар Пиво работает на ТВ. Сначала на Первом канале канале, где он ведет передачу «Открыть Кавычки» и затем, на Втором, где, 10 января 1975 года, и выходит первый выпуск «Апострофов». Бернар Пиво нашел свою золотую жилу и робко, набирая опыт, набирая вес, и среди коллег, и среди писателей и издателей, он создает целый национальный институт. Передача «Апострофы» отныне становится главной платформой для запуска писателей в широкую аудиторию. К концу 80-х, редкий писатель, добившийся успеха, смог осуществить выход на широкую публику – без помощи телемашины Бернара Пиво.
Бернар Пиво: Добрый вечер, Владимир Набоков. Рад вас приветствовать на подмостках «Апострофов». Всем нам ясно, какой редкой чести вы нас удостоили. Я вам задам мой первый вопрос. На часах девять вечера, сорок семь минут и сорок семь секунд. Что вы делаете обычно в это время дня?
Дмитрий Савицкий: В этом вопросе, как и в серийных последующих - что бы вы сказали господу богу, если он существует, встретившись с ним на небесах? - в этом вопросе весь Бернар Пиво. Он так никогда и не стал литературным критиком, литературоведом или, хотя бы, историком литературы. Поэтому вопросы свои он задавал об обыденном, о человеке, о привычках. Как посторонний, как непричастный. Хотя, к концу карьеры, непричастность эта изменилась и нынче Пиво заседает среди столь влиятельных писателей, членов Академии Гонкура.
Но вот что отвечает Владимир Владимирович Набоков – это редкая возможность услышать его, изъясняющегося по-французски:
Владимир Набоков: В это время обычно, сударь, я уже лежу на мягкой перине; три подушки под головой, в ночном колпаке; в моей скромной спальне, которая также служит мне и рабочим кабинетом. Светит лампа в изголовье. Маяк моих бессонниц все еще горит на ночном столике. Но скоро погаснет. Во рту у меня черносмородиновая пастилка. В руках же у меня нью-йоркский или лондонский еженедельник. Я откладываю журнал, гашу свет. Зажигаю вновь, тихо ругаясь, запихивая платок в нагрудной карман моей ночной рубашки. И с этого момента начинается внутренний спор: принимать иль не принимать снотворное?
Дмитрий Савицкий: Как мы видим, Владимир Владимирович легко отбил не совсем фетровый мяч Бернара Пиво. Он убедился в том, что Пиво – актер шоубизнеса, и убедил Бернара Пиво в том, что он и сам – недурной актер.
На этом можно и поставить точку. «Апострофы» породили множество себе подобных литературных телешоу: «Ночной полет» - Патрика Пуавр-д’Аврора; «В течение вечера» - Гийома Дюрана; его же – «Свободный дух»; «Это носится в воздухе» - Ива Кальми и множество других… Вопрос, однако, напрашивается сам: ведущие литературных телешоу – чем отличаются они от продавцов книжных магазинов? Размером магазина - это уж точно. Популярностью, то бишь, властью, влиянием. Но мы все же должны быть благодарны им за эти, теперь всем доступные, вечера с Чарльзом Буковски, Франсуазой Дольто, Жюльеном Грином, Маргерит Юрсенар, Луи Гийу, Роже Гренье, Жаном Мари Лё Клезио, все тем же Жаном д‘Ормесоном, Сальмоном Рушди – et cetera , et cetera …
Иван Толстой: Открыта новая чартерная самолетная линия Москва-Бари. Небольшой итальянский город, как ожидается, привлечет большое число православных паломников. Тем более, что недавно Россия оказалась владелицей барийской недвижимости. Рассказывает наш корреспондент в Италии Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Мне часто приходится бывать в южно-итальянском городе Бари, который, в церковной традиции, титулуется как Барград. Город, особенно его средневековая часть, хорош – сейчас туда свою муравьиную тропу протянули и японцы, для меня же он хорош и обилием русских сюжетов.
Все они связаны с присутствием в Барграде мощей Николы Чудотворца, перенесенных сюда, а точнее – похищенных из Византии в далеком 1087 году. Недавно образ главы государства Российского, поклоняющегося мощам, обошел всю итальянскую печать. Я побывал там несколько дней спустя, когда барградцы еще смаковали подробности нечастого для них высокого визита.
