Иван Толстой: Начнем с Франции, где уже больше 100 тысяч человек подписались под письмом протеста против закрытия самой популярной телепрограммы в стране, единственной, которая занималась чем-то вроде анализа гласности на телевидении. Из Парижа – Дмитрий Савицкий.
Дмитрий Савицкий: Среди анонсов «France-5», пятого государственного, то есть публичного канала телевидения, больше не звучат позывные самой популярной, самой острой, самой опасной, как для политиков, так и для самих представителей СМИ, передачи «Стоп-кадр», «Arret Sur Image» Даниэля Шнейдермана.
После двенадцати лет еженедельного эфира передача закрыта, о чем сам Даниэль Шнейдерман сообщил в последней июньской передаче.
На настоящий момент собрано 140 тысяч подписей протеста против закрытия передачи.
Возможность высказать свое мнение на сайте Пятого канала, как я убедился лично, сведена к нулю. То есть вы можете выбрать рубрику «Мне не нравится», высказать свое мнение по поводу закрытия передачи, после чего - случай довольно редкий для Франции - вы должны заполнить чуть ли не полицейскую анкету о том, кто вы, где проживаете и убедиться в том, что дирекция Пятого канала отнюдь не горит желанием познакомиться с вашим мнением. Отослать послание вы не в состоянии, потому что выскакивает окошко, оповещающее вас, что вы неправильно заполнили рубрику даты рождения. Отказавшись от 1944 года, я поставил 1974-й. Безуспешно. 2007-й – item. Наконец, 1666-й. Бесполезно. Отдел писем читателей заблокирован, как где-нибудь в суровой тоталитарной стране.
В чем же дело, и почему президент «France 5» Патрик де Кароли и директор программ Филипп Виламитжан прихлопнули столь популярную программу? Я попросил рассказать о самой программе «Arret Sur Image» независимого телережиссера-документалиста Франсуа-Экзавье Демарэ.
Пятый канал снял с производства популярную телепередачу «Стоп-Кадр». Не могли бы вы рассказать о том, что это была за телепрограмма, как она была сконструирована и с какой целью запущена?
Франсуа-Экзавье Демарэ: Передача появилась на свет по инициативе бывшего журналиста газеты «Монд» Даниэля Шнейдермана, который решил, что необходимо создать передачу, которая помогла бы расшифровывать информацию телеэфира Франции. Он считал, что способы подачи информации в телевизионных журналах и тематических передачах требуют пристального и независимого анализа, так как, утверждал он, существует определенная тенденция, ведущая к манипуляции зрителей тележурналистами.
Дмитрий Савицкий: Это «манипуляции с расчетом», но и без расчета, не так ли? Ведь он иногда он просто указывал на ошибки?
Франсуа-Экзавье Демарэ: Совершенно верно. Шнейдерман, будучи профессионалом телевизионного пространства, пришел к выводу, что, умышленно или нет, главные редактора, журналисты, операторы, монтажницы время от времени используют телематериал не по назначению, тенденциозно и в иных целях. Именно это он и демонстрировал, прокручивая, если угодно, пленку назад. Конечная цель «Стоп-Кадра» была педагогической. Шнейдерман хотел научить и научил телезрителей относиться к телепередачам более пристально, критически и менее наивно.
Дмитрий Савицкий: То есть он публично занимался расшифровкой передач?
Франсуа-Экзавье Демарэ: Именно. Отсюда и само название передачи «Arret Sur Image» - «Стоп-Кадр», словно вы остановили видеомагнитофон, нажав на клавишу «Пауза». Это и был его главный прием, дававший возможность разобраться и в поведении того, кто был снят, и в способах подачи образа, часто совсем в неожиданных целях, нередко - не совсем честных.
Дмитрий Савицкий: Исчезновение из французского телеэфира «Стоп-кадра» является ни чем иным, как актом цензуры. Передача Даниэля Шнейдермана мешала многим, в первую очередь, звездам вечерних новостей, ведущим передач прайм-тайма. Шнейдерман не прощал им ошибок, указывая на откровенные ошибки: несовпадение темы с иллюстрирующим материалом. Самый скандальный пример: сообщение о том, что союзники в Афганистане опять по ошибке обстреляли мирных жителей, проиллюстрированное кадрами, снятыми с вертолета, в которых трудно разобраться, и которые, как потом выяснилось, были кадрами охоты на горных коз.
Таких случаев было немало. Но «Стоп-кадр» выявлял и политические тенденции тех или иных передач: сколько раз в течение получаса было использовано имя того или иного кандидата на пост президента и – в какой тональности.
Даниэль Шнейдерман был в курсе того, что им недовольны. Когда социалист Доминик Стросс-Кан получил пост министра экономики, его жена, Анн Санклер, вынуждена была покинуть пост телеведущей Первого канала, что логично. Когда же Беатрис Шёнберг – ведущая Второго телеканала - стала женой нового министра экономики, вице-президента республиканской партии Жана-Луи Борло и в «Стоп-кадре» намекнули, что, в таком случае, и ей нужно так же покинуть эфир, Шнейдермана предупредили, что главный редактор Второго публичного канала Арлетт Шабо «крайне рассержена». А у Второго, Третьего и Пятого каналов - одна и та же дирекция и позиция Даниэля Шнейдермана отнюдь не железобетонная. Он находится все же в необычной для Франции роли аутсайдера и критика. В стране не привыкли к тому, что называется «прозрачностью».
