Московское издательство «Алгоритм» выпустило книгу Василия Галина «Запретная политэкономия. Красное и белое». Тема книги не политика, а то, что лежало в основе политики: «Пуд хлеба стал стоить не больше, чем одна подкова… В конце весны 1917-го года появились запреты на вывоз продуктов из одной губернии в другую…»
Раньше круглая дата была бы отмечена множеством официальных мероприятий, длинных и скучных. Но стало ли нынешнее осмысление опыта 1917-го года живее и содержательнее? Как сталинская номенклатура безошибочно определила для себя источник вдохновения в опричнине Ивана Грозного, так и постсоветская элита сориентировалась в ситуации 90-летней давности, кто свой, кто чужой, и соответственно выдает соцзаказ для специалистов, которым будет позволено выступать перед широкой аудиторией. Своими оказались определенные круги придворной аристократии, бюрократии, духовенства, связанный с ними спекулятивный капитал. Идейно это где-то между правыми октябристами и черной сотней. Такова сегодня историческая ориентация не отдельных лиц и группировок, а практически консенсус тех, кто разбогател в годы приватизации. Сторонники и противники Путина, «либералы» и «патриоты», все объединились вокруг «мироточащей» иконы государя императора и свежих перезахоронений белых генералов и пропагандистов. К сожалению, идеология, которая при этом обретается, оказалась совершенно неконкурентоспособна еще 90 лет тому назад (почему ее поборники и проиграли, см. у того же Галина). Вряд ли после эксгумации она стала жизнеспособнее.
И вот я в книжном магазине беру с полки «Запретную политэкономию» — без особой надежды, ни издательство не внушает доверия, ни название не вдохновляет, ни то, что автор экономист. Правда, рекомендует его читателям почтенный историк Андрей Ильич Фурсов из РГГУ.
Просматриваю — вижу: не зря. Василий Юрьевич Галин ставит принципиальные для понимания эпохи проблемы. Первая и вторая русские революции: в чем разница? Если в начале века губернатор Оболенский успокаивал крестьян порками, то в 1917-м году князь «не смог бы даже выйти из Харькова, <…> деревня за счет дезертиров была поголовно вооружена… Крестьяне, одетые в шинели, привыкли к смерти и худо-бедно-научились воевать, и их <…> уже невозможно было безнаказанно драть, расстреливать из пушек или разгонять казаками» (182).
Военный коммунизм — что это, «тупик идеологии или форма борьбы за выживание» (373), продолжение той мобилизационной экономической политики, которую уже начали проводить предыдущие правительства?
Трагедия офицеров, которые уже «не представляли собой правящий класс», но им «судьбами пришлось отвечать» за тех, «кто довел страну до революции и гражданской войны» (43).
Дальше. «Социальный расизм» как мобилизующия идея белых. «Загнать чернь в стойла». Замечательные цитаты из Бердяева: что «существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это <…> антропологический факт», «культура — дело расы и расового подбора». А колчаковский генерал К.В. Сахаров в эмиграции осознал, что «белое движение было даже не предтечей фашизма, а чистым проявлением его» (42) и так далее.
Еще вопросик на засыпку: когда началась Гражданская война? Именно как полномасштабные действия армий, а не локальные столкновения. Вы скажете: формальный вопрос. Но почему в старых книгах можно прочесть: с весны 1918-го. А в новых стрелку стали упорно сдвигать назад, в 1917 год? Значит, не просто формальность? Галин как раз указывает важные даты посередине. 18 января: решение Антанты об интервенции, 6 марта — высадка англичан в Мурманске, 5 апреля — японцев во Владивостоке <…> (77-78). Если война началась раньше, то эти события не должны рассматриваться в ряду ее причин. А если позже, то должны.
По мнению автора, основную силу белых «составляли офицерство и интервенты» (60). Он подчеркивает (опираясь на Деникина и других авторитетных свидетелей), что офицеры оказались чужими даже для тех, кого защищали, добровольцы на фронте «мерзли и голодали, видя, как беснуется и веселится богатейший Ростов» (53) — сразу вспоминается, что писал Булгаков про Киев.
Крестьянство у Галина проходит по отдельной статье, не белой и не красной, а того самого «русского бунта, бессмысленного и беспощадного». Здесь Галин перекликается уже с Максимом Горьким, с несвоевременными мыслями, которые привели писателя сначала к конфликту с Лениным, а потом к альянсу со Сталиным. Вы не обязаны соглашаться, но — есть предмет для серьезного разговора, тем более, что автор старается быть объективным ко всем сторонам. Никакого умиления убийствами и погромами в духе тех книжек, на которых воспитывалось мое поколение — спалили 150 помещичьих усадеб, ах, как хорошо! — ничего подобного нет. Есть картины деградации, «прикрытой революционными лозунгами»: «матросы корабля "Борцы за свободу" постановили истребить всю буржуазию. За две ночи расстреляли четыреста человек…» (190) Впрочем, лозунги не обязательно революционные. «Развесив на воротах Кустаная несколько сот человек <…>, убедившись, что от Каргалинска осталось пепелище, мы пошлив церковь» (193). Штаб-ротмистр Фролов из корпуса Каппеля.
Большевики, с точки зрения автора, «не столько двигали массами, сколько сами шли за ними» (61), в противном случае «стихия» сдунула бы их «так же, как сдунула Николая II» и Керенского (191). В этом была сила большевиков, но и беда. Для страны, понесшей чудовищные потери. И для самих победителей, которые через 16 лет разделили судьбу белого офицерства.
Есть темные инстинкты, на которых негоже строить политику. Есть ситуации, до которых нельзя доводить. И я с полным основанием мог бы рекомендовать книгу Галина студентам и учителям истории, если бы… Во-первых, хаотическая структура, напоминающая карту нашего отечества весной 1918 года. Даже название не соответствует содержанию: на экономику приходится дай бог, четверть объема. В составленном таким образом (и можно догадаться, в каком темпе) 600-страничном томе встречаются и механические наборы цитат безо всякой критической оценки цитируемого, и экскурсы далеко за пределы темы, вроде попытки сопоставить жестокость Ивана Грозного и французского Карла IХ (205), опираясь на публицистическое сочинение В.В. Кожинова, который у нас, оказывается, «философ», занимавшийся «развенчанием псевдоисторических мифов о судьбе России» (518). Я бы оценил жанр, в котором работал Кожинов, несколько по-иному, а сравнивать Варфоломеевскую ночь с Новгородским походом Ивана Грозного нелепо, потому что первое — жестокая и вероломная расправа с политическими противниками, а второе — бессмысленное уничтожение мирного населения. На отдельные примеры торопливой небрежности уже не обращаю внимание. Отмечу только восьмистраничный фрагмент по национальному вопросу — как будто его по ошибке вклеили из другой книги. Действуют уже не объективные причины, а какие-то «духи» (103), автор воинственно полемизирует по поводу российских провозвестников фашизма… сам с собой (сравнить: 101-42) и расшаркивается перед черносотенцами. «Трудно заподозрить столь выдающихся личностей в примитивном национализме» (102). Хотя до этого сам же написал, что у правых партий был «общий лозунг: «самодержавие, православие, народность». Из предосторожности он не осложнялся необычайно трудными вопросами положительного государственного и социального строительства, а сводился к простейшему <…> императиву «Бей жидов, спасай Россию!» (35).
Как все это совместимо — бог весть. А могла бы толковая книга получиться.
Василий Галин «Запретная политэкономия. Красное и белое», «Алгоритм», М.2006