Иван Толстой: Начнем с Франции, где вспоминают знаменитого поэта Жака Превера, скончавшегося три десятилетия назад. Рассказывает Дмитрий Савицкий.
Дмитрий Савицкий: Конечно, мы все его знаем по одной единственной песне, мы его и сводим к этой певучей меланхолии.
( Звучит песня Autumn Leaves Miles)
Но он и сотой частью не умещался в эти опавшие, осенние листья, ставшие трамплином славы не только для его друга, композитора Жозефа Косма, но и для многих певцов, включая Ива Монтана..
Он оставил нас ровно 30 лет назад, весною 1977 года. Оставил не Париж, который он променял на Нормандию, на простор океана за шесть лет до кончины, он оставил целое племя почитателей, из которых одни навсегда запомнили его имя в титрах «Детей Райка» и «Набережной Туманов», другие за его издевки над Ватиканом, третьи – за его антимилитаристскую деятельность, четвертые… Четвертые, с удивлением купив академический томик «Плеяд». С удивлением? Конечно! Жак Превер, поэт улицы, до сорокового года известный лишь шарманщикам да певичкам кабаре, Жак Превер, бывший сюрреалист с рю дю Шато, автор скетчей и анекдотов на тему дня, и полное собрание сочинений в «Плеядах»?
Но это было только началом, потому что Жак Превер отныне прописан в каждом школьном учебнике..
Он был ровесником века, родился в Нейи-сюр-Сен, пригороде столицы, но семья вскоре перебралась в Латинский квартал Парижа. Особой любви к школьной парте он не испытывал. Это отец, в чьих документах стоял homme des letters , хотя сочинил он одну единственную повестушку, отец и заразил его страстью к литературе и театру.
Закончив начальную в 14 лет, Жак со школой покончил и стал уличной шпаной. С бандой друзей он шлялся по кварталу Сен-Сюльпис, Сен-Жерменскому бульвару, устраивал драки, отстаивал «свою территорию», подрабатывал продавцом в книжном, потом в галантерейном, в универмаге «Бон-Марше».
В военные годы он продолжал подрабатывать налево и направо, мечтая о путешествиях и иных берегах. Мечта его осуществилась, но путешествовал он под флагом ВМС страны, в роли матроса. Среди друзей-призывников – Ив Танги и, вскоре, в Константинополе, Марсель Дюамель. Все трое в 22-м году становятся бандой друзей с рю дю Шато, где балом правит Андре Бретон, это первая группа сюрреалистов.
Для Превера в его 25 лет рю дю Шато и недалекие бульвары – «живая монпарнасская школа», друзья и знакомые, прямиком вошедшие в историю и там и оставшиеся: «Ротонда», «Селект», «Жокэ», «Дом» – были их штаб квартирами. Деснос, Бретон, Супо, Макс Эрнст, Арагон, Дюшан, Мен Рей, Кено, Пере, Навиль, Садуль, Арто – вся эта банда гениев встречалась ежедневно, пересекалась то на Сен-Жермен, то, неожиданно, на Монмартре, где пьяный вдребезги Арагон пытался отыскать и пристрелить свою любовницу-миллионершу, то опять на партсобраниях Бретона, который, начитавшись Троцкого, уже решил ввести сюрреалистов в компартию страны, и начал свою жёсткую чистку.
Супо, основоположник движения, а так же Арто и Витрак – были изгнаны. Превер ушел сам. В компартию он не вступил. «Я революционер с семи лет, - говорил он. - Но Маркса я читать не могу, меня от него тошнит». Вместе с ним сюрреалистов покинули и его друзья – Танги и Дюамель.
Стихи Превера той эпохи близки к творчеству сюрреалистов. В поэме «Кортеж» общий смысл разорван, парные фрагменты не соединяются в целое, смысл кувыркается, но удобно устраивается в люльке абсурда:
Жак Превер:
Золотой старикан с часами в трауре.
Королева боли с мужчиной из Англии.
Работники мира со стражами моря.
Шутовской гусар с толстухой смерти.
Кофейная змеюга с мельницей очков
Охотник с веревкой - с танцором голов…
Дмитрий Савицкий: Банда Андре Бретона не простила Преверу дезертирства. В печати появился текст под названием «Труп». Ответ Превера назывался «Смерть одного господина». В те времена литературная война в открытую все еще была возможна.