И это, пожалуй, ключевое слово. Появилось оно на свет, как попытка перевода перестроечного выражения «гласность». Прозрачность пришла с востока, но прозрачным мир французской политики, экономики и СМИ не стал. Так, кое-где просвечивает. И здесь мы наталкиваемся на один из французских мифов, на отсутствие цензуры и на полную свободу информации. В конце 80-х годов издатель и писатель Жан-Жак Повер выпустил любопытнейшую книгу о цензуре во Франции, но об этом - в другой раз. Скажу лишь, что миф об отсутствии цензуры был запущен англосаксами, которые знали, что все, что нельзя напечатать в США или Англии («Любовника Леди Чаттерлей», «Тропик Рака», «Лолиту»), можно спокойно издать в Париже. Дело в том, что парижские цензоры не читали по-английски.
Недавний пример. Громкий скандал: запрет на издание книги личного врача Миттерана Клода Гюблера, и изъятие ее из книжных магазинов.
Конечно, требование и применение прямой или скрытой цензуры – привилегия властьимущих. Во Франции до сих пор не законченно расследование скандальной сделки с Тайванем о продаже французских эсминцев. Сделка была аннулирована, когда просочились сведения о колоссальных взятках. Вернее, так называемых ретро-взятках, когда часть взятки, возвращается дающему. До сих пор правительство объясняет «замороженность» расследования государственной тайной. Но расследование не занимается военными секретами и технологиями, а лишь самими взятками. Вот этот аспект и является государственной тайной. Кто сколько получил. Имена и суммы.
Даниэль Шнейдерман вряд ли бы решился копнуть подобную тему, мы не в Америке. Во Франции нечто подобное «Уотергейту» просто невозможно.
В наши времена, однако, существует метод эффективнее любой цензуры, это – самоцензура. Если ты не понимаешь, что можно, а что нельзя говорить или писать, tant pis - тем хуже для тебя. Ну, а пресловутая политкорректность является лишь дополнительным средством для наведения порядка среди горячих голов, которых в Пятой Республике не так уж много.
Иван Толстой: Нынешнее лето установило новые рекорды продаж русского искусства на лондонских аукционах. Я попросил известного коллекционера, киносценариста и журналиста Александра Шлепянова поделиться своими впечатлениями о прошедших торгах.
Александр Шлепянов: Общее впечатление – самое оптимистическое. В эти дни окончательно оформилось воссоединение на открытом рынке трех, прежде разделенных, ветвей нашего искусства – официального, то есть признанного государственным, еще советским, искусствоведением; подпольного, то есть при советской власти разгоняемого бульдозерами; и эмигрантского, то есть полвека замалчиваемого, практически неизвестного (за исключением нескольких имен) на родине, хотя и вполне известного и признанного на Западе. Увидеть под одной обложкой работы Репина и Рабина, Айвазовского и Ланского, Налбандяна и Вейсберга, Дейнеки и Терешковича – это дорогого стоит. До этого надо было дожить.
Я позволю себе сравнить это событие с воссоединением Русской и Зарубежной церквей – только воссоединение церквей было всеми замечено и широко освещено в прессе, а Праздник Воссоединения прежде враждующих ветвей русского искусства проходит почти незамеченным.
Впрочем, этот процесс еще далеко не завершен. Если графа Ланского или Александра Яковлева уже хорошо знают и азартно покупают, то какой-нибудь Серж Фера или Жан Песке воспринимаются – благодаря французскому звучанию их имен – как иностранцы. Между тем Фера – на самом деле Сергей Ястребцов, русский художник-эмигрант, а Песке – это Иван Мстиславович Пескевич, который родился в Киеве, учился в Одессе. Таких примеров еще немало.
Иван Толстой: Что, за рубежом было так много русских художников?
Александр Шлепянов: Когда Василий Шухаев вместе с женой и Иван Пуни с Ксенией Богуславской перешли границу по льду Финского залива и вскоре оказались во Франции, Шухаев написал своему учителю Кардовскому в Ленинград:
«Меня поражает за границей энергия русских. Сколько работают. Какое большое количество различных выступлений по сравнению с довоенным временем. Вся Россия старая не делала того, что делают сейчас русские за границей».
В те годы в Париже работали Анненков и Судейкин, Бакст и Бенуа, Ларионов и Гончарова, Шагал и Сутин, Леон Зак и Костя Терешкович, Добужинский и Челищев, Александр Яковлев и Михаил Латри, Сомов и Сергей Иванов, Серебрякова и Экстер, Цадкин и Архипенко – и многие, многие другие. Георгий Пожедаев оформил большую часть фильмов великого Абеля Ганса, а Юрий Анненков получил «Оскара» за костюмы к фильму Макса Офюльса. В Париже действовали несколько объединений русских художников, проходили сотни русских выставок. В одном только Берлине с 18-го по 28-й год было зарегистрировано, без малого, двести русских издательств – и в каждом из них работали русские художники. Так что это целый огромный пласт русской культуры, который наши искусствоведы и музейщики только начинают осваивать.
Иван Толстой: Как вы относитесь к стремительному росту цен на русское искусство?
Александр Шлепянов: То, что цены на русскую живопись растут – разумеется, радует. Это говорит о том, что наше искусство, после долгого прозябания за железным занавесом, возвращается на мировой рынок и занимает, наконец, подобающее ему место. Миллионные цены на портрет Шухаева работы его друга Александра Яковлева, на шухаевский портрет Анны Павловой, высокие цены на Кустодиева, Сарьяна, Кравченко и некоторые другие работы – справедливы и оправданны. Немного приторная «Радуга» Сомова и не самый удачный натюрморт Ларионова представляются мне несколько переоцененными.
