Иван Толстой: Сегодняшняя программа посвящена труду человека, которого читали сотни тысяч людей, если не миллионы, и при этом не задумывались, что читают именно его. «Вся королевская рать», «Свет в августе», «Завтрак у Тиффани», «Над кукушкиным гнездом» и десятки других книг говорят языком Виктора Голышева, хотя и передают мысли и чувства Роберта Пенн Уоррена, Уильяма Фолкнера, Трумена Капоте и Кена Кизи. Виктору Петровичу Голышеву исполнилось 70 лет.
Виктор Голышев: Я считаю, что эта работа такая же, как любая другая. Я знаю, что это не очень распространенное мнение, и люди, особенно интеллектуального труда, вообще склонны переоценивать свое место в жизни. Я думаю, что это место весьма скромное. Писатель – дело другое. Он написал, и за него никто это не напишет. За переводчика переведет другой человек. Я не говорю это ни с гордостью, ни со смирением, но это работа, как любая другая работа, как работа водителя троллейбуса, плотника. Просто там ты не с рубанком сидишь. Я не считаю, что этим надо гордиться. Тебе или досталась такая работа, или ты ее выбрал. Может, я хотел быть плотником – не получилось. Я думаю, что то же самое может про себя сказать любой человек, который здраво смотрит на мир. Есть люди, которые замыкаются на этом деле, и это им кажется чем-то особенным. Мне так не кажется. Вообще, это очень вредит переводчикам, когда, с возрастом, процесс перевода, процесс работы их интересует больше, чем оригинал. Они слишком много заняты собой. Я считаю, что это очень вредно. Надо свое место всегда знать, и оно не такое уж большое.
Иван Толстой: Скромность и чувство собственного достоинства у Виктора Голышева такие же неотделимые качества личности, как и профессиональное мастерство переводчика. Рассказывает Петр Вайль.
Петр Вайль: Виктор Голышев, в первую очередь, человек, который для нас открыл массу иностранных писателей, все это понятно, и о его профессиональных качествах, наверное, скажут люди больше понимающие, чем я. Но каков его подход, который мне страшно нравится. Смотрите, что говорит сам Голышев:
«К вопросу о гениальности переводчика. «Талантливый» - по-моему, тоже мало значит. Я думаю, что важен не талантливый переводчик, а хороший переводчик. И это, по-моему, самое большее, что можно сказать. Потому что «талантливый» - это задатки. А важен продукт. У нас куда ни плюнь – талантливые, но они, почему-то, или не организованные, или они много себе спускают, или по воле ветра движутся, и громадное количество производится дерьма - по легкомыслию, по неопрятности. А хорошие переводчики есть, и были, и даже еще, по-моему, не перевелись».
Блестяще! Насколько трезво, самокритично, внятно. Не лезть в соавторы. Как это принято считать, что у нас великие американские писатели говорили языком Райт-Ковалевой. Да нет, неправда. Они своим говорили языком. «Да нет, неправда, - говорит Голышев. Тебе вожжа под хвост попала, и ты спустя рукава переведешь рассказ, а другой - на полете гениальности. А это серьезная, повседневная работа». Вот это страшно подкупает. И в самом Голышеве это подкупает. Я имею честь быть с ним знакомым. Не очень близко, но, тем не менее, я знаю его много лет. Если бы меня спросили, какие люди являют собой пример вот этой пресловутой внутренней свободы, независимой от внешних обстоятельств, то первый, кто мне придет в голову, это Голышев. Еще будет, может, два-три человека, но Голышев – обязательно. Другое. Спросят меня о том, что я знаю о своих знакомых, в смысле чувства собственного достоинства, опять Голышев обязательно будет в числе самых первых.
Иван Толстой: Как становятся переводчиками? Чем они занимаются в детстве? В каких семьях растут? Виктор Голышев у нашего микрофона.
Виктор Голышев: Родился в Москве, отец в это время, по-моему, не работал, это был 37-й год, его уволили, потом он пошел в Утильсырье работать, потом стал начальником главка в автомобильном министерстве, а до этого он работал в министерстве внешней торговли. А мать тогда училась в Литинституте, я толком не знаю, когда она его кончила. До этого она училась на химфаке в МГУ, но химиком она не стала, а работала, когда я уже был в сознательном возрасте, в Союзе Театральных Деятелей на Пушкинской. Потом стала переводчицей. Но они в 44-м году развелись, и я остался жить с отцом. Культурных впечатлений много не было в детстве. Был, в основном, двор или каток, а книжки я читал дурацкие, в основном, когда маленький был, фантастику, по много раз одно и то же.
Иван Толстой: А когда и с чего началось духовное взросление?
Виктор Голышев: Я думаю, что одно начиналось постепенно, в старших классах школы, когда ты начинаешь нормальные книжки читать, но до сих пор считаю, что я в высокодуховную стадию не вошел еще. Просто такая работа. Как бы считается, что она духовная или интеллектуальная. На самом деле - обыкновенная работа. Вообще, я по образованию не переводчик и не филолог, а инженер-физик. Видимо, литература больше нравилась, чем свое занятие, и я довольно быстро оттуда слинял.