Благая эпоха! Таланты талантливо фехтуют убийственными словами, мир полон веселья, джаза, дыма и паров алкоголя. Это знаменитые безумные годы Монпарнасса.
Дальше - проще: Жак Превер организует театральную группу «Октябрь», для которой он пишет скетчи и пьески. Труппа - явно гошистского толка, и ее приглашают в 33-м году на фестиваль в Москву. Жак Превер не в восторге от столицы мира и, когда, группа «Октябрь» получает премию, отказывается подписать коллективное письмо благодарности Сталину.
В 35-м году он начинает писать для кино. Сначала диалоги для фильма Жана Ренуара «Преступление господина Ланжа», а в 38-м году он пишет сценарий «Набережной Туманов» для Марселя Карне. В главных ролях – Мишель Морган и Жан Габен. Через год – еще один сценарий для Марселя Карне – «День начинается».
В начале войны он, вместе с Жозефом Косма и фотографом Траунером, которым приходится скрываться от нацистов, перебирается на юг, в Сен-Поль-де-Ванс. В 41-м он пишет для Карне сценарий «Вечерних посетителей», в фильме играют Жюль Берри и Арлетти. И, наконец, в 44-м году из-под его пера выходит сценарий «Детей Райка». Арлетти играет с молодым Жаном-Луи Барро.
В 45-м году, первый официально опубликованный сборник стихов Превера расходится тиражом в 2 миллиона экземпляров.
Ему 45 лет, он продолжает активно писать, но он помнит и первую мировую, и смерть брата и голодные годы, и он продолжает активную антимилитаристскую деятельность. Одной из его главных антивоенных поэм-песен становится – «Барбара»:
Диктор:
Помнишь ли ты, Барабара,
Как над Брестом шел дождь с утра,
А ты,
Такая красивая,
Промокшая и счастливая,
Ты куда-то бежала в тот день, Барбара?
Бесконечный дождь шел над Брестом с утра,
И, когда мы случайно с тобой повстречались,
Улыбалась ты,
Улыбнулся невольно и я,
и, хотя мы не знали друг друга,
Все-таки вспомни, вспомни тот день, Барбара!
Диктор:
Вспомни:
Под навесом кто-то тебя ожидал
И он крикнул тебе:
- Барбара!-
А ты,
Такая красивая,
Промокшая и счастливая,
Ты к нему под дождем побежала,
И он обнял тебя, Барбара!
Не сердись, Барбара, если я говорю тебе "ты":
К тем, кого я люблю,
Я всегда на "ты" обращаюсь:
Тем, кто любит друг друга,
Я тоже "ты" говорю,
И хоть с ними совсем не знаком,
Я приветливо им улыбаюсь.
Диктор:
Помнишь ли ты, Барбара,
Этот город счастливый и мирный,
Эти капли дождя на твоем лице,
Помнишь ласковый дождь,
Что над городом лился с утра,
Дождь над пристанью, над арсеналом,
Над плывущим в Брест кораблем?
О, Барбара!
Как ужасна война!
Что стало с тобой под дождем из огня?
Железа и стали?
Где теперь человек,
Что тогда под навесом тебя ожидал, -
Он убит или жив,
Тот, чьи руки так страстно тебя обнимали?
О, Барбара!
Дождь над Брестом идет без конца,
Но совсем не похож он на ливень тех дней,
Потому что теперь это хмурый и траурный дождь,
Все вокруг затопивший тоской безысходной своей.
Не гроза это даже
Из железа, стали, огня -
Просто тучи,
Которые, словно собаки,
Подыхают за городом
В тусклом сиянии дня,
Подыхают и прочь уползают,
Уползают, чтоб гнить вдалеке,
Вдалеке-вдалеке от Бреста,
Утонувшего в безысходной тоске.
Дмитрий Савицкий: В середине пятидесятых семья Превера переезжает на Монмартр. Он осуждает вторжение в Будапешт и Прагу. Он пишет про птиц и кровь. Тема эта преследует его всю жизнь.
Выходит его сборник «Дождь прекрасной погоды». Он начинает создавать и выставлять коллажи. Он сочиняет наивные детские стихи, и пишет проникновенную лирику. Жюльет Греко, братья Жак, Ив Монтан, Аннес Капри не только поют, но и выступают с чтением стихов Превера. Его видят на левом берегу, на набережной, в забегаловках на Монж и Муфтар, в Люксембургском саду, возле Одеона. Его узнают по вечной кепке, по сигарете прилипшей к губе, по этой вялой деревенской походке. Париж, как известно, деревня, и он здесь – дома.