Хорошо продались нонконформисты - правда, наряду с безусловными мастерами, такими, как Рабин, Булатов, Целков, Краснопевцев, Свешников или Плавинский, в этот же список шестидесятников угодили и те, кому просто повезло оказаться рядом с ними на злополучной Бульдозерной или Измайловской выставках – и они попали в историю, порой не имея для этого серьезных оснований. Когда такие случайные персонажи оказываются на торгах дороже Судейкина или Добужинского – это говорит не в пользу экспертов и покупателей.
Иван Толстой: Что бы вы могли посоветовать новым русским коллекционерам, покупающим русское искусство?
Александр Шлепянов: Прежде всего – внимательно читать описание вещей в каталоге. На прошедших аукционах дело, как обычно, не обошлось без курьезов. Так, одна из работ сопровождалась таким объяснением аукциона:
«Follower of Ivan Aivazovsky… Bears signature in Cyrillic».
В переводе с несколько старомодного английского, на котором изъясняется аукционный каталог, это попросту означает, что на торги выставлена копия – или вариация на мотив Айвазовского, - написанная неизвестно кем, да еще и с фальшивой подписью. Совесть аукциона чиста – он вас деликатно предупредил.
Однако покупатели, выхватившие из английского текста только заветное слово «Айвазовский», торговались до 108 тысяч фунтов. Между тем любой студент Суриковского или Мухинского училища с удовольствием изготовил бы для них подобную копию за тысячу долларов. Ценность ее была бы ненамного меньше.
Другой пример: заурядная икона конца 19-го века в эмалевом окладе. В описании сказано : «Bearing later Faberge mark»…
То есть аукцион снова честно предупреждает: марка Фаберже фальшивая, нанесена позже, чем сделан оклад. Будьте осторожны!
И опять невнимательные покупатели выхватывают глазами из текста только магическое слово «Фаберже», неистово торгуются и вываливают очумевшему от счастья продавцу 288 000 фунтов. А ведь порядочный английский аукцион не случайно оценил эту икону в 10 – 15 тысяч фунтов...
И еще один совет: в первую очередь обращайте внимание не только и не столько на имена художников, сколько на качество работ.
Так, среди лучших вещей недели была картина Евгения Бермана – тоже прославленного российского эмигранта, представителя Парижской школы, за работы которого бьются лучшие музеи мира – и эта картина ушла всего за восемь с половиной тысяч. Примерно за столько же продалась работа Леонида Браиловского – он и его жена Римма были итальянскими знаменитостями, любимыми художниками Ватикана. Похожая работа Браиловского недавно была продана в Париже более чем за сто тысяч.
Коллекционер должен следовать примеру своих великих предшественников – Щукина, Морозова, Костаки, Курто (его музей на Стренде – одна из самых изысканных коллекций в Лондоне) – эти собиратели покупали не то, что было дорого и «престижно», а то, что представляло собой новое слово в Искусстве с большой буквы. Теперь их собрания украшают Эрмитаж, Пушкинский музей в Москве, музеи Европы и Америки.
Иван Толстой: Новая книга о поэте и философе Тонино Гуэрре, сценаристе Антониони, Феллини, Тарковского вышла в Италии. Рассказывает Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Тонино Гуэрра – один из самых известных итальянцев, его сегодня здесь называют «последним человеком Возрождения». Его творчество многогранно – он и поэт, и литератор, и художник, и дизайнер мебели, и даже автор винных этикеток, но, конечно, во всем мире он известен, прежде всего, как сценарист.
Он работал с лучшими режиссерами ушедшего века: Тарковским, Антониони, Феллини. Конечно, любой культурный человек видел фильмы по его сценариям – это «Красная пустыня», «Блоу-ап», «Амаркорд», «Ностальгия».
Конечно, о нем написано много книг, да и сам он написал их немалое число.
И вот вышла еще одна книга о нем - «Тонино Гуэрра. Улыбка земли».
Она выделяется от предыдущих по ряду параметров. В первую очередь эта книга, издательства Веронелли города Бергамо вышла в серии издательства с титулом «Семена». А каждая книга этой серии посвящена какому-то итальянскому персонажу, который крепко связан с родной землей, питается соками своего края и прославляет его своим творчеством.
И Тонино Гуэрра целиком подходит этим критериям. Он пишет стихи на романьольском диалекте. Его лучшие фильмы такие как «Амаркорд» посвящены именно родной земле, и даже название фильма – это диалектальное «Я вспоминаю».
Автор книги – землячка Тонино Гуэрры, журналист и литератор Рита Джаннини сконструировала книгу именно под этим углом. Думаю, что слово конструкция здесь хорошо подходит, так как Рита Джаннини густо переплела рассказы самого Тонино, высказывания его друзей - с историей края, в первую очередь – историей городка Сантарканджело.
Главы книги выстроены как хронологически, так и тематически.
Начало – это конечно юношество, которое пришлось на тяжкую пору Второй мировой войны. Это рассказы о родителях, скупых на проявление чувств крестьянах.