Путин, собственно, выказывал государственное внимание к городу уже давно: перед базиликой, на средневековой стене, в 2003 году появилась памятная доска с приветственным обращением президента, на двух языках, к барградцам. Доска появилась не сама по себе: обращение комментировало другой необычный факт: Путин подарил городу внушительную статую Николы, изваянную первым скульптором новой России – Зурабом Церетели.
Польщенные горожане водрузили ее в самом сердце Бари, где даже камень нельзя сдвинуть без разрешения разных инспекций – и, слава Богу, статуя эта оказалась не самой большой из произведений Церетели.
И вот новое событие: России передали колоссальную собственность, огромный дореволюционный, скажем так, комплекс для русских паломников, с гостиницей и храмом – по сути дела, целый квартал. И об этом дарении тоже много писала итальянская пресса: писала сбивчиво и туманно, так как трудно было понять, кто, кому и почему отдал.
Мне приходилось долго заниматься судьбой этого многострадального памятника отечественной культуры. Постараюсь изложить запутанное дело вкратце.
Уже первые русские путешественники на Запад считали святым долгом приложиться к мощам чудотворца Николая. Стольник Петр Толстой, посетивший Бари в конце XVII века, первым подробно описал базилику, «в которой лежат мощи – как он писал - великого архиерея Христова Николы». Вслед за Толстым в Бари побывал граф Борис Шереметев; есть свидетельства и о паломничестве царевича Алексея Петровича, укрывавшегося от отцовского гнева в Неаполе.
Состав поклонников к гробнице был самым разнообразным. Отзвук в Италии получило паломничество двух русских крестьянок, которые в середине XIX столетия, не зная европейских языков, добрались, по обету, на своей тележке с худой лошаденкой с Урала до Бари. На обратном пути, в Петербурге, их обласкал Николай I . Чуть позже в Бари побывал Великий князь Константин Николаевич, подаривший бриллиантовый перстень местному архиепископу, а в 1892 году мощам своего небесного покровителя поклонился наследник престола Николай Александрович, будущий император Российский Николай II . И вот спустя более чем столетие, традиция высочайших визитов возобновляется.
Век тому назад для паломников выстроили и колоссальное подворье. Сначала русские, впрочем, хотели выстроить подворье не в Италии, а в Малой Азии, в Мирах Ликийских, современном Демре, где жил Святой Николай, где был погребен и откуда его мощи увезли предприимчивые итальянцы. Россия купила там большой участок, однако дело зашло в тупик: турки постановили земли в Малой Азии «считать потерявшими своих владельцев», так как они «не обрабатывались русскими» - а русских при этом не пускали, зона, якобы, имела стратегическое значение. Затем турки перепродали земли своим греческим подданным, хитроумно столкнув православных. Посол при Оттоманской Порте тогда сообщал о «безнадежности в мирликийском вопросе» и дипломатично предложил преобразовать его в «барградский». По мысли посла в Турции, русская церковь в Италии «громко свидетельствовала бы о высоком благочестии Русской Православной Церкви перед лицом католического мира». Таким образом, он избавлялся от трудного проекта в исламском мире.
Идею посла одобрила Великая княгиня Елизавета Федоровна, председательница Палестинского общества, которое курировало паломничество и все с ним связанное. Были приняты соответствующие резолюции, и собранный к тому времени крупный «мирликийский» капитал переименовали в «барградский».
В рамках Палестинского Общества был учрежден Барградский комитет под высочайшим покровительством императора Николая II . Задачей комитета, разместившегося в Петербурге, стало сооружение итальянского подворья со странноприимницей для русских паломников и с церковью, достойно выражающей отечественное искусство.
Средства для подворья собирала вся Россия: по высочайшему повелению дважды в год, на Николу Вешнего и Николу Зимнего, во всех российских церквях устраивался тарелочный сбор на строительство в Барграде.
Комитет, наученный неудачным опытом в Турции, в Италии вел себя осторожно: посланник приехал в Апулию в обстановке почти секретной – опасались спекуляций и противодействия как местной администрации, так и ультракатоликов. Землю-таки купили, сперва, на подставное частное лицо.