Здесь, в деревне, он и мелькает до сих пор. В проходняшке возле Политехнического, на выходе из метро Сен-Мишель, возле лотка продавщицы фиалок на marche des Patriarches .
Иван Толстой: В Италии вышел большой и красочный альбом, посвященный вилле Демидовых под Флоренцией. Вот что рассказывает наш корреспондент в Италии Михаил Талалай.
Михаил Талалай: История Демидовых, кузнецов и миллионеров, накопителей и расточителей, не перестает быть питательной пищей для разного рода современных артефактов. И эта история имеет вполне осязаемые формы - в виде дворцов, собраний искусства, портретов, вилл. Одна из самых роскошных Демидовских вилл - в Пратолино, под Флоренцией, на Болонской дороге - не раз уже вдохновляла разного рода артистов, фотографов, ученых. Венцом многолетнего увлечения целой группы итальянских исследователей стал роскошный альбом, изданный во Флоренции издательством Polistampa .
Я хорошо познакомился с этим издательством, когда лет пять назад оно выпустило черно-белый фотоальбом «Русская Флоренция», с фотографиями флорентийца сардинского происхождения Массимо Агуса и с моими пояснительными текстами. Уже тогда мы поместили несколько страничек о Вилле Демидовых, сейчас же – это крупноформатная монография, с крупным титулом « Il sogno del principe », то есть «Мечта государя», так как сначала эту Виллу задумали и начали оформлять флорентийские владыки, Великие герцоги Медичи. Именно у их потомков и купил Виллу Павел Павлович Демидов, потомок тульского кузнеца.
Демидовы, ставшие в Италии князьями Сан-Донато Demidoff , с ударением на первый слог, не могли не поразить воображение жителей Апеннинского полуострова. Сказочное богатство, меценатство, благотворительность, страстные увлечения, наполеономания Анатолия Демидова и его женитьба на племяннице французского императора, взлеты и падения династии - все это внесло огромный вклад в сотворение иностранного мифа о "русских" - щедрых, артистичных и сумасбродных.
Во Флоренции Демидовы, в действительности, жили с царским размахом: достаточно сказать, что их загородную усадьбу прозвали " seconda reggia ", вторым государевым дворцом (первым был дворец Великого герцога Токанского). Вообще в Тоскане не трудно вообразить особый демидовский маршрут, в который войдет и Эльба с ее наполеоновским музеем, и Баньи-ди-Лукка, с бальнеологическим комплексом, и площадь Демидовых в самой Флоренции с демидовским монументом и кафедральный собор с уральским кайлом на фасаде и многое-многое другое. И местечко Пратолино, с его роскошной виллой Демидофф.
Именно ей и посвящен новый альбом. Занятно, что на волне реституций или борьбы за них (вспомним о возвращении подворья в Бари, о чем я недавно рассказывал), нынешний хозяин виллы, а именно провинция города Флоренции повелела переименовать Виллу Демидофф в виллу Медичи, опасаясь претензий России. Но историческая топонимика – вещь упрямая и народ, покамест, по-прежнему называет ее Демидовской.
Воспользуемся выходом прекрасного альбома и расскажем о Вилле.
Огромная старинная вилла Медичи, перешедшая во владение Демидовых в 1860 году, стала в начале ХХ века собственностью Марии Павловны, последней из итальянской линии семейства. Она прожила тут полвека.
После преждевременной смерти супруга князя Абамелек-Лазарева, вдова замкнулась в Пратолино, в обществе четырех слуг, двух поваров и трех секретарей. В 1925 году бывшая российская подданная стала подданной Италии, согласно особому королевскому декрету.
Мария Павловна бережно относилась к наследию Медичи: она привела в порядок парк, восстановила старинный лестницу у южного фасада (архитектор Буонталенти), поручила реставрацию статуи Джамболоньи знаменитой флорентийской Студии поделочных камней.
Княгиня продолжала филантропическую деятельность семьи: она учредила под Флоренцией Национальный дом для инвалидов войны имени князя Абамелек-Лазарева, а в 1935 году подарила больнице Пратолино принадлежавший ей акведук, построенный при Медичи. Ее помощь русским беженцам – большая отдельная тема.