Рассказывает Тонино Гуэрра:
«Однажды отец, большой друг животных, отправил меня в город, чтобы покормить оставленную там кошечку. Так меня арестовали как дезертира и отправили в концлагерь в Германию. В заключении я стал писать стихи на диалекте, чтобы поддержать своих земляков-соузников. В августе 1945 года я вернулся в родные края – тут уже считали, что я умер. Чтобы не испугать моих родителей, расстояние в один километр – от станции до дома я преодолевал в течении целого дня. Сидя у одного оврага, я попросил знакомых пойти домой и рассказать, что жив, и что возвращаюсь из Северной Италии. К вечеру я пришел домой. Отец стоял у двери. Мы не обнимались, даже руки не пожали. Я остановился на расстоянии четырех метров. Ты голодный? – спросил отец. Нет, я хорошо поужинал – ответил я. Отец повернулся и вошел в дом. Вошел и я, пройдя в свою комнату. Вскоре в дверь постучал какой-то человек, с чемоданчиком. «Я цирюльник, - объяснил он. - Меня послал Ваш отец». Я провел рукой по щеке – оказалось, что за пару последних дней я зарос щетиной».
Спустя сорок лет после этого эпизода Тонино начал сотрудничество с известным греческим режиссером Тео Ангелопулосом. Двух мастеров свел вместе Андрей Тарковский. Первым сценарием, который они написали вместе, в 1984 году, стал сценарий фильма «Путешествие на Цитеру», получивший на Каннском фестивале Золотую пальму. Ангелопулос позднее рассказывал, что в один момент, после достаточно гладкого начала, режиссер подошел к эпизоду, где главный герой возвращается домой спустя 30 лет. У дверей дома стоит жена. Какова ее первая фраза? Тео Ангелопулос долго размышлял, не находя нужной фразы. Внезапно Тонино вскочил, озаренный. Жена спросила вернувшегося мужа: «Ты голодный?» Режиссер не понимал. Тонино пояснил – так спросил меня мой отец, когда я вернулся из немецкого плена. Именно таким эпизод и вошел в итоге в фильм.
Кстати, единственный раз, когда мне удалось увидеть и услышать Тонино Гуэруа, случился именно во время презентации в Италии одного очередного фильма Тео Ангелопулоса. Тонино запомнился необыкновенной свободой, внутренней и внешней, и добрым юмором.
С русской культурой Тонино связывает не только личная дружба и сотрудничество с Тарковским. С Россией его объелиняет чувство сентиментальное, причем в разных планах. Одна из глав новой книги называется «Вторая родина»
Рассказывает Тонино:
«Должен сказать, что Россия – это земля моей жены, но не только. Россия – это земля, которая мне много дала. Она мне дала возможность понимать и изобретать. Она меня вновь вернула к живописи, к моему юношескому занятию. Она меня заставила слушать великую музыку, которую я не знал. Она научила меня правильно писать сценарии, и это была трудная школа Тарковского. Потом именно в России я понял, что не переношу холод, хотя страдал там не раз и от жары. Россия – это шестая часть планеты, и ее провинция, выстроенная из дерева, вернула меня в детство. Россия вернула мне крестьянку, которая шла со свеже сорванными яблоками, она вернула мне лошадь, которая выбивала искры копытом, она вернула мне мир в черно-белом, который сидел у меня глубоко в памяти».
Бракосочетание Антонио (таково его паспортное имя) Гуэрры и Элеоноры Крейндиной состоялось 13 сентября 1977 года в московском районном загсе. Плохонький оркестр играл "Голубой Дунай" и свадебный марш Мендельсона. Свидетелями были Антониони и Тарковский. Антониони давился от смеха, закрывая рот платком. Для него это была ситуация абсурдного фильма: он ведь не понимал по-русски. Вышла немолодая дородная тетя, как генерал, с голубой лентой через плечо, и пластиковой указкой тыкала в бумагу, где надо расписаться. А выдумщик, фантазер, непокорный Тонино послушно следовал ее указке и смотрел ей в рот...
Сейчас Тонино и Лора живут в маленьком средневековом городке Пеннабилли, совсем рядом от родного Сантарканджело. Они уехали сюда из Рима. Когда Тонино упрекают, что он бросил Рим, он отвечает: я бросил не Рим, я бросил Париж. И в ответ на недоумение поясняет: я мечтал окончить свою жизнь в Париже и вот, изменил своей мечте.
В Пеннабиллин недалеко от дома, в самом центре городка, Тонино устроил необычный сад, где хранится память об ушедших друзьях, молчаливые предметы становятся поэтическими образами.
"Воспоминание о Феллини" - это белый овальный камень на земле, в центре - невысокое бронзовое дерево с двумя ветками, а на них - две птицы. Когда восходит солнце, тени бронзовых птиц на белом камне превращаются в профили Федерико Феллини и Джульетты Мазины, обращенные друг к другу.
"Воспоминание о Тарковском" - часовенка из больших камней, каждый из которых привезен с развалин древних церквей. А дверь без ручки (она не открывается) называется дверью Улиток. Большие керамические улитки - символ уединения и одиночества.
Со всей Италии Тонино привозит сюда редкие деревья, которые уже почти невозможно найти: они исчезают. Я хочу сохранить вкус, запахи и аромат ушедших лет", - говорит он.
Он во истину привозит сюда семена – так и называется издательская серия, в которой вышла новая книга «Тонино Гуэрра. Улыбка земли».
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня Фаддей Булгарин. Его портрет представит Борис Парамонов.
Борис Парамонов: В новые, постсоветские времена появилась возможность открыть и исследовать всякого рода лакуны в русском прошлом, ввести в исторический оборот замалчивавшиеся ранее фигуры. Одним из таких как бы вновь открытых деятелей стал Фаддей Венедиктович Булгарин (1789 – 1859), письма и агентурные записки которого в III Отделение издал историк А.И.Рейтблат.
