Страна отметила великий праздник Победы. Тех, кому мы обязаны жизнью, остается все меньше. В том числе — и среди прославленных артистов. А народных артистов СССР среди ветеранов войны — вообще единицы. Один из них — Евгений Яковлевич Весник — замечательный актер, режиссер и писатель, который пошел на войну в неполные 18 лет.
Мой прославленный собеседник, отметивший недавно свое 84-летие, посвятил театру и кино более 40 лет своей жизни. Он обладает удивительным чувством юмора и редким талантом рассказчика, но когда дело касается вопросов чести и справедливости Евгений Весник становится резким, колючим и непримиримым. Евгений Яковлевич, сам тяжело больной, остро переживает то, в каком положении оказались сегодня ветераны войны. Но вначале мы с Евгением Яковлевичем заговорили о таком непростом понятии как героизм.
— Настоящие фронтовики редко говорят о героизме, они больше говорят о том, что они влюблялись в людей, у которых была общая задача, общая идея, что прощали все обиды, огрехи со стороны государства и личностей, которые нами командовали, во имя высокой идеи, шли вперед, они боролись за родину без всякой политики. Эти люди не могут сейчас возвышенно говорить и вспоминать о войне. Когда закончилась война, мне было 22 года, и мы были убеждены, что мы завоевали рай. Диву даешься! Я понять не могу, я не экономист, не математик, но я не могу понять истинную причину падения нашей родины. Я сохранил в себе гордость за ту победу, горжусь своими наградами и офицерским званием, благодарю армию, которая меня воспитала. Я не знаю, что бы со мной было — я остался один, без родителей, в 14 лет. Меня армия сформировала. Но печаль портит этот праздник. Если кому-то за границей говоришь, что мы — ветераны войны, да еще народные артисты СССР, — получаем ниже прожиточного минимума, никто не верит. Мы, фронтовики, иногда собираемся, нас осталось очень мало, выпиваем рюмку-две и некоторые плачут от того, что потеряно то горделивое, что мы испытали во время войны. Очень жалко. То, что я патриот своей родины (хотя патриот тоже плохое слово), что я люблю свою родину, я это доказал своей жизнью.
— Какое место в вашей жизни заняла Великая Отечественная война, стала ли она для вас школой жизни или ожесточила?
— Я видел смерти, я терял друзей. У меня был случай, когда я командовал семидесятью двумя беломорканальниками. У меня были беломорканальники, заключенные, прошедшие через штрафную роту, оставшиеся в живых, раненые. Я наблюдал за этими людьми, преступниками, которые воевали лучше, чем другие, и я понимал, что они получили свободу и должны были доказать свою лояльность к родине, забыть о своем прошлом, они воевали как звери. Мне нравилось, что на войне нельзя было быть плохим, показывать свои отвратительные качества. Это было наказуемо и невниманием товарищей, и другими, даже более серьезными, вещами, если это носило более серьезный характер. Я не знаю, мне страшно сказать эти слова, но я испытывал какой-то подъем духа. И там я сформировался как человек. Я понял, что такое выручка, что нельзя показывать свой эгоизм в обществе, научился бороться с трусостью. Вы думаете, что у самих героев нет ощущения боязни? Есть. Так что я смотрю на это, как на большую школу жизни.
— Были ли такие моменты, когда считали, что называется, пиши пропало?
— Вы знаете, нет. Даже когда мы отступали. Был в восточной Пруссии город Гольдап. Когда мы из него отступали, мы его называли Гольдрап. И все равно было чувство, что даже если отступим немножко, все равно побьем. Потом, когда победили немцев под Москвой, падали, умирали, но шли с ощущением, что неминуемо будет победа. Был такой порыв. И, между прочим, страшно сказать, не жалели людей, в общем, во имя высокой цели. В иных операциях, при более разумной их организации, можно было бы потерять и меньше людей. Мы это знали, но никто не обращал внимания, потому что была великая цель, святая цель была.
