Издательство «Русское слово» выпустило большую и красивую подарочную книгу: «Мир русской женщины: воспитание, образование, судьба. ХVIII—начало ХХ века». Что же менялось в судьбе русской женщины? По сравнению, например, с судьбой иранской женщины.
Параллели, кстати, потрясающие. Под действием объективных потребностей экономики, власти той и другой страны, наступая на горло собственной песне (заунывным средневековым напевам про «предначертанное свыше назначение» и прочее) вынуждены были открывать для женщин учебные заведения и возможности трудоустройства. Смотрите, например, воспроизведенное в книге колоритное постановление от 1871 года (235).
Лестно для нас, что этот путь Россия прошла несколько раньше, чем Иран. От Западной Европы, конечно, отставали. Не случайно нашим девушкам во второй половине XIX века приходилось учиться за границей: «в наибольшей степени привлекала Швейцария, где высшее женское образование имело законный статус», а «профессора сами решали вопрос о зачислении» (262). Но отставание было не катастрофическое, оно худо-бедно преодолевалось, и главное: общая тенденция развития, которая прослеживается в книге от Петра I и Екатерины Великой — цивилизованная, прогрессивная.
Вот вам искомая «национальная идея». Прогресс, просвещение и справедливость. К сожалению, работа Варвары Витальевны Пономаревой и Любови Борисовны Хорошиловой не очень-то способствует формированию такой национальной идеи.
Но сначала — о содержании и структуре книги. «Судьба», то есть экономика, демография, право и политика, представлена на страницах книги отрывочно, по ходу дела. А дело — это история женского образования. От первых опытов по созданию учебных заведений, проникнутых еще идеей сегрегации, какого-то специфического, отдельного образования, не такого, как настоящее образование для мужчин — к нормальным современным представлениям о праве самой выбирать место учебы и работы. И если бросить на книгу общий поверхностный взгляд, можно придти к выводу, что авторы понимают объективную необходимость этих перемен и приветствуют их.
И странно, если бы университетские преподаватели мыслили иначе, подвергая сомнению свой собственный статус. Тем не менее, если читать внимательно, сомнения все-таки появляются. Смотрите: высшим женским курсам посвящены всего две главы (точнее, полторы). А институтам благородных девиц — целый раздел из девятнадцати глав. Источниками служат в основном свидетельства современников. Авторы даже не пытаются их соотнести с какой-то объективной системой отсчета. Вы скажете, что мемуары — нормальный, полноправный источник. Безусловно. Но мы знаем и другое. Это источник субъективный. Произвольно подбирая цитаты, можно доказать вообще все, что угодно. И авторская методология — как раз «нравится — не нравится».
Если Помяловский относился к институтам благородных девиц критически, то его изображение «карикатурное» (65), и у самого писателя, оказывается, проблемы с психикой, какая-то там «психологическая преграда», мешавшая «почувствовать себе вполне полноценным человеком» (140). Того же рода психоанализ, разворачивается вокруг Герцена, который «боялся наступления зрелости, желая задержаться в состоянии юношеской экзальтации. Подобное стремление к извращению (так в книге) нравственных основ человеческих отношений кроется в ненормальности семей, где вырастают дети…» (203). Зато у князя Феликса Юсупова или у публициста Василия Розанова никаких извращений, ни нравственных, ни психических, не наблюдалось, Розанов если что оценивал, то «очень верно» (92). Или: приводится длинная цитата из дореволюционной книжки, в которой якобы заключена «глубокая и всесторонняя характеристика гимназического образования» (226).
На самом деле вся характеристика сводится к верноподданной трескотне про «самобытные русские религиозно-нравственные начала», глубины там не больше, чем в постановлениях ЦК ВЛКСМ по итогам ленинского зачета. Но стоит ли удивляться тому, что авторы этого в упор не видят? В их собственном комментарии проблемы нравственного воспитания сводится к молитвам. И к «соответствию расписания занятий религиозным праздникам».
В результате такой научной методологии получается, с одной стороны, где «благородные девицы» и «высочайшие гости» — сплошное умиление и рождественская открытка, с другой — там, где женщины, осмелившиеся заявить о своих правах — там глумливый тон, сплетни самого низкого пошиба (они-де и немытые, и некрасивые, и мужеподобные) и карикатуры в качестве иллюстраций. Растрепанная ведьма с пистолетом — это, оказывается, «социал-демократка» (265). Правда, на самой репродукции явственно различима подпись: «соц.-революц.». Но какая разница. Как говорится в старом анекдоте, «мое дело сказать».
Выпады против «советского агитпропа» соседствуют с агитпропом еще худшим. Про Герцена, например, или вот глава «Царская семья». Семья эта, оказывается, «стала для многих воплощенным идеалом» (132). И если кто в ней подкачал по части морали, так это Александр II. Чем же провинился несчастный царь реформатор не только перед «Народной волей», но еще и перед современными «университетскими историками»? «Повторным браком», от которого «складывалось ощущение, что позволено все».
Правда, если взять предыдущие поколения, семью его отца Николая, то там, как известно, бабушка убила дедушку, а старший брат благословил пьяную бан… то есть, извините благородное дворянство из лучших фамилий забить до смерти любимого папеньку, чтоб не засиживался на троне. Но это все ерунда, дело житейское, по сравнению с таким возмутительным поступком, как брак с любимой женщиной недостаточно голубых кровей.
Вот такая у нас теперь религиозная мораль. И гуманитарная наука.
«Мир русской женщины: воспитание, образование, судьба. ХVIII—начало ХХ века», «Русское слово», М. 2006