Иван Толстой: Каким был круг вашего общения?
Виктор Голышев: У меня не было круга и, по-моему, никогда ни в какой компании я не состоял. Дело в том, что отец был ответственный работник, но при этом он любил книжки, и у нас в доме было много книг. Поэтому я читал. А мать уже была литературный человек, конечно, какое-то влияние она оказывала, когда в школе приходилось заниматься литературой. В общем, скорее, я бы сказал так, что от родителей я что-то узнал, чем от какого-то особого круга. У меня были приятели, и до сих пор остаются приятели, но они не обязательно литературные. В молодости больше художников было и тех, которых теперь андерграундом называют. Не особо интеллектуальное общество, они занятые делом люди. Я не могу сказать, что у меня какой-то круг был. Знакомые отельные были, в молодости я видел каких-то замечательных людей вроде Слуцкого или еще кого-то, в основном, благодаря матери. Она жила отдельно от меня, но мы жили рядом, в соседних подъездах. Так что я не могу ничего интересного сказать по поводу круга, у меня просто знакомые, но литературного круга у меня нет. Я знаю переводчиков, они мои знакомые, но мы об этом очень редко разговариваем.
Иван Толстой: То есть, к писателям вас, значит, не тянет?
Виктор Голышев: Нет, я не люблю вариться ни в Союзе Писателей, хотя я давно там состою, и не ходил туда никогда. Я считаю, что для моего бизнеса важнее обыкновенная жизнь, чем постоянное общение с коллегами - с редакторами или с такими же переводчиками, как я. Этим нельзя ограничиваться, это не самое интересное в жизни.
Иван Толстой: То есть, как бы, жизнь интереснее литературы, да?
Виктор Голышев: Я думаю, что не интереснее, это не правильно было бы. Во-первых – важнее. И потом, с возрастом внимание и интерес к этому притупляются. В молодости - да, пожалуй, мне гораздо интереснее были люди совсем другого круга, не представляющие собой интеллектуальную прослойку.
Иван Толстой: А когда и почему вы взялись за перевод?
Виктор Голышев: Это очень трудно объяснить. Я думаю, что из некоторого англоманства, пожалуй. Эта культура англосаксонская меня всегда привлекала, когда я еще был школьником. И я думаю, что интерес к этим странам – сперва, может быть, к Англии, а потом больше к Америке - был главным толчком. Потом ты начинаешь читать книжки, они тебе нравятся, а русские книжки того же времени не представляют никакого интереса. Мы знаем, насколько это была отсеянная, отфильтрованная литература, какой узкий круг вопросов там был затронут, за очень редкими исключениями. А широкая жизнь открывалась в английской литературе. Это с одной стороны. А с другой стороны, я немножко знал язык. С третьей стороны, мне эти инженерные дела разонравились. Куда-то надо было уходить. Я не говорю, что это призвание было, а просто выход. Ты можешь заняться этим делом. Сначала ты подрабатывал этим, когда был студентом, оказывается, что переводить можно за деньги. Когда ты уже получаешь инженерскую зарплату, ты халтуру делать не будешь, а будешь делать то, что тебе нравится. Я перевел рассказик, потом другой, потом третий, это продолжалось подолгу, а потом просто ушел с работы. Вот и все. Никакой тут особой тяги не было.
Иван Толстой: Что вы перевели самое первое?
Виктор Голышев: Мы с приятелем, с Эриком, перевели рассказ Сэлинджера «Хорошо ловится банановая рыба» или «Лучший день банановой рыбы». Потом он в переводе Риты Райт много печатался. Просто это было развлечение. Мы переводили три дня, а потом две недели редактировали. Жутко смеялись друг над другом или над текстом, потому что какой-то акцент все время слышен в тексте. А потом он год пролежал, и его напечатали в газете «Неделя». В общем, это был 60-й год, а напечатали в 61-м. Его еще никто не знал. Он мне сказал, что есть такой хороший писатель, я прочел семь рассказов, они мне тогда замечательными казались. Сейчас я немного охладел к нему. А потом как-то дальше пошло. Один рассказ, другой. Потом я решил, что как-то надо уходить и что-то перевести.
Иван Толстой: Как вашего приятеля звали?
Виктор Голышев: Эрик Наппельбаум. Мы вместе с ним учились в физико-техническом институте, потом я на год отстал от него, правда, но он остался ученым. Время от времени он переводит, очень много переводил в молодости для заработка. Но он остался, а я ушел.
Иван Толстой: А откуда вы Сэлинджера раздобыли в те времена?
