По Москве шествует международный театральный фестиваль имени Чехова. Он продолжается уже месяц и продлится до конца июля. В прошлом выпуске программы я жаловалась на организацию Московского Международного Кинофестиваля, а уж если сравнить ее с тем, как устраивает все Чеховский фестиваль, то ощущение ужаса только усилится. А ведь согласитесь, куда проще привезти коробочку с фильмом и по три представителя съемочных групп, чем многочисленные театральные труппы со всеми декорациями и реквизитом, да еще надо арендовать для каждого спектакля разные сцены, а про таможню я вообще молчу. Замечу, что чеховцам еще и денег из федерального бюджета не додали, но отчего-то глава Конфедерации театральных союзов Валерий Шадрин на горькую долю не сетует, и войти в его положение никого не просит. Чеховский фестиваль из года в год собирает все лучшее, что есть в мире, всякий раз представляет России новые для нее имена и позволяет снова увидеть тех, кого мы любим. Я начну со спектаклей театра Буфф дю Нор (Théâtre Bouffe du Nord) и Питера Брука (Peter Brook) — человека, чье влияние на развитие театра во всем мире сопоставимо только с влиянием Станиславского. Это «Легенда о Великом инквизиторе» из романа Достоевского «Братья Карамазовы» и пьеса «Сизве Банзи умер», написанная тремя драматургами о Южной Африке времен апартеида. Из-за кинофестивалей я сама этот спектакль пропустила. А театральные критики не выказали трогательного единодушия. Позволю себе привести фрагменты рецензий. Дина Годер в газете «Время новостей» пишет: «Оба спектакля Брук поставил, как говорится, «на коврике». В моноспектакле по Достоевскому на сцене только две табуретки — для Брюса Майерса, играющего Инквизитора, и его молчаливого слушателя — Христа. В «Сизве Банзи умер» два актера используют какое-то подручное барахло: картонные коробки, швабру, рамку, изображающую дверной проем. Некогда король постановщиков, философ и экспериментатор, с возрастом Брук впал в «неслыханную простоту». Его режиссерский взгляд теперь лишен гнева и пристрастия, в нем только спокойный интерес, будто он смотрит из космоса». Теперь цитирую Марину Зайонц (журнал «Итоги»):
Сравнивать «Сизве Банзи умер» с амбициозной и активной современной режиссурой — глупое занятие. Говорят, что театр рождается там, где есть артист и коврик, а больше ничего и не нужно настоящему искусству. Этот спектакль Брука — тот самый случай. Два отличных артиста и минимум приспособлений. Удивительно пластичный актер Хабиб Дембеле рассказывает о своей жизни. Потом к ловкому и хитроватому Арлекину добавился большой увалень, тот самый Сизве Банзи, деревенщина с печальными глазами Пьеро — актер Пичо Вомба Конга. И началась история, будете смеяться, хорошо нам теперь знакомая. Оказывается, у них там, в ЮАР, тогда тоже регистрация требовалась, без нее в городах жить нельзя было. Этому деревенскому парню в регистрации отказали, а у него четверо детей и нет работы, беда, короче. Но тут, к счастью, им труп подвернулся, такой же черный, только с регистрацией в паспорте. Паспорт они, легко догадаться, подменили, Сизве Банзи пришлось умереть, а тот, который умер, воскрес.
Марина Давыдова пишет в газете «Известия»:
В первом из двух спектаклей — «Сизве Банзи умер» — незамысловатость театрального текста вполне соответствовала незамысловатости текста пьесы… Два обаятельных артиста с африканского континента рассказывали душераздирающую историю об утрате паспорта так, как родители рассказывают детям сказку, чтобы они, увлеченные рассказом, съели свою порцию каши. Второй спектакль — «Великий инквизитор» — поставлен по Достоевскому и «напротив» трактует вопросы совсем не простые — бытийственные. И опять — никаких ухищрений, никакой внятной трактовки. Заманчиво, ох как заманчиво усмотреть в этом отсутствии акцентов смысловой объем. Заманчиво, если бы не твердая уверенность, что Брука метафизические черные дыры не привлекают. Его спектакль — не изощренная простота. Но это и не гениальная простота. Это простота наивная и не продуктивная. Его (Брука) знаменитое «пустое пространство» тут, увы, пустое место.
Немало удивившись такому несовпадению оценок, я решила обратиться к независимому судье — сценаристу, режиссеру, скульптору и художнику Резо Габриадзе. Он дружен с Питером Бруком и сам ставил спектакли с его актерами.
— Вообще говорить о «Братьях Карамазовых» и, особенно, о главе «Великий инквизитор» это дело сверхсерьезное. Я, скорее, скажу, как это сделано. Я скажу о Брюсе Майерсе. Есть актеры, от которых можно ничего не требовать, можно два часа смотреть, как они ходит, как могут посмотреть, как сесть, как встать. Другого я не представляю, кто бы мог это мне прочесть. Я видел великого актера и то, как великий актер покидает актерство ради феноменальных слов Достоевского. Человек сидит, и за весь спектакль, может быть, один раз позволяет передвинуть стул вперед. Вот чтобы за человек сделал это тогда и так, как он, я редко видел. Кажется, что стул он подвинул перед тем, как произнести удивительное пророчество Достоевского о наших временах, как они будет растлевать общество, как порок станет гордостью. Почему-то лезут сейчас мне слова из французской литературы: «Вы растлили даже порок». То, что Брук обратился к этой главе, это очень знаменательно для мира. Брук — один из великих европейцев (а их становится все меньше и меньше) -, который берет гениального русского пророка Федора Михайловича Достоевского, и говорит нам: читайте, это происходит с вами. Задача была такая. Уверяю вас, у Брука есть столько приемов, что он мог бы там закрутить такие вальсы и такие театральные финтифлюшки, что нам и в голову не придут. Но Брук хочет нам показать, что все было предсказано. А еще о чем говорить сейчас, и где найти эти масштабы? Нет уже Достоевских. По комнатам расселились гении, которые от «А» до «Б», а Достоевский — от «А» до бесконечности. Абсолютно великий мастер предлагает нам гениального Достоевского, прочтенного блестящим актером. Изображать там нечего. Если инквизитор, то это можно сделать костюмом со многими пуговицами и игрой. То есть не игрой, а чем-то еще большим, из чего до нас доносится Достоевский, что для актера и для режиссера чрезвычайно трудно.