О Булгарине-журналисте, писателе, издателе первой русской коммерческой газеты «Северная пчела» - конечно, знали всегда – как, скажем, о Дантесе. Он обладал самой настоящей Геростратовой славой – был известен как доносчик, сотрудничавший с политической полицией Николая Первого, пресловутым Третьим Отделением. В свое время многие его доносы опубликовал историк Лемке в книге «Николаевские жандармы и русская литература». Нынешнее издание отличается от той книги тем, что в нем представлены все до сих пор выявленные документы в этой связи. Книга, в которой они собраны, называется «Видок Фиглярин» - так прозвал Булгарина ни кто иной как Пушкин, автор многих эпиграмм на этого юркого деятеля и двух замечательных о нем фельетонов, опубликованных под псевдонимом Феофилакт Косичкин; эти пушкинские фельетоны – шедевр русской журналистики. Видок – имя знаменитого французского сыщика, издавшего широко читавшиеся Записки; а сыск в старые времена в порядочном обществе считался позорным делом, полицейским чиновникам не подавали руки. Естественно, не жаловали и доносчиков. Составитель нынешней книги о Булгарине А.И.Рейнблат сделал попытку понять Булгарина глубже.
Безусловно, Булгарин предстает в трактовке почтенного историка более объемной фигурой. Человек он был, конечно, весьма интересный. Во-первых, он самый настоящий европеец в России: родился в Польше в семье обедневшего дворянина и стал поневоле русским, когда произошел один из разделов Польши. Учился в русском военно-учебном заведении, где пришлось ему нелегко – вроде как Маше Шараповой в теннисной академии Боттильери: подростки не любят чужаков. Выйдя офицером, Булгарин участвовал в войнах против Наполеона и даже отличился. Потом дело повернулось так, что из армии ему пришлось уйти, и он вернулся в Польшу, которая снова попала под Наполеона, и тогда он очутился в польских частях наполеоновской армии. Поляки обожали Наполеона, беззаветно за него умирали, считая освободителем Польши и будущим восстановителем польской государственности. Он вил из них веревки: послал, например, подавлять испанских мятежников, знаменитую герилью, воспетую Гойей. Такова ирония польских судеб. Булгарин принимал участие в этой экспедиции. Участвовал он и в наполеоновском походе на Россию; хорошо зная местность, через которую проходила Великая Армия, он был полезным проводником, показал, в частности, брод через реку Березину. Он отличился и у Наполеона, получил чин капитана и даже орден Почетного легиона. После падения Наполеона Булгарин опять в Польше – и начинает заниматься литературой. Это приводит его в Петербург, где он сближается с самыми что ни на есть передовыми кругами, даже с декабристами, - и числит в своих друзьях даже Грибоедова.
Булгарин действительно не был – или, скажем так, не совсем был – той комически-карикатурной фигурой, которой его представляли мемуаристы, а по их следам и Тынянов в романе «Смерть Вазир Мухтара» и в повести «Малолетный Витушишников». Толковость и, так сказать, урбанность Булгарина сомнению не подлежит.
В своей трактовке Булгарина Рейнблат исходит из того, что сотрудничество просвещенных людей с правительством было давней традицией в России – собственно, единственным путем культурного развития. Единство государства и просвещения – черта русской истории с петровских времен. Но в том-то и дело, что после восстания декабристов этот казавшийся органичным союз распался. Люди просвещения, однако, следовали прежней инерции, поначалу не заметив, что правительство России - этот единственный европеец, по словам Пушкина, - сменило линию. Булгарин, по Рейнблатту, – как бы жертва этой инерции: он продолжал сотрудничество с правительством, когда таковое сотрудничество приобрело единственно возможную форму нерассуждающего сервилизма.
Булгарин, однако, несмотря ни на что, продолжал рассуждать. Вот что он писал в записке «Литература и цензура», относящейся к 1846 году:
Диктор: «Никакие рассуждения и доказательства не могут исказить той великой истины, что без литературы нет славы ни для царей, ни для народа! …есть ли народ в мире, в котором бы образованная, или, по крайней мере, грамотная часть народа не желала иметь свою собственную литературу? Конечно, нет! В России, чувствующей свое высокое назначение, это желание превратилось в страсть, и презрение, холодность и совершенное запущение литературы со стороны правительства не располагает к нему общего мнения. …сколько зла и добра произведено литературою именно там, где вовсе не бывало свободы книгопечатания. Она всегда возьмет свое. Можно разбить или скрыть компас, но нельзя уничтожить качества магнитной стрелки. Снимете флюгера, чтоб не знать, в какую сторону дует ветер, а ветра не остановите! Общее мнение – вещь неистребимая, и оно приготовляет добро или зло в будущем. Никакая сила не может уничтожить его, а управлять им может только литература. Этого-то у нас знать не хотят, к великому прискорбию людей, преданных правительству!»
Борис Парамонов: Чем был Булгарин в Третьем Отделении? Чем-то вроде эксперта – такого в сущности типа, какие существовали в советское время при ЦК партии, в различных его отделах. Были даже научные институты, целью которых было снабжать власти адекватной информацией. В одном из таких институтов – Международного рабочего движения – работал, например, блестящий Мамардашвили, объяснявший начальству, может или не может Жан-Поль Сартр способствовать его, начальства, видам.
Вот подобную работу делал в свое время Булгарин – один, как десяток позднейших советских институтов. Он был незаменим, например, при оценке различных событий в Польше. И конечно, всеми силами старался облегчить положение литературы.