Почетный заказ на разработку проекта получил, в итоге, зодчий Щусев, протекцию которому составила, скорее всего, сама великая княгиня Елизавета Федоровна, для которой Щусев строил Марфо-Мариинскую обитель в Москве. В личном архиве Щусева сохранилось большое количество эскизов, вариантов разработок интерьеров, рабочих чертежей подворья. «Идеологом» постройки, предложившим «стиль» в духе древней псковско-новгородской архитектуры, стал князь Ширинский-Шихматов; он же собрал древние иконы для иконостаса (они не были отправлены из-за начавшейся войны). Ширинский-Шихматов лелеял идею создания в Бари, в помещениях подворья, первого в истории зарубежного музея русской старины. Предполагалось экспонировать древние иконы, редкие издания, фотографии всех Никольских церквей в России, а также поручить художникам Петрову-Водкину и Шухаеву роспись интерьеров.
К весне 1914 года подворье было подведено под крышу. Тем же летом оно открыло временный приют. Однако в этом качестве он служило считанные дни. В августе того же года, после начала Первой мировой войны, странноприимница превратилась в беженский пункт, где скопились сотни человек: русские вояжеры по Италии не могли вернуться домой обычным путем через Германию и ждали отправки в Россию морем.
Революция и Гражданская война в России поставили подворье в тяжелые условия. Начался эмигрантский период его истории. Местной общины у Барийской церкви, в отличие от русских церквей в Риме, Флоренции и Сан-Ремо, никогда не существовало, а поток пилигримов, естественно, прервался. Советское государство неожиданно заявило претензии на храм – зачем? Не вполне понятно: может, захотело его взорвать в назидание христианскому Западу. После разных перипетий и долгих судебных процессов, между эмигрантами и советской стороной, вся гигантская постройка попала в собственность муниципалитета Бари.
Что же произошло в марте этого года? Осуществилась сложная рокировка. Итальянское государство отдало муниципалитету Бари одну пустую казарму, казенную собственность и за это получило в казну русское подворье. Волевым актом это казенное достояние в древнерусском вкусе было отдано России, однако не Церкви, как ошибочно многие тут решили, а государству. Понятное дело, государство, которое в прошлом ломало храмы, теперь этого делать не будет, как и не будет устраивать тут клуб или дискотеку.
Таким образом, спираль истории опять привела к исходной точке – прошло сто лет, и подворье опять будет служить православным паломникам. Предвкушая потоки пилигримов, барградцы только что открыли новую прямую чартерную линию – Москва-Бари. Сейчас эту линию раскручивают, и билет туда обратно стоит всего 100 евро. Это экономичней, даже чем на тележке.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Вагрич Бахчанян. Его портрет представит Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Сейчас сразу в трех российских городах проходят выставки, демонстрирующие работы Вагрича Бахчаняна – как коллективные экспозиции, так и персональные. Стоит добавить, что не далее как прошлой весной Бахчанян выставлялся в Нью-Йорке в рамках экспозиции «Вспоминая перестройку: художники против государства». Эта выставка стала большим событием нью-йоркской художественной жизни, и особо отмечены были работы Бахчаняна, выступившего самым неожиданным образом: он воспроизвел карикатурные образы американцев из советских газет - извлек их из-под спуда, обнаружил на свалке истории и выволок оттуда. В общем, произвел эстетический шок на американцев. Этот тот случай, когда коллекционерство, собирательство становится в один ряд с художеством, с творчеством, отождествляется с ним. Такой поворот в художественной практике (сейчас предпочитают говорить во множественном числе – практиках) стал новейшим методом эстетической деятельности. Мы поняли, что художественные сокровища совсем не обязательно должны принимать форму опуса, они встречаются везде, подчас действительно на свалках – как метафорических (свалка истории), так и самых настоящих, мусорных. Кокто рассказывает, что с Пикассо невозможно было ходить по улицам: он то и дело останавливался и подбирал с земли какую-нибудь ерунду; потом, вернувшись в мастерскую, то подкрашивал с одного бока, то придавал какой-нибудь железяке какой-нибудь неожиданный изгиб – и вот уже держал в руках артефакт, произведение искусства.
Артисты, люди искусства давно знают это, и не только художники. Пастернак писал в стихотворении двадцатых годов:
По стройкам таскавшись с толпою тряпичниц
И клад этот где-то на свалке сыскав,
Он вешает облако бури кирпичной,
Как робу, на лето на вешалку в шкаф.