— А если говорить о личном, то какие-то эпизоды войны, где вы были на краю, было ли такое? Поскольку вы были артиллеристом…
— Я был артиллеристом, был командиром батальона, я был на «передке». Там нельзя трусить, нельзя малодушничать, там ты видишь, как работает пехотинский командир, как пехота идет, танки. Как на этом фоне ты можешь быть другим, не участвовать в общем деянии? Конечно, были смешные случаи. Первую медаль я получил за взятие «языка». Я взял со сбитого самолета офицера, и привел его в штаб. А вторая медаль связана с юмором. У меня плохо с желудком стало, и я попросил командира бригады остановиться, чтобы мне в кусты пойти. А у нас были очень плохие карты. Вот у немцев был Верхний Хорст и Нижний Хорст. А у нас просто написано: «Хорст». Где там немцы? И мы попали почти в расположение немцев. Выбрались оттуда, и мне стало, может быть, на нервной почве, плохо. Он говорит: «Иди, только быстрее». Я, извините, пошел в кусты, все справил почти что. Вдруг вижу, в глубокой лощине, по тропе, идут немцы. Причем, впереди вооруженный немец, а за ним цепочка, без ремней. И я сразу понял, что это гауптвахта, что эта тропинка скрывается за поворотом, где они все скрываются. И надо же было так, что одному захотелось по маленькому. Один немец остановился, и стал выполнять свои физиологические потребности. А я уже почти застегнул штаны, которые держал левой рукой, а правой держал парабеллум. Я свистнул. Он, продолжая делать свои дела, обернулся и увидел меня. Я тогда отпустил штаны, они чуть сползли, и левой рукой я показал, ничего громко говорить не стал, а пистолет держу. Он поднял руки и пошел на меня. И я его так довел. Оказалось, что этот «язык» нам дал очень интересные, толковые данные. Во-первых, что неправильная карта наша. Уже за одно это мне надо давать медаль. У летчиков были точные карты, а у нас… В результате, генералы и наш командир бригады, Синицын Александр Федорович, решили наградить меня медалью «За отвагу». Я очень грожусь этим.
— А командиры тогда знали, с чем у вас сочеталось это дело?
— Что у меня плохо с желудком было? Конечно. Синицын дополнительно рассказывал, что я нашел в себе мужество. Были еще смешные случаи, которые никогда не рассказывают. Ведь болтуны, который нацепили себе медали разные (народ же не понимает ничего), которые и по возрасту не подходят, они же никогда не будут говорить о трусости, об испуге, они же говорят только о героизме. А те, кто был на «передке», никогда не говорят о героизме, а говорят о ранении, о полученном письме от любимой женщины или о героизме другого. Так вот я вам расскажу про страх, который я испытал. Перед тем, как идти вперед, мы обстреливали определенные по карте зоны. И каждый знал свои воронки. И когда шли войска вперед, выделяли офицеров, которые проверяли коэффициент полезного попадания. Мы пошли с одним капитаном, а я еще был лейтенантиком. Это было в Финляндии. Я — что мне положено, обошел, — а он куда-то отошел. Я подумал, что что-то я давно не стрелял. Лежит банка из-под галет финских. Я думаю: постреляю. У меня был наган. Сколько патронов в нагане — я их все выстрелил, хотел, было, перезарядить, и вдруг за банкой вылезает рыжий финн, подняв руку. А я стою от него в семи метрах. Вы когда-нибудь входили в холодную воду? Вот примерно такое чувство. Я онемел от неожиданности. И потом я увидел, что идет капитан. Он увидел меня, говорит: «Жень, что с тобой?» Я не могу сказать. Он посмотрел, куда я смотрю, обернулся, а там финн вот так стоит. Что с ним сделали, вы должны понять, потому что был приказ финнов в плен не брать. Они могли вам перегрызть глотку, они могли животом прыгнуть на рубленый пенек, чтобы распороть себе живот. Фанатики! Вот такие вещи. А в то же время я испытывал радость, увлекался нашей телеграфисткой. Ее убили, к сожалению. Я наблюдал, как влюблялись по-настоящему, командир полка с девицей-телеграфисткой, как ей оторвало ногу, как он не бросил ее, Любанечка ее звали, отправил ее домой, а когда кончилась война, он женился на ней, она родила ему двоих сыновей. Повидал я все.