Началась Вторая мировая война и следуя призывам итальянского государства к автаркии – самодостаточности – Мария Павловна засеяла пшеницей свободные пространства. Вот что она пишет в 1941 году по этому поводу брату Елиму в Афины:
Диктор: «Я решила заставить работать все луга и посеяла пшеницу – надо помочь правительству и производить недостающий хлеб для населения. То же я сделала и в Риме – все луга засеяны пшеницей – уверена, что мой возлюбленный супруг одобрил бы это решение, которое является и христианским долгом».
Михаил Талалай: Однако и ей, обеспеченной аристократке, во время войны приходилось нелегко, и она признается брату:
Диктор: «Жизнь стала такой трудной, и нет надежды на ее улучшение. Даже мы, так называемые производители, не имеем никаких преимуществ: все строго учитывается и следует рациону – остальное надо сдавать в центральную заготовку. <…> Жизнь идет в непрестанной тревоге».
Михаил Талалай: Однако тревога психологическая сменилась более реальной опасностью. В 1943 году Пратолино заняли нацисты, разместившись в доме и переселив княгиню со слугами в хозяйственные постройки. Виллу бомбили англо-американские войска, и погибших оккупантов похоронили прямо в саду виллы. В письме от 1946 году в Афины уже ко вдове брата она писала:
Диктор: «Пратолино было во время войны на передней линии. <…> Мой бедный парк очень пострадал от бомбардировок, тысячи деревьев сломаны и повалены, вилла тоже пострадала, стены, которые окружали парк, обрушились».
Михаил Талалай: По воспоминаниям, княгиня раздавала одежду окрестным крестьянам, продавала фамильные драгоценности ради оказания гуманитарной помощи.
После смерти княгини ее вилла в Пратолино перешла согласно завещанию к племяннику князю Павлу Карагеоргиевичу Югославскому, а затем была продана этим наследником Римскому Генеральному Обществу недвижимости. Оно, увы, небрежно отнеслось к колоссальному достоянию – я встречал флорентийцев, которые, тайком, ходили охотиться туда, как в тайгу. В итоге все это имение выкупила провинция, устроившая тут парк-музей – летом тут идут концерты, спектакли, выставки.
В 2005 году, ровно пятьдесят лет спустя смерти последней русской владелицы, на могиле Марии Павловны русский приход провел панихиду, отслужил ее о. Георгий Блатинский, священник, живущий в домике для причта, поставленном тщанием княгини. Любопытно, что необычную для Флоренции православную панихиду в парке Пратолино записывали на видео, потом поместили запись на особый диск, и дали в продажу - в приложении к новому альбому. Когда я сообщил об этом главному действующему лицу краткого док. фильма о. Георгию, он был крайне удивлен. Но священники – персоны публичные, в особенности православные священники в католической стране.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Павел Щеголев. Его портрет представит Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Павел Елисеевич Щеголев (1877 – 1931) – историк, имя которого было известно далеко за пределами академических кругов, автор ряда работ, бывших, как теперь говорят, бестселлерами, то есть вызвавших интерес самой широкой публики. Главный его «хит», выражаясь опять же по-нынешнему, - книга «Дуэль и смерть Пушкина». Щеголев также одним из первых – если не первый – начал разработку материалов по истории декабризма. В двадцатые годы он был редактором-издателем журнала «Былое», сделав его кладезем материалов по истории русского революционного движения. Он и сам, как подобало выдержанному русскому интеллигенту, одно время был связан с революционными кругами, так что даже подвергся ссылке в Вологодскую губернию – в одно время с такими будущими знаменитостями, как Бердяев, Ремизов, Луначарский. Но Щеголев был, во-первых, слишком серьезный ученый, а во-вторых, человек слишком широкий для того, чтобы всерьез заниматься революцией. Гораздо интереснее иметь дело с революцией как историей, а не злобой дня.
Очень много интересного о Щеголеве можно найти в Дневниках Корнея Чуковского. Например, такая запись:
Диктор: «Павел Елисеевич Щеголев был даровитый ученый. Его книга «Дуэль и смерть Пушкина» - классическая книга. Журнал «Былое», редактируемый им, - отличный исторический журнал. Вообще во всем, что он делал, чувствуется талант. Но при всем том он был первостепенный пройдоха».