У Пастернака речь идет о пианисте, стихи строятся на развернутом сравнении пьесы, разыгрываемой на рояле, с приближением и обвалом ливня, в действие которого вовлечены кирпичи и мусор соседней стройки-ноты музыкального шедевра.
Пристальное и творчески оживляющее внимание к предметам, выпавшим в некий вселенский архив, - не единственный метод художника Бахчаняна. Сам он называет себя «художником слова». Обычно так принято называть писателей. Случай Бахчаняна тот, что он из слов, всем известных и доступных, строит некие композиции, которые явно выходят за рамки привычных словесных жанров. Тут Бахчанян виртуоз, равно которому – совершенно буквально – нет. Он создает какие-то, что ли, речевки, которые начинают жить сами по себе в некоем гиперязыковом пространстве, в каком-то, если можно так сказать, виртуальном языке. Например: «Вся власть сонетам!» Или: «И на нашей улице будут будни». Или: «Друг товарищу брат». Эти речевки Бахчаняна давно стали пословицами. Самая известная, пожалуй: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Однажды он вовлек в такую игру мое скромное имя – воспользовавшись известным персонажем песни Галича «товарищ Парамоновой». Он подошел к Генису и сказал: Ты товарищ Парамонова. (Некоторое недоумение) И я товарищ Парамонова. И Довлатов товарищ Парамонова». Все мои знакомые, причем независимо от пола, стали, таким образом, персонажем Галича.
В эти игры он вовлекает и других. Вдохновленный Бахчаняном, я дважды выступил в его жанрах: однажды вспомнил, как крупный партийный начальник сказал «краеугольный камень преткновения» - и подарил это высказывание Бахчаняну; в другой раз, помня, что Бахчанян, или Бах, как его зовут друзья, увлекается сочинением палиндромов, перевертышей, я сотворил палиндром о нем самом:
АРЕНА БАХА - ХАБАНЕРА
Бахчанян был доволен, и главным образом тем, что знаменитому церковному композитору оказался приписан неожиданный в его репертуаре танцевальный номер. В ответ он сделал палиндром из моей фамилии:
ПАРАМОНОВ: В ОНОМ АРАП
Я тешусь тем, что под «арапом» следует понимать Пушкина.
Но у Бахчаняна есть еще один жанр, в котором слово выступает действительно в неразрывном синтезе с изображением. Тут он особенно виртуозен – и необыкновенно смешон. Листая каталог одной из выставок Бахчаняна, я обнаружил проект книжной обложки: Ленин поднимает на руки девочку – и титул книги: «Владимир Набоков. Лолита». Или вот такие номера: Бахчанян воспроизводит авангардистскую картину и дает ей автора и название из русского девятнадцатого, а то и восемнадцатого века. Под кубистическим женским портретом Пикассо надпись: «Аргунов. Портрет неизвестной крестьянки в русском костюме. 1784». Берет ню Матисса, где одна из моделей присела на корточки и выставила вперед руки, и подписывает: «Архипов. Прачки». Или: какое-то дикое изображение вроде бы человека, держащего на веревке вроде бы быка, в общем что-то крайне авангардистские (поздний Пикассо?), и подпись: «Клодт. На пашне». Сделать кубистических зверей тягловой силой – это высокохудожественная идея, какая-то глобальная карикатура нынешней цивилизации.
Творчество Бахчаняна далеко не исчерпывается теми сюжетами и приемами, которых только краешка я коснулся: он поистине неистощим. Искусствоведы пишут о нем куда как профессионально и в терминах, которых я и не слышал. Евгений Барабанов, например, написавший текст к каталогу Бахчаняна «Экспонат одного дня», называет его подлинным отцом поставангарда, живописного постмодернизма, концептуализма и много чего другого. Соц-арта в том числе. Мысль Барабанова: Бахчанян – не последователь и не постмодерный воскреситель, Бахчанян – отец массы современных школ, направлений, «практик». В живописно-искусствоведческой терминологии я не силен и оценивать такие сюжеты не берусь. Меня в данном случае интересует всегдашний вопрос этой серии:
европеец ли Бахчанян?