— Поговорив про первый спектакль Питера Брука, перейдем к следующему, то есть к спектаклю «Сизве Банзи умер».
— Конструкция спектакля очень похожа на замедленные съемки, которые нам иногда показывают по телевизору. Какое-нибудь берется растение, и показывают, как оно медленно набухает, потом маленький щелчок, стебель поднимается, почка превращается в роскошный цветок. Я поражаюсь Бруку. Я не побоюсь этого слова, Брук — действительно, философ и, действительно, с английской религиозной основой, и как он это все сотворяет. Ничего объемнее, я употребляю это слово, как употребляли его скульпторы в Греции, когда скульптура по миллиметру смотрелась со всех сторон. Питер Брук в смысле объема — уникален. Хотя, как все великие, он пишет чрезвычайно просто, он не злоупотребляет сложноподчиненными предложениями, у него все, как у Марка Аврелия или как у Чехова, допустим. Спектакль вот так вырастает. Сначала меня он напугал, потому что появился на сцене очень уж расшатанный, расхлябанный в суставах человек, малийский актер. Почему-то из Мали такие замечательные актеры идут. Этот человек начинает что-то почти на уровне эстрады рассказывать и, обладая природным обаянием, чуть-чуть его педалирует, чтобы стать обаятельным еще больше. Это меня насторожило. Тема довольно фельетонистая у него в первых трех-четырех абзацах пьесы. Потом что-то случилось, и мы оказались в другой плоскости. Я каждый раз хочу понять, откуда у Брука этот образ родился, откуда это движение, откуда эта легкость. Почему этот актер, сидя на лимонадном ящике, рассказывает о кресле, и почему этот ящик становится креслом. Он представляет, допустим, эпизод, как герой от жары ботинки бросает, и эти ботинки там валяются, ничем не замечательные, простые ботинки. А потом, вдруг, оказывается рядом, проходит мимо этих ботинок, и он их оплакивает, смотрит на них, как на мертвеца, перед этим смотрит в другом углу сцены на шляпу, и оплакивает эту шляпу, как мертвеца. Или там две полоски спрессованного картона торчали из телеги. Но у Питера никогда ничего не торчит. А потом какая-то фраза, вроде «и прошлись мы по тротуару», и вдруг актер вынимает один лист картона, другой, и двух листов хватает, чтобы им пройти 4-5 метров по тротуару. Остальные так и торчат эти «тротуары», связанные веревкой. Так точно продумано, умно. Там много красоты. Это невыразимой тонкости сотканная ткань, и вы никогда не увидите у Брука швов. А знаете, я продумал, может быть, наша беда, моя, в том числе, что если мы не видим в костюме швов, то это значит не наше родное. Может, это и правда. Мое сердце всегда трогает плохо пришитый рукав — это мое, это сделали мои родственники, моя родина и я люблю это. Но когда этого нет, это тоже прекрасно. В этом весь секрет и Брука, и искусства, что для меня синонимы. Удивительный спектакль. А начался так, казалось бы, легкомысленно. Может, Брук завлекал нас, может, это наживка, может, он не хотел оторваться от нас и показал маленький, почти уличный театр, с уличными возможностями, а потом схватил нас и привел туда, куда он хотел. А хотел он нам показать, насколько серьезна жизнь, как она трагична, что такое человек, его лицо, его семья, его дети, и к какой трагичности может привести один его шаг. Я все думаю не то, что уйти из театра, а никогда туда не ходить. И тут появляется какая-нибудь вещь Брука, его одна мизансцена, и я застреваю на этой остановке, пропускаю следующий поезд. Так и седею.
— А если говорить о каком-то смысле? Вот вы говорите о том, почему Брук берет «Легенду о Великом инквизиторе». А почему Брук берет сейчас пьесу «Сизев Банзи умер», вы понимаете?
— Конечно, месседж понят. Вот мир, вот человек, вот он теряет свою фамилию и имя. Он должен ее потерять. То, что происходит с вами, с нами, со мной. Что происходит с нами? Разве мы когда-нибудь еще услышим запах теплого огурца? Никогда. Мы даже рассказать уже об этом не сможем. Мы не знаем, где мы живем. Нам подменяют все понятия. Но я очень благодарен судьбе, что попал в эти дни на фестиваль Чехова, после конца «Черешневого леса», и проторчал здесь до сегодняшнего дня восторженный, умиленный, насколько в мои годы может быть, с надеждой. Так что, может быть, не будет катастрофы, если еще такие вещи делаются. И, может быть, снова еще когда-нибудь запахнет хлебом. Я не знаю, что было у вас в прошлом году на Чеховском фестивале, но этот уже замечательный из-за тайваньского балета, двух спектаклей Брука. Уверяю вас, один хороший спектакль оправдывает один хороший фестиваль.
— Это, честно говоря, общее ощущение всех людей, которые ходят на спектакли Чеховского фестиваля. Превосходных спектаклей в его афише не один и не два.