Борис Парамонов: Далее следует такая жанровая картинка:
Диктор: «Я познакомился с ним в 1906 году в одном из игорных притонов. Его приговорили к заключению в крепости, и он накануне ареста проводил в этом лотошном клубе свою, как он говорил, последнюю ночь (…) Он по-домашнему расположился за круглым столом, за которым сидели сторублевые кокотки, чинные, как классные дамы, одетые богато, но скромно. Этим девам Щеголев раздавал по рублю, чтобы они покупали себе карту лото, но когда кто-нибудь из них выигрывал, половину выигрыша она отдавала Павлу Елисеевичу. Он же держал себя так, словно он – размашистая натура – прожигает жизнь. Был он уже тогда толстяком с очень широкой физиономией – и было в его брюхатости и в его очень русском, необыкновенно привлекательном лице что-то чарующее».
Борис Парамонов: Еще одна история у Чуковского. В молодости Щеголеву покровительствовал его земляк Суворин, издатель правой, ненавидимой интеллигенцией газеты «Новое время». Он пригласил Щеголева, уже полевевшего и это знакомство не афишировавшего, на свой юбилей; отказаться Щеголев тоже не мог. Когда пришли фотографы снимать юбилейную группу, Щеголев стал в самом заднем ряду, а перед самой вспышкой магния уронил на пол платок и нагнулся, чтоб его поднять. Когда потом его упрекали этим юбилеем, он яростно опровергал факт своего присутствия: действительно, вещественных доказательств не было, на снимке Щеголева не видно.
Дневники Чуковского полны подобными рассказами о Щеголеве, и каждый раз он предстает кого-нибудь обжулившим. Академику Тарле он в лицо говорил: ну, вас любой дурак надует. При этом все его любили.
Щеголев однажды надул всю читающую Россию, а другой раз всю Россию театральную знаменитыми фальшивками: «Дневником» Вырубовой и пьесой «Заговор императрицы». Сотрудником его в эти делах был знаменитый писатель Алексей Толстой. Фальшивки получились на редкость интересные. Мне случилось видеть этот самый Дневник Вырубовой в глубоком детстве, но я помню до сих пор одну деталь: рассказывалось, что царь Николай Второй любил наблюдать совокупление свиней. На царя это никак не похоже, но как сказывается в этой детали фламандская натура Алексея Толстого!
О Щеголеве не только мемуаристы писали, - его изображали и в художественной литературе. Например, он появляется в романе Каверина «Скандалист» - в этом своем качестве весельчака и гуляки, ресторанного завсегдатая.
О нем рассказывают и такую историю. Однажды, уже в советские – нэповские – времена, он выиграл колоссальную сумму. Придя домой в сильном подпитии, эти деньги рассовал, чтоб семья не обнаружила, по книгам своей громадной библиотеки. А утром не мог вспомнить, куда именно; перебирать же книги по одной было бессмысленно, - настолько громадной была библиотека.
Если уж мы вспомнили о семье Щеголева, то грех не сказать, что он был женат на женщине, в которую одно время был неудачно влюблен Блок: это «Валентина, звезда, сиянье» одного из его циклов. «Как поют твои соловьи!»
Щеголев умер далеко не старым, в пятьдесят четыре года, но можно сказать, что очень вовремя. Новые, сталинские времена не могли быть для него благоприятными. Достаточно сказать, что его журнал «Былое» был закрыт в 1926 году. Слишком там много писалось о народниках и эсерах, что не могло нравиться Сталину; ему не нравились так называемые старые революционеры, да и революционеры вообще. Щеголев со временем вызвал бы у вождя неприятные ассоциации.
Колоритная фигура Щеголева не должна заслонять в нашей памяти его научные заслуги. Приведу только два примера его работы. Он установил автора пасквиля на Пушкина, приведшего к дуэли: им оказался у Щеголева Петр Долгоруков. Второй пример высокого профессионализма Щеголева. Поэтически поэтизирующий поэт Ходасевич однажды выдвинул гипотезу о жизненном подтексте пушкинской «Русалки»: мол, какая-то крестьянская девушка, пострадавшая от Пушкина, утопилась. Щеголев в ответ установил, что эта девушка, по имени Ольга Калашникова, которую Пушкин, по его же словам, обрюхатил, была им благополучно пристроена - выдана замуж за богатого крестьянина в болдинское имение, и всё кончилось ко всеобщему удовлетворению.