Конечно. Во-первых, он армянин, а Армения – как будто бы европейская страна. Бахчанян же не просто армянин, а на 150 процентов, как сказал он Довлатову. Что это значит? – Даже мачеха была армянкой, ответил Бахчанян. Хотя родился он в Харькове, то есть на Украине, а Украина тоже Европа.
И еще европейское, то есть высококультурное в нем: дух пародии, высокой насмешки, легкий дух осознавшей себя и уже играющей с собой культуры. В давние времена, помнится, я смотрел французский фильм «Фанфан Тюльпан» и думал: когда же в России будут делать подобное? Не в смысле кино – этот веселый фильм отнюдь не шедевр кинематографии, а в смысле изживания и преодоления собственного тяжелого прошлого. Известно ведь: человечество смеясь расстается со своим прошлым.
Мы с Бахчаняном смеемся – но прошло ли прошлое?
Иван Толстой: В Голландии только что опубликован дневник еврейской девушки Хельги Дейн, написанный ею в лагерях Вюхт и Вестерборк и посвященный ее возлюбленному голландцу Кейсу ван ден Бергу. Дневник был обнаружен лишь 60 лет спустя после войны, после смерти Ван ден Берга, который всю жизнь прятал его в тайнике. Рассказывает наш нидерландский корреспондент Софья Корниенко.
Отрывок из выпуска телевизионных новостей, 2001 год: «Найден дневник еврейской девушки, написанный в тяжелейших условиях лагеря Вюхт».
Софья Корниенко: Давно закончилась Вторая Мировая Война, бесплотным символом стала для многих юная писательница амстердамского подполья Анна Франк, но еще о многих тайнах молчат стены просторных домов, в которых жили когда-то многочисленные еврейские семьи Голландии. Сколько было таких Анн Франк, талантливых, образованных, до последней минуты находивших спасение в творчестве? Хельге Дейн было 18. Весь ее дневник посвящен возлюбленному, голландцу Кейсу ван ден Бергу.
Из дневника Хельги Дейн: « Сияние моего счастья отразится во всяком грустном и темном сердце. Такой будет наша любовь. Жить! Жить для тебя!».
Софья Корниенко: Сын Кейса ван ден Берга Конрад нашел дневник Хельги Дейн в 2001 году, после смерти отца и передал его в архив города Тилбурга. В интервью телепрограмме «Нетверк» он рассказал:
Конрад ван ден Берг : После смерти отца мы стали разбирать его вещи. Раньше в нашем доме была аптека, и в некоторых стенах оставались ниши – бывшие витрины для лекарств. Во время жизни отца поверх этих ниш всегда висели картины, мы и не знали, что за ними что-то есть. За одной из картин мы нашли такую нишу со стеклянными дверцами, а там – маленький чемоданчик. Все было спрятано там много лет назад. Но, знаете, я не стал тогда читать эту тетрадь. Только заглянул в нее, и мне сразу стало понятно, что ее содержание слишком интимно, предназначено лишь для двоих.
Софья Корниенко: В том же тайнике Конрад обнаружил еще и необожженную, полуразрушившуюся глиняную голову, поразительно похожую на фотографии Хельги.
Конрад ван ден Берг: Вот еще ее портрет. Отец несколько раз переезжал в новую мастерскую, и этот портрет всегда вешал на почетное место. Я думал, что это просто кто-то из его моделей. Пока не увидел фотографии Хельги Дейн.
Софья Корниенко: В потрепанном чемоданчике с облезлой желтой ручкой кроме дневника – еще пятнадцать писем, которые Кейс и Хельга написали друг другу, причем письма Кейса часто не доходили, на конвертах – пометки о недоступности адресата. В отдельном конверте – локон волос Хельги. Всю свою долгую жизнь Кейс хранил тайну о первой любви. После войны он стал художником, встретил другую девушку, также еврейку, женился на ней. Но и тогда, Кейс не переставал писать Хельге, пусть даже без всякой надежды. Как попал к нему дневник Хельги, так и останется навсегда загадкой.
Из дневника Хельги Дейн : «Это страшный сон, от которого нельзя проснуться, приходится только скользить сквозь него, как можешь. Страха я больше не знаю. Ничего удивительного не осталось. Самое невозможное стало возможным».