Конечно, был он человек низковатый. И доносы делал – но только в одном случае: когда какие-либо литературные инициативы грозили его преуспеянию в российской прессе. Например, он оклеветал Вяземского, собиравшегося издавать газету, могущую стать конкурентом «Северной пчелы», - нажимая на то, что Вяземский – человек развратного поведения. Но мне кажется, что на Булгарина никто по-настоящему не обижался: в сущности, был он своим человеком. Советская параллель: литкритик Анатолий Тарасенков, собравший лучшую в СССР частную библиотеку русской поэзии. Чтобы укрепить свое положение и располагать деньгами для покупки книжных раритетов, он писал заушательские статейки на людей, книги которых собирал.
Феномен Булгарина: всякий инициативный и деловой человек в России попадает в правительственные клещи. И не так Булгарин плох, как российская власть.
Иван Толстой: В Голландии вышла книга о жизни великой актрисы Сары Бернар. Рассказывает наш нидерландский корреспондент Софья Корниенко.
Софья Корниенко: «Миф о Саре Бернар, сплетенный ей самой из всего, что она сама о себе знала или воображала, разгадан», - такими словами завершает свою новую книгу Хармен Снел, старший хранитель Амстердамского городского архива, один из ведущих европейских экспертов по еврейской генеалогии. Результат его многолетнего исследования - книга под названием «Происхождение Сары Бернар. Развенчанный миф» вышла в июне этого года к открытию масштабной выставки о богине французской драмы в aамстердамском Еврейском Историческом Музее (Joods Historisch Museum) – «Сара Бернар. Искусство Большой Драмы». Вот фотография молодой Бернар, спящей в гробу – явно постановочный кадр, как сказали бы сегодня – пиар-акция. На видном месте слепленный Бернар бюст ее лучшей подруги и любовницы Луиз Аббема. Вот Бернар в образе сына Наполеона Бонапарта «Орленка» (L’Aiglon) рекламирует аперитивы на цветном плакате. А вот череп неизвестного с автографом Виктора Гюго, подаренный ей самим писателем, вероятно, к «Гамлету», которого Бернар, как говорили ее современники, играла на деревянной ноге – очередной миф, хотя известно, что в более старшем возрасте у Бернар, действительно, была ампутирована правая нога. Об эксцентричной жизни великой актрисы написаны тома, однако их авторами почти полностью опущена история ее происхождения, и источником этой недосказанности служат, прежде всего, «Мемуары» самой Бернар, написанные ей в 1907 году. Достаточно упомянуть, что даже дата рождения и настоящее имя Бернар оставались неизвестны широкой публике на протяжении более 130 лет, пока в середине 70-х годов прошлого века не вышло в свет первое, опирающееся на исторические документы, а не на сплетни, исследование о биографии Бернар голландского историка Симона Костера. Теперь, спустя еще тридцать лет, впервые опубликованы факты о жизни голландских предков Бернар, в голландской транскрипции – «Бернардт».
Рассказывает куратор выставки «Сара Бернар. Искусство Большой Драмы» в амстердамском Еврейском Историческом Музее Хетти Берг.
Хетти Берг: Сара Бернар родилась и выросла в Париже, но ее мать была родом из Голландии, и дедушка с бабушкой также были голландцами, из Амстердама. Обстоятельства их жизни в Голландии опубликованы впервые в рамках нашей выставки голландским исследователем Харменом Снелом. Во всех предыдущих изданиях, посвященных Саре Бернар, указаны ошибочные сведения о ее биографии. Сара Бернар сама любила рассказывать истории о своей семье, причем каждый раз выдумывала все новые небылицы. Из архивных документов мы узнаем совсем другую историю о семье Сары Бернар. Клубок начинает распутываться с главной мистификации Бернар о своем происхождении, когда в 1890-е годы ее было решено наградить высшей французской наградой Légion d'honneur - орденом Почетного легиона. Была лишь одна загвоздка – к ордену могли быть представлены только французские граждане. Из родителей у Бернар оставалась только мать – об отце никогда не было никаких сведений, возможно, что даже и мать не знала, кто был отцом Сары. Мать же была голландкой. Получалось, что и Сара – голландка, и ордена ей не видать. Что же предприняла Сара? Заявив, что оригинал ее свидетельства о рождении сгорел при пожаре еще в 1871 году, она, заверившись ложными свидетельскими показаниями друзей, составила себе новый документ, в котором указывалось, что ее отцом был некий француз по имени Эдуар Бернар (на самом деле, так звали ее голландского дядю). В качестве имени матери она указала не Юдит Бернардт, как на самом деле звали ее мать, а Йауле ван хет Харт, то есть вымышленное имя. Так Сара Бернар выдумала себе законного отца-француза. Чтобы подтвердить эти сведения, она также подделала несуществующий документ о своем крещении в католической церкви. В ее французское происхождение поверили, и она получила заветную награду. Так Сара Бернар перекраивала историю своей семьи.
Софья Корниенко : В своей книге историк Хармен Снел пишет: «С самого начала Сара Бернар была вынуждена занять оборонительную позицию. Ей приходилось защищаться от конкуренток и завистниц ее таланту, которые обвиняли ее в происхождении от развратной матери-иностранки. Сара прибегала к утрированно-патриотическим высказываниям о Франции, а также настаивала на том, что ее мать – не немка, а голландка. Быть немцем во Франции в то время было совсем неприлично».