Виктор Голышев: Книжка Сэлинджера была у него. Откуда он взял – я не знаю. Самое дикое это то, что все книжки, которые к тебе попадают, попадают случайно. Когда «Королевскую рать» переводил, мне случайно Надежда Яковлевна Мандельштам дала несколько книжек, которые ей подарил американец или англичанин. Они у нее валялись без дела, и она отдала их мне. Я эту книжку прочел, она мне понравилась. «Света в августе» у меня тоже дома не было, я увидел ее на полке у приятеля. Про Торнтона Уайлдера тот же Эрик мне сказал, что хороший писатель есть. Он очень читающий человек был и остался читающим человеком. С возрастом мы все меньше читаем. А тогда - ты смотришь, что «Мост короля Людовика Святого» это замечательная книжка, можно ее перевести… Это смешно, но книжки попадались случайно. Потом, когда ты уже начинаешь этим более или менее заниматься, ты начинаешь ходить в библиотеку, рыскать, можно уже было в абонементе книжки брать. Но, в большинстве своем, книжки мне попадались из частных рук. Мне нужен был «Свет в августе» - мне его прислал приятель из Ленинграда. Он у кого-то попросил. Совершенно дикая история. Она, кстати, продолжается до сих пор. Книжки попадают случайно. Попадает много книжек, но глаз кладешь не на многое. Постоянного потока или связи, чтения « New - York Revue of Books » или « Times Book Revue » у меня нет. Это не интересно и невозможно. Это в большой степени случайность.
Иван Толстой: А вы кому-то показывали те переводы перед публикацией? Как вы понимали, что работа удалась? К профессионалам вы ходили?
Виктор Голышев: Первые два-три перевода мать читала. Она была профессиональный переводчик и, по-моему, очень хороший. Она довольно сильно меня правила вначале. У меня нет такого ощущения, что мне это надо кому-то показать, услышать, что это хорошо. Я вроде сам думаю, что это прилично. Критериев нет никаких. Я считаю, что невозможно сравнивать переводы, это не спорт, говорить, какой лучше, а какой - хуже. Есть совершенно очевидные вещи, когда он просто не годится. Но сам ты переводишь до тех пор, пока перестает быть стыдно за фразу, грубо говоря. Когда книжка тебя касается, то это довольно легко происходит, не надо никаких критериев. Критерии нужны, когда есть книжка, которая тебе не подходит. Тогда нужно думать, что с ней делать. А так - не думаешь, это происходит где-то на уровне желудка. В процессе работы над фразой, пока она не станет приличной, ты от нее не отстаешь. Есть люди, которые оставляют черновик, а потом по второму раз проходят. Я так не могу, к сожалению, поэтому иногда из-за одной фразы можно день потерять. Но если говорить о личном впечатлении о своей работе, то я могу сказать, что когда идет верстка или корректура, то мне, почему-то, довольно тошно на это смотреть. Пока переводишь – ничего, и даже пока правишь сам. Но когда это напечатано в первом виде, ты переел или что, но уже становится неприятно. Это слишком интимные впечатления, но это правда. Потом ничего, потом я уже не читаю этих книг, и не читаю довольно сознательно. Дело в том, что попадаются более или менее стандартные вещи, требующие одного и того же перевода. Каждый раз жутко, что ты повторишься. И когда какую-то фразу переварил один раз и попадается такая же, а у тебя есть готовое решение - вот это ужас, я стараюсь этого избегать и избегаю всю жизнь.
Иван Толстой: Поучаствовать в разговоре о переводе мы пригласили коллегу Голышева переводчика Александра Ливерганта.
Александр Ливергант: У меня два совершенно разных критерия. Один – когда я читатель, и другой - когда я лаборант. То есть, когда я, как преподаватель, разбираю текст со студентами. Эти критерии очень часто совершенно разные и входят в клинч один с другим. Когда ты читаешь текст по-русски, ты его оцениваешь как факт русской фразы, русского отрывка, русского рассказа и, вообще, русской словесности. А когда ты сравниваешь с оригиналом, чего обычный, нормальный читатель никогда не делает, ты уже оцениваешь этот текст не только как факт русской литературы, но и то, насколько точно он переведен.
Иван Толстой: Что такое Виктор Петрович Голышев в вашем понимании - внутри цеха?
Александр Ливергант: Голышев - один из, может быть, сегодня немногих переводчиков, который, я бы сказал, очень ценно, очень тщательно и, порой, даже сверхценно относится к оригиналу. На мой вкус, мне даже иногда представляется, что сверхценно. Голышев и в жизни человек в высшей степени порядочный и честный, насколько я его знаю, но он и в переводе очень честный переводчик. Вот мне кажется, что этот эпитет к нему в высшей степени подходит. Если ты читаешь его перевод, он может тебе нравится больше или меньше, может не нравиться вообще, это, в конце концов, зависит от любителя, от того, что он выбирает, но ты можешь точно сказать, что он не переврал, что он не придумал от себя. Он очень бережен с оригиналом.
Иван Толстой: Что такое переводческая школа, как она образуется, и чем живет, вообще?