Профессионалом Щеголев был европейского уровня.
Иван Толстой: В Амстердаме завершилась третье по счету Бьеннале Музея Кино – выставка достижений киноархеологов и реставраторов, фестиваль кинематографических останков и редкостей. Важная роль на Бьеннале была отведена малоизвестным фильмам пионера советского кино Дзиги Вертова. Рассказывает наш амстердамский корреспондент Софья Корниенко.
Софья Корниенко: «Праздник для зрения и слуха», - под таким девизом проходила очередная Бьеннале Музея Кино в Амстердаме. Как бы ни старался Музей Кино позиционироваться как заведение, дружественное к масскульту, Бьеннале все равно остается угощением на изысканный вкус, наподобие антикварной лавки предлагая посетителям раздобытые в частных коллекциях поврежденные, тщательно изученные и отреставрированные драгоценности. Это, безусловно яркое, событие в европейской культурной жизни рассчитано, прежде всего, на опытного, что называется, «насмотренного» зрителя, поэтому в Амстердам в эти дни приехало много профессионалов. Основные пять показов в программе проходили на лучших концертных площадках города, в том числе в клубе Парадизо и в старой церкви Де Дауф. Специально приглашенные звезды камерной, джазовой и рок-музыки выступали со специально сочиненным к Бьеннале музыкальным сопровождением к немым фильмам. К «Атлантиде» Жака Федера, снятой в 1921 году в Сахаре, даже подавали мятный чай и восточные сладости. Зрители также вдоволь насладились эротическим абсурдом голландских экспериманталистов отца и сына Де Нойе ( De Nooijer ) и посмеялись на ретроспективе «Королевы комедии», Чарли Чаплина в женском обличии Мабел Норманд. В гуще этого разнообразия пронзительной нотой выделялась программа уникальных работ Дзиги Вертова, привезенная Австрийским Музеем Кино. Основной фильм программы «Одиннадцатый», снятый в 1928 году, в одиннадцатый год после Октябрьской революции, подали в одиннадцать часов вечера под острым музыкальным соусом финской группы « Cleaning Women ». В качестве одного из музыкальных инструментов эти молодые люди в пролетарских платьях использовали электро-арфу, переделанную из сушилки для белья.
(Звучит фрагмент музыки к фильму Дзиги Вертова «Одиннадцатый» группы « Cleaning Women »).
«Одиннадцатый» - это сложное кинематографическое стихотворение на тему индустриализации и нищеты. Сегодня, в 2007-м, монтаж Вертова до сих пор выглядит революционно. Сам Ветров любил цитировать Эйзенштейна, который сравнивал документальный фильм с эпосом, состоящим, в начале, из разрозненных фрагментов и сливающимся, в финале, в симфонию. В рабочих заметках Вертов писал, что в своем немом эпосе советской жизни пытался передать оглушительный шум отбойных молотков, стук поездов, взрывы и человеческий крик с помощью визуальных средств – виртуозного ритмичного монтажа. Оригинал «Одиннадцатого», которым одинаково восхищались Казимир Малевич и будущий мэтр голландского документального кино Йорис Ивенс, безвозвратно утрачен то ли из-за советской цензуры, то ли во время эвакуации киноархивов в 40-е годы. Единственная копия, сохранившаяся в Австрийском Музее Кино, перекроена и короче оригинала на 20 минут. Говорит куратор музея Михаэль Любенштайн.
Михаэль Любенштайн: Вертов попал в опалу в конце тридцатых. Его подход к документалистике был прямо противоположен соцрелизму, и был отвергнут как буржуазное трюкачество, излишне претендующее на художественность и формализм. Партия требовала передачи реальности официальным и во много раз упрощенным языком. Помимо всего прочего, насколько я могу судить по собственным дневникам и эссе Вертова (только что, кстати, изданным нашим музеем на английском языке), сам он был нелегким человеком, и работать с ним было тяжело. Его уволили со всех студий, где он был занят, новых заказов больше почти не поступало. Последний его фильм – антифашистский документальный фильм, снятый в 40-е годы – с художественной точки зрения никакой. То же можно сказать и о его поздней кинохронике. Другого от него и не требовалось: советский архив кино- и фотодокументов фильмы Вертова интересовали исключительно как историческое свидетельство, а не авторское кино. Это в то время как во всем мире его считают одним из величайших авторов русского кино. Но не в России. В прошлом году мы вновь приезжали в Россию, и русские сотрудники архива вновь недоумевающе посмеивались: «Опять этот Вертов! Что вы все за ним ездите? Есть же фильмы гораздо интереснее!»