Хетти Берг: Только теперь нам стало понятно, что у Сары Бернар были веские основания, чтобы не раскрывать правду о своей семье. Ее дед по материнской линии, Мориц Бернардт – оптик, продавец очков – был вовлечен в преступную деятельность. Он воровал драгоценности, был причастен к ограблениям с применением насилия, и, скорее всего, даже являлся организатором одного из крупнейших преступлений века – кражи драгоценностей из королевского дворца в Брюсселе в 1839 году. Он был объявлен, что называется, в международный розыск – в Бельгии, Франции, Германии. Его приключения легко проследить по многолетней переписке полиции Амстердама с полициями других голландских и зарубежных городов. И вот что бросается в глаза – его так и не поймали. Он умел очень талантливо путать следствие, скормив полиции парочку незначительных фактов и скрывая все, что невозможно было проверить.
Софья Корниенко : Итак, страсть и умение создавать вокруг себя миф Сара Бернар унаследовала от деда, великого комбинатора, который, не имея образования, сумел прослыть в нескольких европейских странах взаправдашним «Придворным глазным доктором с опытом работы при Саксонском и прочих дворах», и заручиться рекомендациями ведущих окулистов того времени на страницах крупнейших голландских газет. По свидетельствам очевидцев, Мориц Бернардт любил роскошь, прекрасно одевался и всегда был буквально увешан драгоценностями. У Хармена Снела мы находим свидетельство амстердамского ювелира Баренда Ситруна (кстати, прапрадеда основателя компании «Citroën») о том, как Мориц Бернардт, угрожая ножом, обокрал его. Начинал Мориц как вор-карманник и подмастерье у воспитавшего его мастера по изготовлению очков – родители бросили Морица сразу после рождения. Сам он имел шестерых детей со своей первой женой, но после ее ранней смерти уже через три недели женился на другой женщине, Саре Кинсберхен, и вскоре бросил ее со всеми детьми.
Хетти Берг : Мачеха Юдит Бернардт, Сара Кинсберхен, в какой-то момент переехала в Париж, и перевезла всю свою мебель в дом Сары Бернар, так как ни мать, ни тетя Сары, которые обе были куртизанками на содержании богатых женатых мужчин, не хотели жить с мачехой. Правда вскоре в доме Сары Бернар случился очередной пожар, и вся бабушкина старинная голландская мебель сгорела. Возможно, кстати, что и имя свое Сара Бернар позаимствовала у бабушки. Кстати, и настоящую ее бабушку, первую жену дедушки Бернардта, также звали Сарой. Как мы знаем из архива Парижской консерватории, в которую Бернар была зачислена в возрасте пятнадцати лет, то есть еще до того, как сгорело ее свидетельство о рождении, на самом деле ее звали Розина Бернар, без буквы h, которую она также добавила в свою фамилию позже.
Софья Корниенко : Интересно, что и дядя Сары Эдуар, и сама Сара назвали своих сыновей в честь деда Морица, хотя, казалось бы, ничего кроме ненависти оба к нему испытывать не могли. Когда уже в старости внучка спросила Сару Бернар, зачем та напридумывала столько вымысла про свою родню, Сара Бернар ответила: «Моя частная жизнь никого не касается, и гораздо веселее выдумать новую».
Хетти Берг : Мне кажется, что из наших современников Сару Бернар можно сравнить, прежде всего, с Мадонной. Та же тяжелая работа по созданию ореола звезды, та же манера шокировать и подрывать все существующие конвенции, та же всемирная слава. Мадонна ведь тоже не самая красивая женщина на свете. Она ярчайшая личность, наделенная многими талантами. Вот и Сара Бернар была новатором в театре, управляла собственной труппой, гастролировала по всему миру, а также была художницей и прекрасным скульптором. Но самое главное – она умела сделать из своего имени бренд, рекламировать себя, что в ее время было абсолютным новшеством. То есть дело вовсе не только во внешних данных, а в преодолении новых рубежей и границ. Интересно, например, то, что она прославилась во многом благодаря своим мужским ролям. В одном из представленных на экспозиции фильмов с участием Сары Бернар, мы видим ее в роли Гамлета в коротких шортах, то есть она демонстрирует нам свои обнаженные ноги, что при исполнении женской роли этикет того времени полностью исключал. То есть Бернар играла мужские роли, при этом подчеркивая свою женственность, почти полностью оголяя ноги, и таким образом преступала границы дозволенного. Вот в чем заключалась пикантность ее натуры.
(Звучит запись голоса Сары Бернар 1910 года).
Хетти Берг : У нас есть единственная сохранившаяся запись голоса Бернар, сделанная по ее заказу Эдисоном. Для современного слушателя манера Сары Бернар кажется забавной – настолько она преувеличенно трагична, утрированна. Ее голос постоянно вибрирует, это почти ритуальное причитание, которое сложно даже ассоциировать с европейским театром сегодня. А ведь Сара Бернар прославилась во многом именно благодаря, как его называл Гюго, своему «золотому голосу». Теперь этот эпитет кажется противоречивым.
Иван Толстой: В Берлине прошла презентация вышедшей в издательстве «Текст» книги Анны Фишер, название которой можно перевести как «Доведенные до самоубийства». Это исследование о более чем полутора тысячах берлинских евреев, покончивших с собой в годы нацизма. Из Берлина - Юрий Векслер.
Юрий Векслер: Книга Анны Фишер «Доведенные до самоубийства» или, если перевести буквально, «Вынужденная свободная смерть» (по-немецки Фрайтод – свободная смерть –синоним слова Зельбстморд – самоубийство), позволяет не только открыто обсудить табуизированную тему самоубийства, но и сделать достоянием общественности многие конкретные судьбы доведенных до самоубийства людей, и показать через это еще одну грань нацизма.