Александр Ливергант: Переводческая школа образуется, как и любая другая школа, последовательным рядом сильных представителей профессии. Лучше, когда звенья этой цепочки учатся друг у друга. Вот, например, если брать Советский Союз. Была замечательная советская школа художественного перевода, созданная первым переводческим сообществом при руководстве Ивана Кашкина. Тогда создалась замечательная советская школа перевода, в которую входили Холмская, Дарузес, Калашникова, Волгина. Чуть позже была замечательная переводчица Марья Федоровна Лорие. Это была английская школа перевода. Они все переводили с английского языка. Голышев к этой школе, строго говоря, не принадлежит. Но он является ее последователем, потому что все они достаточно строго оснастились своим переводческим обязательством, то есть, старались переводить очень точно. Замечательными переводчиками их делало не только это, но и то, что они еще и очень хорошо писали по-русски, были талантливыми русскими литераторами. В разной степени разным переводчикам удавались разные авторы, но это естественно. Я могу сказать, что удается лучше всего Голышеву, с моей точки зрения. У Голышева, как и у всякого сильного сложившегося переводчика, есть свои любимые авторы, любимая литературная поступь. Мне кажется, что это, во-первых, американская литература, во-вторых, литература очень бытовая, литература от земли. Голышеву очень удавались авторы южной школы - Фолкнер, Роберт Пенн Уоррен. Он, как переводчик, явился открытием для читателей, когда был напечатан в «Новом мире», в 60-е годы, роман Роберта Пенн Уоррена «Вся королевская рать». Замечательно получился у Голышева фолкнеровский «Свет в августе».
Иван Толстой: Все время звучат выражения хороший перевод, перевод неудачный, плохой перевод. Как, вообще, читателю, нашему слушателю, в частности, разобраться, что такое хороший перевод, а что – нет? Какие есть критерии для этого?
Александр Ливергант: Во-первых, для абсолютного большинства читателей нет никаких критериев и нет никаких понятий, хороший или плохой перевод. Он читает переведенное произведение как русское и, как правило, сегодняшний читатель, читатель с улицы, не отличается большим пристрастием к тому, что он читает. Это вызвано еще и легкомысленными жанрами, которыми он интересуется, – и детектив, и любовный роман. В конце концов, все равно, как ты его переведешь. В любом случае, ты получишь удовольствие от эротической сцены или от узнавания, кто убил. Поэтому большинство сегодняшних читателей не так уже пекутся о чистоте русского языка и о том, как это все написано. В то же время, есть немало книг, которые требуют более бережного отношения к языку. Вот серьезные переводчики, если только у них нет особой нужды в деньгах, все-таки, стараются не переводить легкомысленные жанры. Поэтому приходится с ними серьезно потрудиться.
Иван Толстой: Мать Виктора Голышева – Елена Михайловна Голышева - также была известной переводчицей: «Тихий американец» и «Наш человек в Гаване» Грэма Грина, «За рекой в тени деревьев» и «Старик и море» Хемингуэя, «Смерть коммивояжера» Артура Миллера, «Дом, где разбиваются сердца» Бернарда Шоу – выходили в Советском Союзе в ее переводах.
Виктор Голышев: Она довольно поздно начала переводить. Но в семье были сложности. Ее муж был известный кинокритик. Потом начался космополитизм, естественно, он лишился работы, он даже статей не мог печатать под своей фамилией. Его приятель под своей фамилией иногда какие-то рецензии печатал. Он был вполне известный, но попал в число первых космополитов-кинокритиков за то, что он протаскивал Голливуд или Рене Клера. Его фамилия была Оттен, но это его псевдоним, а на самом деле его фамилия была Поташинский. Семья очутилась без денег, надо было что-то предпринимать. Я помню, у нее одним из первых переводов была какая-то корейская пьеса, которая называлась, по-моему, «Южнее 38-й параллели». А дальше пошло у нее. Она, в основном, переводила с Борисом Романовичем Исаковым. Он был довольно знаменитый международник, но в те же годы тоже как-то вылетел из обоймы. Он был очень крупный международник, тоже по английским делам. Они стали переводить вместе, и три четверти мать перевела вместе с ним. В основном, они вместе переводили Грина, и кое-что еще. Кое-что она переводила одна. Он, например, не хотел переводить «Старик и море». Но все равно это идет под двумя фамилиями. «Старик и море» он не хотел переводить потому, что Молотов сказал, что это глупая книга. Он, кстати, очень не хотел, чтобы я тоже начинал переводить, он сказал: «Это плохая работа, а у вас хорошая профессия». То же самое он говорил про «Королевскую рать», что я поставлю себя и журнал в неудобное положение, потому что это фашистская книга. Какая она фашистская! Он был очень правильный, коммунистический человек, очень искренний и очень чистый, старого режима человек. Поэтому несколько наивный, и в отношении литературы тоже. Но очень достойный человек был.
Иван Толстой: Откуда, работая инженером, вы брали силу и желание все это переводить?