Конрад ван ден Берг: Когда я, наконец, прочитал дневник Хельги Дейн, меня поразило, как сильно ее язык оказался похож на язык моего отца, на то, как он описывал природу, например, возвышенные чувства, неземные какие-то вещи. Они с отцом использовали те же эпитеты, те же слова, которые мы с матерью, наоборот, в повседневной жизни почти никогда не произносили. А еще я стал лучше понимать ту злобу, ту бурю эмоций, с которой отец вспоминал о войне. Помню, я все пытался успокоить его: «Что ты, папа, столько лет уже прошло!» Ведь я вырос с пониманием травмы матери, еврейки, которая пережила нечеловеческие страдания во время оккупации. И только теперь я понял, что отец пережил то же самое еще до встречи с матерью.
Софья Корниенко : Теперь голландские историки изучили биографию ранее никому не известной девушки и составили комментарий к ее сочинениям. В марте вышла книга «Dit is om nooit te vergeten. Dagboek en brieven van Helga Deen, 1943». («Этого не забыть никогда. Дневник и письма Хельги Дейн, 1943 год»). Хельга Дейн родилась в Германии 6 апреля 1925 года, мать ее была немкой, отец – голландцем. С приходом к власти в Германии Гитлера семья решила переехать к бабушке Хельги, в голландский город Тилбург. Съемочной группе телепрограммы «Нетверк» удалось разыскать соседку Дейнов в Тилбурге, Эрику Корс-Хамбургер.
Эрика Корс-Хамбургер : Хельга была для меня примером, как старшая подруга. А как чудно она рисовала! Необыкновенно! Я помню, как мы играли в снежки перед домом, а у моего брата был маленький фотоаппарат, и он сделал несколько наших снимков в снегу. На одном мы сидим на заборе, на другом – бежим друг за дружкой. Теперь эти фотографии стали как бы материализованными счастливыми воспоминаниями.
Софья Корниенко: 1 июня 1943 года Дейны оказались последней еврейской семьей, которую фашисты отправили из оккупированного Тилбурга в лагерь.
Эрика Корс-Хамбургер : Уже потом, когда они были в лагере Вюхт, мама посылала им посылки. Много послать мы не могли, но у них-то в лагере совсем ничего не было. Я как сейчас помню, как мама стоит и заворачивает очередную передачу, сосредоточенно и заботливо. А потом я помню, как мы получили последнюю почтовую карточку от госпожи Дейн. Она благодарила за помощь, писала, что теперь они переезжают в лагерь Вестерборк, и надеются, что оттуда переписка возобновится.
Из дневника Хельги Дейн: « 1 июня 1943 года. Любимый, пока все идет неплохо. Я сижу в пустом бараке, на нижней койке. Из окна видны березы и ели, синее небо и белые облака».
Софья Корниенко: В лагере Вюхт было 13 женских бараков, по 480 женщин и девушек в каждом. Вспоминает бывшая узница лагеря Вюхт, Лотти Хюффенер-Веффер.
Лотти Хюффенер-Веффер : Эшелоны шли через всю страну, в основном в лагерь Вюхт – рабочий лагерь.
Из дневника Хельги Дейн: «Сегодня открылись мои глаза. Заключение. Ничто меня больше не сможет уничтожить. Я должна писать, держаться».
Лотти Хюффенер-Веффер : При лагере служил мальчик из города Ден Бос, он регулярно забирал грязное белье у немцев на стирку. Так вот этот мальчик предложил нам переправлять с ним письма на волю. Надзирательницы в лагере все были женщины и все как на подбор такие жестокие! И ведь у самих были дети, а как избивали они детей заключенных у нас на глазах! А потом просто шли домой к своим детям. Это были очень глупые женщины. Заставляли нас, например, подолгу стоять в ряд на одной ноге и кричали, что, мол, так испражняются собаки. Мне особенно было стыдно за стариков. Но приходилось все делать, как говорят.
Из дневника Хельги Дейн : «Эшелон. Это уже слишком. Я устала. Завтра опять. Но я все еще хочу чего-то, хочу! Потому что, если умрет моя воля, умру и я. Этого никогда не забыть».