После прихода Гитлера к власти евреи были сначала лишены работы, затем всяческими путями ограблены. То и дело принимались законы, притесняющие евреев, такие абсурдно-унизительные, например, как запрет на проезд в общественном транспорте или на право пользования велосипедом. После 1938 года все евреи были обязаны приписывать к своим именам - женщины имя Сара, а мужчины - Израиль. В книге есть фотокопия отпечатанного на машинке письма молодой женщины, в котором она сообщает «Дрезднер банку» о самоубийстве своих родителей, так как отец был, до изгнания с работы, высокопоставленным служащим банка. Называя каждый раз себя и родителей по именам, пишущая выполняет предписание и эти, многократно появляющиеся в коротком сообщении, Израиль и Сара бьют по глазам как воплощенное унижение. Сама автор письма в последствии погибла в лагере. Интересно, что сегодня библейское имя Сара очень популярно у немцев, можно назвать в качестве примера известную певицу Сару Коннор.
Книга Анны Фишер содержит немало удивительных фактов.
Известно, что все религии осуждают самоубийство. Но в описываемый период раввин кладбища Вайсензее принял трудное решение провожать всех самоубийц в последний путь с соблюдением полного еврейского обряда похорон.
Говорит издатель книги директор исследовательского центра Иудаизма историк Херман Симон.
Херман Симон: Наиболее часто избираемыми способами самоубийства были отравления ядами, снотворными или газом.
В нацистском государстве нового порядка все подлежало учету. До конца войны в Берлине просуществовала еврейская больница, куда привозили тела покончивших с собой для официального установления причины смерти. Архивные документы больницы и кладбищ помогли Анне Фишер создать весьма полную картину.
В книге много фотографий, запечатлевших героев этих трагических историй в счастливые моменты их жизни, в кругу семьи, приводятся и предсмертные записки и письма. На меня произвело сильнейшее впечатление то, что в смешанных браках самоубийство, вместе с близкими, совершило и немало немцев.
Два самых известных в Германии примера – Популярнейший киноактер, которого называли немецким Кларком Гейблом, Иоахим Готшальк, покончил с собой 6 ноября 1941 года в возрасте 37 лет вместе с женой Метой Вольф и восьмилетним сыном Михаелем. Журналист и поэт сын протестантского пастора Йохен Клеппер Jochen Klepper был известен своими стихами религиозного содержания, остающимися и поныне любимыми песнями немецких протестантов.
Йохен Клеппер 11декабря 1942 года покончил с собой вместе с женой Йоханной Штайн и ее дочерью.
Как заметил один из бывших в зале на презентации книги:
«Самоубийство Клеппера Jochen Klepper вызвало у протестантов процесс переосмысления отношения к добровольному уходу из жизни».
Главным поводом для многих самоубийств евреев в этот период было получение повестки на депортацию. Это был очень важный предельный момент, превращавший самоубийство в акт неповиновения, в демонстрацию власти пределов ее насилия.
В первые годы нацистского правления более 270 тысяч евреев Германии отправились в эмиграцию. 200 немецких тысяч евреев, в том числе 55 тысяч евреев Берлина, погибли в лагерях смерти. В столице Третьего рейха, однако, к концу войны все же выжило 6500, по некоторым оценкам, даже 10000 евреев. Выжило, либо скрываясь по поддельным документам, либо благодаря тому, что они состояли в браке с немцами, многие из которых, что важно отметить, несмотря на давление и призывы нацистов расторгнуть браки, этого не сделали.
Холокост вызвал, в частности, глубокий кризис религиозного сознания, как у самих евреев, так и у немцев. Недавно бывший канцлер, 88-летний Хельмут Шмидт, в прошлом офицер вермахта, в телеинтервью признался: «Я не могу сегодня дальше полагаться на Бога. Бог допустил слишком много чудовищных злодеяний. Он допустил Освенцим. Он допустил уничтожение 6 миллионов евреев. Допустил две мировые войны. Должен признаться, что я под словами вроде «божьей справедливости», не могу сегодня представить себе ничего вразумительного».
Юрий Векслер: На мой вопрос были ли возможности эмигрировать у тех евреев, кто позднее покончил с собой и почему они этого не сделали, несмотря на притеснения, лишения прав и так далее, издатель книги «Доведенные до самоубийства» историк Херман Симон сказал.
Херман Симон: Что касается выживших, уцелевших во время правления нацистов в Берлине евреев, видевших гибель и отправку в лагеря смерти своих близких, то подавляющее большинство из них после войны покинуло Германию.
Юрий Векслер: В упомянутой доктором Херманом Симоном статье в книге, написанной раввином Джоэлем Бергером, обсуждается самоубийство переживших ужасы к Холокоста австрийского писателя Жана Амери, совершенное в 1978 году и, как считают многие, также самоубийство прошедшего через нацистский ад итальянского писателя и поэта Примо Леви в 1987 году. В попытке ответить на вопрос существует ли связь этих поступков с холокостом, Джоэл Бергер цитирует лауреата Нобелевской премии по литературе, тоже пережившего лагеря смерти Имре Кертеса: «Ключевое понятие здесь – доверие к миру. Кто потерял его однажды, тот приговорен к вечному одиночеству среди людей. Такой человек не может больше видеть в других людях своих ближних, он видит в них только враждебных и опасных для него существ».
Итак, 6500 евреев дожили в Берлине до самого конца войны. Но в Берлине же, на Ваннзее было принято решение о полном уничтожении еврейского народа.