Виктор Голышев: Желание я чувствовал, пока переводил первые рассказы, иногда это продолжалось по три месяца, потому что переводишь после работы. Насчет силы я никогда не думал, есть ли у меня сила или нет. Мне нравилось, и я считал, что получается. Меня это мало волновало. Довольно рано, лет в 20 с чем-то, я решил, что не буду зависеть ни от чьих оценок – ни от похвал, ни от ругани. Еще был вопрос времени. Я переводил после работы вечером или в выходной. Поскольку ты сидишь в научно-исследовательском институте, у тебя, естественно, карьера открывается, ты должен поступить в аспирантуру, защищать диссертацию. А я считал, что это будет потеря трех лет жизни, поскольку попал в лабораторию, которая занималась тупиковым делом, и я это с самого начала знал. Очень неприятно. Когда ты переводишь, ты не думаешь о том, нужно это кому-то или нет, но когда ты делаешь какую-то машину, и ты знаешь, что она никому не нужна, что она уже устарела до того, как ее придумали, или ты придумал, это очень неприятное ощущение. Я пошел к начальнику и говорю, что хочу в аспирантуру. Он говорит: «Вы, вроде, образованный человек, но ведете себя вяло, не возникаете. Нет, подождем». Я обрадовался, и тут же уволился с работы. Мне не хотелось идти в аспирантуру, я знал, что годам к 50-ти я буду доктором физико-математических наук, но меня эти рельсы, уходящие вперед, совершенно не привлекали. Здесь, в этом бизнесе, их нет. Там одно делаешь, другое, но никакого прогресса в жизни нет, а там есть возвышение постоянное, и я знал, что до доктора я когда-нибудь дорасту, но не больше. Теперь ты свободен, эта наука на тебе не висит, ты можешь уйти. Дурацкая ситуация. Что у тебя в руках есть? Рисовать я не умею, музыку сочинять не умею, меня музыке не учили. А это, вроде, у меня получается. Вот и все.
Иван Толстой: Вы как-то английский язык специально учили – отдельно от переводческих нужд?
Виктор Голышев: Нет, ко мне ходила учительница раз в неделю, а с четвертого до девятого класса - два раза в неделю. Мать ее позвала ко мне. Женщина, которую тоже выгнали из Академии внешней торговли, по-моему, за то, что ее муж сидел, и она была без работы. А тут с двух концов выгода была - и ей заработок, и мне обучение. После этого я не учил язык, я просто читал и все. В институте нас довольно сильно грузили английским языком, хотя институт был технический. Я специально никак его не учил и думаю, что до сих пор толком не знаю. Я, во всяком случае, очень много слов не знаю. Да и всей жизни не хватит. Мы и русские слова не все знаем. Достаточно в Даля поглядеть.
Иван Толстой: А вы интересуетесь работой ваших коллег по цеху?
Виктор Голышев: Интересно, когда хорошие работы. Я знаю хороших переводчиков, и их работы смотрю. Не всегда дочитываю до конца. Находки не интересны - то, что один может найти, ты не найдешь. Но своими знакомыми, людьми, которых я люблю, чисто по-человечески я интересуюсь и стараюсь, время от времени, читать их. Дело в том, что переводы очень неприятно читать, когда сам переводишь. Буквы даже надоедают. Трудно читать даже по-русски. Это такая работа, которая требует много времени, просто сидения на стуле. И охота иногда сменить впечатления. Да, знакомыми я интересуюсь, что они перевели. Незнакомыми - почти нет. Иногда мне кто-то скажет, что замечательный перевод, или кто-то принесет перевод, тогда приходится прочесть. И бывают замечательные случаи, когда возникают хорошие люди.
Иван Толстой: А кого из мастеров перевода прежних лет вы цените?
Виктор Голышев: Я считаю, что вся кашкинская история, первый переводческий коллектив, они все были классные переводчики - и Вера Топпер, и Евгения Калашникова, и Марья Федоровна Лорье, которую я даже лично знал и довольно много с ней общался. Это люди старшего поколения. А кто немного старше меня –я боюсь все эти списки называть, потому что кого-то забудешь, и это будет обидно. И еще очень много молодых людей возникает время от времени. Сейчас просто такая ситуация в переводе, что на это жить нельзя. Поэтому они должны зарабатывать чем-то другим - где-то служить или синхронить. Я себе мог позволить отказаться от синхрона в молодости. Меня звали раз или два, и один раз я даже этим занимался, и это совсем другой заработок был по плотности, по времени. Но тогда можно было на это прожить. А сейчас молодым людям надо зарабатывать. Кто-то появляется из студентов Литинститута - один или два человек на группу. А есть люди постарше, вроде Марка Додяна или еще постарше - Борис Кузьминский, который перевел Фаулза, или Башнян, который перевел половину Фолкнера. Есть замечательно способные люди, просто сейчас эта переводная литература разрослась количественно, но значение свое умственное в обществе потеряла, потому что раньше была одна форточка в западный мир, а теперь их много – люди ездят, смотрят фильмы. Ты можешь просто пойти в кино и посмотреть, как бар устроен, потому что мы этого ничего не видели. И литература, естественно, очень большую роль занимала в нашей жизни, потому что почему-то получалось так, что книжки пропускали даже современные, а начиная с середины 50-х годов полезло, а до этого было 2-3 писателя, которых допускали, а потом как-то полезло. Но все равно это был очень ограниченный поток и чисто литературный. Естественно, он играл очень большую роль в сознании здешних людей. В наше время, после 90-го года, уже это хлынуло со всех сторон, и хлынул, кстати, не самый лучший продукт. Можно сказать, что более внешние вещи стали производить впечатление на наших людей.
Иван Толстой: Виктор Голышев. Работа переводчика. Вот как начинается в голышевском переводе знаменитый роман «1984» Джорджа Оруэлла.