Лотти Хюффенер-Веффер : Это было самое страшное, когда уходил очередной эшелон в другой лагерь, увозя самых слабых и больных. Однажды пришли и за моими сестрой, матерью и отцом. Я хотела поехать с ними, а мама сказала: «Ты оставайся лучше здесь. Вот мы вернемся, а ты нас ждешь». И я осталась. А мои подруги не пустили меня родителей проводить, чтобы только я не видела, как отходит поезд, как все кричат и плачут.
Софья Корниенко : 2 июля 1943 года в Вестерборк отправили и семью Хельги.
Из дневника Хельги Дейн : «Опять отходит поезд. В этот раз и мы уезжаем. Но мне не страшно. Настроение даже лучше, чем в предыдущие дни. Но писать много отчего-то не могу. Может быть, я все же немного взволнована».
Софья Корниенко : 16 июля 1943 года вся семья Дейнов была убита в лагере Собибор.
Из письма Кейса ван ден Берга к Хельге Дейн: «Любимая! Ради бога, будь сильной! Если станет когда-нибудь так тяжело, что только забвение и одиночество дадут возможность выстоять, тогда забудь меня».
Из последнего письма Хельги Дейн к Кейсу : «Любимый мальчик! Пусть твои мысли и страстные желания пересекутся с моими, и мы будем всегда вместе, связанные золотыми узами. Пиши много и часто. Твоя Хелеке».
Иван Толстой: 4-го апреля исполнилось 75 лет со дня рождения режиссера Андрея Тарковского. Во всем мире в этот день вспоминали выдающегося мастера, ушедшего из жизни в возрасте 54-х лет. В нашем архиве сохранились записи интервью Андрея Арсеньевича разных лет. Предлагаем вашему вниманию некоторые фрагменты. Январь 85-го, парижская студия Свободы. У микрофона Семен Мирский.
Семен Мирский: Мир уже, увы, привык к исходу из Советского Союза лучших писателей, поэтов, музыкантов, художников. К этому длинному и постоянно растущему списку прибавилось новое имя – Андрей Тарковский. Чем объяснить такой драматический и нежданный шаг, Андрей Арсеньевич?
Андрей Тарковский: Должен сказать, что это было очень неожиданно для меня самого и для моей жены Ларисы Павловны. Произошло это совершенно неожиданно, в результате событий, произошедших в 83-м году на Каннском фестивале, где была представлена моя картина, которую я снимал в Италии, под названием «Ностальгия». Эта картина была сделана совместно Госкино и Итальянским радио и телевидением, и была представлена на фестивале. Совершено неожиданно, руководство советского кино повело себя довольно странным образом и, прислав специального члена жюри для работы в нем, постаралось разрушить возможный успех моей картины. Это было настолько неожиданно, настолько мерзко, настолько в спину. Все воспринимают это как предательство. Даже не это важно. Важно то, что этим самым советское руководство кинематографом продемонстрировало перед всем миром свое отношение ко мне. Оно хотело сказать, тем самым, что я совершенно им не нужен, что я сделал совершенно не то, что должен был сделать. В общем, что во мне никто не нуждается в Советском Союзе. Но, конечно, после такого вмешательства в мою судьбу, и после демонстрации всему миру своего отношения ко мне я просто не мог вернуться.
Иван Толстой: Другая запись была сделана в июле 84-го, в Милане, сразу после того, как Андрей Тарковский принял решение о невозвращении в СССР. Беседу записал Марио Корти. Тарковский – о фильме «Андрей Рублев».
Андрей Тарковский: Наша цель в картине была рассказать о незаменимости человеческого опыта, поскольку рассказ ведется о жизни монаха Андрея Рублева, который был воспитан Сергием Радонежским, как вы знаете, в Троицком монастыре, в духе, любви, братства, единения. В общем, в духе идеи Сергия Радонежского, основателя этого монастыря. В этом все и дело, что, несмотря на то, что Сергий Радонежский был глубоко прав, Андрей Рублев приходит к этой же идее, только пройдя через мытарства всей своей жизни, через кровопролития, войны и ужасы междоусобиц, которыми полна русская история этого времени. Речь идет о том, что опыт преподать нельзя, его можно только пережить. Для меня это чрезвычайно важная концепция, это одна из важных тем нашей картины. Вторая тема, очень важная, это взаимоотношения художника и народа, и художника и власти. Эта проблема тоже очень важна, но она там раскрыта достаточно ясно, и не требует специальных объяснений.