Софья Корниенко: Первые пленки с фильмами Вертова попали в австрийский музей из советского Госфильмофонда в 60-е годы. Однако настоящий толчок к формированию в Австрии крупной коллекции Вертова дало, казалось бы, незначительное обстоятельство – билетершей в кассе музея подрабатывала студентка славистики, юная специалистка по русскому авангарду. От имени музея ее отправили в Москву на поиски вдовы Вертова Елизаветы Свиловой, которая, в свое время, бессменно монтировала все фильмы мужа.
Михаэль Любенштайн: Елизавету Свилову нашли и пригласили в Вену, вместе с Сергеем Дробышенко, историком кино, который в 60-х годах опубликовал дневники Вертова. Официальной причиной вызова в Вену значилась программа «Кино и Ленин» - Свилову, якобы, приглашали как эксперта в данном вопросе (она, действительно, участвовала в создании фильма Вертова «Три песни о Ленине»). Однако истинной темой ее встреч с работниками австрийского музея был не Ленин, а сам Вертов. Свилова прониклась уважением и доверием к венским коллегам, увидев, как высоко ценятся работы Вертова на Западе – не как продукты политической пропаганды, а как предметы высокого искусства, как художественные шедевры. В СССР же о Вертове после 1935 года, наоборот, не принято было говорить. Мы нашли несколько писем, в которых Свилова предлагала разделить наследие Вертова между Госархивом в Москве и нашим музеем в Вене, где, как она писала, фильмы Вертова будут восприниматься не просто как документы эпохи.
Софья Корниенко: С «Человека с киноаппаратом» Вертова начинается любой западный университетский курс по кинокритике. Однако авангардизм Вертова не исчерпывался мастерскими спецэффектами и монтажом. Особого внимания заслуживают и его эксперименты со звуком, если бы не плохое техническое качество, стоящие многих современных звуковых инсталляций. Австрийский музей привез на Бьеннале одну из первых советских звуковых картин, ленту Вертова 1930 года «Энтузиазм», отреставрированную режиссером-экспериманталистом Питером Кубелкой. Особенно выразительны сцены, в которых люди, с блаженными улыбками на лицах, грабят местную церковь, отпиливают ее маковки, и на грубые обрубки водружают оборванные красные полотна. Эти кадры Вертов смонтировал с крупными планами уличного пьянства и ритуально-бездумного молельного усердия в еще уцелевших храмах. Все это под гул машин, вой сирен и примитивные марши.
(Звучит отрывок из фильма Дзиги Вертова «Энтузиазм»).
Михаэль Любенштайн: Фильмы Вертова – это также пропаганда, он верил в утопическую коммунистическую идею. Однако он снимал все, его фильмы иллюстрируют, в том числе, и агрессию, и жестокость нового уклада жизни. Один из моих любимых эпизодов – сцена из фильма «Энтузиазм», в которой официальные лица в Советской Украине наблюдают со своего пьедестала за парадом народных масс. «Индустриализации – Ура! Коллективизации – Ура!» - кричит толпа, и мы видим, как нервно перекашивается лицо у одного из партийных боссов. Ведь как раз в то самое время коллективизация привела к смерти от голода около миллиона украинских крестьян.
(Звучит отрывок из фильма Дзиги Вертова «Энтузиазм»).
Михаэль Любенштайн: Вертов сам собирал вырезки из газет с рецензиями на показы его фильмов за рубежом, раскадровки и прочие документы. После смерти мужа, Елизавета Свилова систематизировала эту коллекцию, пронумеровала каждый экземпляр, составила списки с примечаниями. Часть материалов она напрямую передала в Вену, еще часть – в Госархив в Москве. При этом со всех документов, оставшихся в Москве, были сделаны копии, эти копии также хранятся в Вене. Вдова Вертова стала, таким образом, самопровозглашенным летописцем и архивариусом его жизни и творчества. В нашем музее хранится приблизительно в два раза меньше документов о Вертове, чем в Москве, однако наша коллекция во много раз доступнее. Разумеется, исследователь вынужден обращаться за недостающими материалами в Москву, но там получение доступа к архиву превращено в трудоемкий процесс.