Диктор: «Был холодный и ясный апрельский день, и часы пробили тринадцать. Уткнув подбородок в грудь, чтобы спастись от злого ветра, Уинстон Смит торопливо шмыгнул за стеклянную дверь жилого дома «Победа», но, все-таки, впустил за собой вихрь зернистой пыли. В вестибюле пахло вареной капустой и старыми половиками. Против входа на стене висел цветной плакат, слишком большой для помещения. На плакате было изображено громадное, больше метра в ширину, лицо, - лицо человека лет сорока пяти с густыми черными усами, грубое, но по-мужски привлекательное. Уинстон направился к лестнице. К лифту не стоило и подходить. Он даже в лучшие времена редко работал. А теперь, в дневное время, электричество вообще отключали, действовал режим экономии. Готовились к Неделе ненависти. Уинстону предстояло одолеть семь маршей; ему шел сороковой год, над щиколоткой у него была варикозная язва. Он поднимался медленно, несколько раз останавливался передохнуть. На каждой площадке со стены глядело все то же лицо. Портрет был выполнен так, что куда бы ты не стал, глаза тебя не отпускали. «Старший брат смотрит тебя» – гласила подпись.
В квартире сочный голос что-то говорил о производстве чугуна, зачитывал цифры. Голос шел из заделанной в правую стену продолговатой металлической пластины, похожей на мутное зеркало. Уинстон повернул ручку, голос ослаб, но речь по-прежнему звучала внятно. Аппарат этот (он назывался телекран) притушить было можно, полностью же выключить нельзя. Уинстон отошел к окну. Невысокий тщедушный человек, он казался еще более теплым в синем форменном комбинезоне партийцем. Волосы у него были совсем светлые, а румяное лицо шелушилось от скверного мыла, тупых лезвий и холода только что кончавшейся зимы.
Мир снаружи, за закрытыми окнами, дышал холодом. Ветер закручивал спиралями пыль и обрывки бумаги. И хотя светило солнце, а небо было резко голубым, все в городе выглядело бесцветным, кроме расклеенных повсюду плакатов. С каждого заметного угла смотрело лицо черноусого. С дома напротив тоже. «Старший брат смотрит на тебя» - говорила подпись, и темные глаза глядели в глаза Уинстону. Внизу, над тротуаром, трепался на ветру плакат с оторванным углом, то пряча, то открывая единственное слово - АНГСОЦ. Вдалеке, между крышами, скользнул вертолет, завис на мгновение, как трупная муха, и по кривой унесся прочь. Это полицейский патруль заглядывал людям в окна. Но патрули в счет не шли, в счет шла только полиция мыслей.
За спиной у Уинстона голос из телекрана все еще болтал о выплавке чугуна и перевыполнении девятого трехлетнего плана. Телекран работал на прием и на передачу. Он ловил каждое слово, если его произносили не слишком тихим шепотом. Мало того, покуда Уинстон оставался в поле зрения мутной пластины, он был не только слышен, но и виден. Конечно, никто не знал, наблюдают за ним в данную минуту или нет. Часто ли и по какому расписанию подключается к твоему кабелю полиция мыслей, об этом можно было только гадать. Не исключено, что следили за каждым - и круглые сутки. Во всяком случае, подключиться могли когда угодно. Приходилось жить - и ты жил по привычке, которая превратилась в инстинкт с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают, и каждое твое движение, пока не погас свет, наблюдают».
Иван Толстой: О своем отношении в голышевскому труду говорит Петр Вайль.
Петр Вайль: Я должен сказать, что тут на мое отношение, чрезвычайно почтительное, повлияла такая призма – Иосиф Бродский. Потому что Бродский очень много говорил о Голышеве, часто его вспоминал и упоминал как авторитет. И, опять-таки, не профессиональный, а нравственный, человеческий авторитет. А что касается профессий и их отношений, вот такая короткая история, хорошо, по-моему, иллюстрирующая отношение Бродского к Голышеву. Я, однажды, взялся переводить две странички прозаического эссе Бродского. Я, вообще-то, не переводчик, и никогда этим не занимался, но для радио решил перевести. Оно существовало только по-английски. Для фиксации на бумаге я бы никогда не решился, а на радио, думаю, бог с ним. Перевел, принес Бродскому. Показываю, он посмотрел, сделал буквально две правки и говорит: «Все в порядке». Ну, я просто взмыл, говорю недоверчиво: «Иосиф, правда, все в порядке?». Он говорит: «Знаете, если серьезно этим заниматься, то все переписать надо, а так – ладно, пусть будет». Ну, я насупился, надулся, и говорю: «А вам, вообще, какие-то переводы ваши нравится?». Он говорит: «Нет, никакие». Я провокационно спрашиваю: «А Голышева?». Он говорит: «Ну, с Микой (Голышев - Виктор Петрович, но для друзей - Мика) другое дело. Понимаете, я ему звоню и говорю: «Мика, вот тут, может, лучше так перевести. А он говорит: «Да пошел ты…!»». Вот это их отношения. То есть Бродский признавал за ним первенство в своей области и, конечно, вот это товарищеское такое уважение замечательным образом отразилось в стихотворных посланиях Бродского к Голышеву. Их, насколько я знаю, всего четыре. Первое написано в начале 71-го года из Ялты. Потом были два из Нью-Йорка - в 74-м и 77-м - и последнее - это вообще одно из самых последних стихотворений Бродского, написанное в декабре 95-го года, а в январе 96-го он уже умер. И вот там есть замечательные строчки. Все это написано четырехстопным ямбом, каким написан «Онегин». А, кстати, одно из нью-йоркских посланий написано просто онегинской строфой:
Я взялся за перо не с целью
развлечься и тебя развлечь
заокеанской похабелью,
но чтобы - наконец-то, речь
про дело - сговорить к поездке:
не чтоб свободы благодать
вкусить на небольшом отрезке,
но чтобы Нюшку повидать.
Старик, порадуешься - или
Смутишься: выглядит почти,
как то, что мы в душе носили,
но не встречали во плоти.
Жаль, не придумано машинки,
Чтоб, околачиваясь тут,
пельмени хавать на Тишинке.
Авось, еще изобретут.
Это только небольшой кусок, потому что послание длинное, но чувствуете, какая легкость? Не зря это четырехстопным ямбом, конечно, это пушкинская легкость. Тем более, что все пересыпано жаргоном и нецензурной лексикой в большом обилии. Бродский ее и в речи употреблял, и в таких дружеских посланиях, ровно так же, как и Пушкин. И, конечно, вот это отношение дружбы, я не помню, чтобы Бродский о ком-то говорил с таким восхищением, как о Голышеве, и, что называется, было за что. И когда читаешь, что говорит сам Голышев о своей работе и, например, то, почему он так полюбил американскую литературу, посмотрите, что он говорит:
«В Америке лучшие книжки написаны по отдельного человека, визави общества - не обязательно против, но он - один, и это - самое главное, что есть. Там больше степеней свободы. Там есть простор какой-то, он в прозе тоже виден - пусть человек даже не про прерии пишет, а про нормальный маленький город, но за этим есть простор…».
Вот это самостояние отдельного человека – то, что роднило Виктора Голышева и Иосифа Бродского.
Иван Толстой: Продолжаем разговор с Виктором Петровичем Голышевым, 70-летним юбиляром. Каким образом вы преподаете искусство перевода в Литературном институте?
Виктор Голышев: Очень примитивным. Даже мне коллеги говорили: «Вы совершенно не рассуждаете про общую задачу произведения». Я, грубо говоря, учу правильно запятую ставить и деепричастный оборот на место ставить. В общем, самые элементарные технологии. Дело в том, что человек, у которого есть заводка настоящая, и который это дело любит, ему ничему учиться не надо. Ему надо показать какие-то азы техники. Вот пять лет мы этим занимаемся. Потом они выходят, и большинство не становится переводчиками, вернее, почти все. У меня очень технологический способ обучения, потому что я считаю, что способные люди сами всему научатся. Ты только можешь там, где ты сам долго думал, сократить их путь и сказать, что вот тут нехорошо, что тут у тебя рифма возникает, не нужная совершенно или слишком много шипящих – ерунда, казалось бы, но из-за этой ерунды занятие такое, что все складывается из ерунды. Вот учу мелочам. Не учу даже, а просто говорю о них. Это даже нельзя назвать обучением. Они обычно переводят, и мы сидим разбираем, что они сделали.
Иван Толстой: То есть у вас нет каких-то определенных приемов, ключей, тезисов?
Виктор Голышев: Тезисов нет никаких. Я считаю, что это органическое дело. Есть, может быть, более интеллектуальные люди, но для меня это такое дело, которое или чувством, или интуицией должно определяться.
Иван Толстой: А создать какой-то специальный, профессиональный переводческий журнал для обмена опытом вы считаете нужным?
Виктор Голышев: Это очень сложно сказать. Дело в том, что занятие переводом это сейчас такое второсортное дело, что говорить о специальном переводческом журнале просто смешно, во-первых. Во-вторых, больше всего рассуждают о переводе те, кто сам перевод не то, что не состоялся у них, но у них много свободной энергии для рассуждений по поводу работы. Поэтому я несколько скептически отношусь к существованию журнала. Есть такой технический журнал в Клубе переводчиков, где говорят про конкретные вещи. В большинстве случаев речь идет не о художественном переводе, а об устном переводе, о техническом переводе или о каких-то конкретных проблемах, скажем, о расстоянии между говорящими в англосаксонских странах и среди русских. Расстояние - в смысле вежливости. Такие конкретные вещи интересно разбирать. Но кому-то, наверное, очень важна, скажем, рациональная часть этого дела, а кому-то она не очень важна. Дело в том, что если очень много будешь знать, то не то, что скоро состаришься, а будешь как этот человек с бородой, которого спрашивали, как он бороду кладет: на одеяло или под одеяло. Он лег спасть и не мог заснуть после этого. Вот я всегда этого боюсь. Слишком много знать я не хочу. Дело в том, что тобой управляет текст, который для тебя важен или он тебя касается лично. И тут вопрос техники - второй. С лишком много знать, я считаю, не надо. Это такая обскурантистская точка зрения, но - какая есть.
Иван Толстой: А как вы подходите к новой книге: Прочитываете ее сперва всю до конца, или сразу кидаетесь переводить, обдумываете поначалу, заболеваете текстом? Или как?
Виктор Голышев: Прочитываю, не обдумываю и не болею. Болеешь, обычно, после перевода, если долго и сильно трудился, ты начинаешь болеть после этого просто из-за утомления. Во-первых, почти сразу тебе ясно, будешь ли ты эту книжку переводить. С первых двух страниц. Сам темп, какое-то движение, ритм, те детали, которые есть, и те детали, которые опущены, очень важны, ты это сразу ловишь. Дальше ты можешь не читать книжку, если ты ее не будешь переводить. Если ты ее будешь переводить, конечно, надо ее прочесть, потому что в конце может выскочить такое, что в начале только упоминается. Скажем, у Фолкнера он тебе загадку задаст, а только через 200 станиц будет какая-то отгадка. Конечно, надо прочесть. Книжка тебя касается лично, поэтому ты ее переводишь. Но обдумывать - нет, не обдумываю. Вы же с человеком знакомитесь, вы его не обдумываете. Он вам понравился или не понравился. Или вы смотрите по телевизору и говорите, что он мерзавец, хотя он вам ничего плохого не сделал. Эстетическое впечатление впереди идет этического и любого другого рационального. Если ты руководствуешься интуицией, тогда не надо ее обдумывать. За тебя уже подумали, тебе только надо ее перевести.
Иван Толстой: Что вас связывало с Иосифом Бродским?
Виктор Голышев: Мы были приятели. Связывало знакомство. Вы про круг спрашивали. Но это не круг, это только точка. Мы довольно поздно познакомились с ним - в 64-м году. Потом время от времени виделись, я его в Америке несколько раз видел, когда там был. К сожалению, это знакомство прервалось с его отъездом, но, я думаю, что мы не перестали существовать друг для друга. Он для меня, по крайней мере, потому что я довольно много потом редактировал переводы его эссе.
Иван Толстой: Вы переписывались?
Виктор Голышев: Он много довольно писал, а я писал мало, потому что я письма не умею писать. И по телефону говорили, и письмами обменивались. Просто у него была более яркая и разнообразная жизнь. Надо уехать, потом надо в совершенно другой функции выступать – профессора и писателя, там больше сведений можно было получить, чем я мог ему прислать. Потому что у меня они были очень частные. Мы постоянно поддерживали связь.
Иван Толстой: Переписывались в годы, когда нельзя было?
Виктор Голышев: Я не могу сказать, что это нельзя было. Письма приходили. Мало того, что письма приходили, но и стихи приходили, а иногда книжки кто-то привозил. Тамошние люди или французские какие-то. Думаю, что и туда доходило. А ничего такого не было, про свою жизнь были письма. Редко, когда они касались чего-то политического или того, что могло бы вызвать нездоровый интерес у читающих.
Иван Толстой: Какие собственные переводы вам нравятся больше?
Виктор Голышев: Я не делаю какого-то различия между ними. Они меня более или менее все устраивают. Некоторые - хуже. Просто книжки хуже. Когда ты делаешь все, что ты можешь, ты уже не выбираешь, что лучше. Я знаю, какая книжка лучше. Ну, там Фолкнер лучше или Уоррен. Но это не значит, что они самые знаменитые или больше всего читаются. Я не могу сказать, что я люблю переводы, потому что я их не перечитываю. Мне это уже не интересно, у меня уже, в настоящее время, есть если что-то приличное, то меня уже прошлое не интересует. Прошлое вообще не интересует. Будущее интересует только в плане экономическом, а прошлое в художественном плане не интересует совершенно. Поэтому, я думаю, что больше всего нравится книжка, которую ты переводишь сейчас. Потому что той уже нет, а сравнивать старое – это хороший перевод, а это хуже - я не могу, это все уже отъехало.
Иван Толстой: То есть без гордости относитесь к своему труду?
Виктор Голышев: Я считаю, что эта работа такая же, как любая другая. Я знаю, что это не очень распространенное мнение, и люди, особенно интеллектуального труда, вообще склонны переоценивать свое место в жизни. Я думаю, что это место весьма скромное. Писатель – дело другое. Он написал и за него никто это не напишет. За переводчика переведет другой человек. Я не говорю это ни с гордостью, ни со смирением, но это работа, как любая другая работа, как работа водителя троллейбуса, плотника. Просто там ты не с рубанком сидишь. Я не считаю, что этим надо гордиться. Тебе или досталась такая работа, или ты ее выбрал. Может, я хотел быть плотником – не получилось. Я думаю, что то же самое может про себя сказать любой человек, который здраво смотрит на мир. Есть люди, которые замыкаются на этом деле, и это им кажется чем-то особенным. Мне так не кажется. Вообще, это очень вредит переводчикам, когда, с возрастом, процесс перевода, процесс работы их интересует больше, чем оригинал. Они слишком много заняты собой. Я считаю, что это очень вредно. Надо свое место всегда знать, и оно не такое уж большое.